отцовские. Нос уж точно...
     - Утиный...
     - Так уж он у тебя и утиный!
     - Утиный... - рассеянно повторила Нина.
     Прошептав что-то неслышно,  не глядя на Веру,  будто бы и  забыв о ней,
Нина повернулась лицом к стене и лицо закрыла рукой.  "Не заплакала ли она?"
- обеспокоилась Вера,  встала было,  но  раздумала,  сообразив,  что ее дело
сейчас сидеть тихо и  не  мешать ни  Нине,  ни Валентине Михайловне.  Что-то
произошло между  старшей  и  младшей Власовыми,  может  быть,  вышел  у  них
разговор перед появлением Веры,  а может быть, Нинин поход вызвал у матери с
дочерью воспоминания и мысли,  от которых теперь им обеим было тяжело. Вера,
затаившись,  перелистывала альбомы,  иные из  карточек были ей  малознакомы.
"Валентина-то  Михайловна какая тут фасонистая и  молоденькая,  сорок второй
год,  вздернутые плечи на  вате,  юбка до  колен...  А  Нинка-то,  Нинка-то,
вырядилась в матроску, хвост распустила, гагара!.."
     "Что-то случилось с  ней и со мною,  что-то случилось этой весною..." -
нервно,  страдая от  своей беды,  пропел Ободзинский.  Вере показалось,  что
голос его слишком громок. Она подошла к радиоле и утишила звук.
     А Нина,  закрыв глаза,  видела перед собой дорогу. Шпалы, шпалы, шпалы,
серые,  бетонные,  горбатые на краях,  потом асфальт,  то мокрый,  то сухой.
Потом размякшая земля обочины,  потом ноги,  то в кедах,  то босые,  шагают,
шагают,  а асфальт плывет и будет плыть всегда. Откроешь глаза - перед тобой
неподвижная стена,  белые разводы на бледно-лиловых обоях,  закроешь - опять
все плывет.  Стена нереальна,  а реально движение усталых ног, бесконечность
мелькающих шпал и плывущего асфальта.  Перед тем, как пойти в Серпухов, Нина
как бы  невзначай повыспросила у  матери все подробности ее  похода к  отцу,
потом  на  охотничьей дотошной карте  Подмосковья разглядела все  большие  и
проселочные дороги,  ведущие в Серпухов, а решила, что отправится туда прямо
по железнодорожным путям.  Но так она прошла километров пять.  Были бы у нее
ноги подлиннее,  она бы  перешагивала со  шпалы на шпалу,  ей же приходилось
мельчить, она сбивалась с ритма, щебенка оползала под ногами и заставляла их
отталкиваться сильнее, чем надо было бы на земле. А главное - поезда неслись
в  южные края через каждые несколько минут,  и Нина с досадой пропускала их.
Тропинка  же,  бежавшая было  вдоль  полотна,  под  кустами  желтой  акации,
кончилась.  Потратив больше часа на  пять километров,  Нина свернула влево и
вышла на  Симферопольское шоссе.  Машины летели там одна за другой,  и  надо
было  все  время быть  в  напряжении,  запретив себе к  тому же  и  думать о
попутной.  Но  тут уж  дорога была верная,  хотя и  на  несколько километров
длиннее железной.
     Остановку Нина сделала в  Чехове.  Там и  обедала.  Уселась на  траве в
скверике возле знакомого магазина и  съела пару яиц вкрутую,  ломоть черного
хлеба и  пять вареных картошин с  солью.  Таким был  и  обед матери в  сорок
вторым  году.  Выпила  за  копейку  простой газированной воды  из  автомата,
покосилась на  мороженое,  но  мороженым в  сорок втором году не  торговали.
Вздохнув,  пошла дальше.  За плечами ее был военной поры рюкзак, найденный в
чулане,  не  очень полный,  но и  не пустой.  В  рюкзаке лежали книги,  Нина
подбирала их по весу -  ношу она хотела нести такую же, какую когда-то несла
мать.  Навстречу ей неслись машины с юга, "Волги", "Москвичи", "Запорожцы" с
ленинградскими и  столичными номерами,  а иногда и иностранные,  ехали в них
загорелые,  обласканные морем люди, везли сумки и фанерные ящики с фруктами,
резные  и  тряпичные  фигурки-талисманы зверюшек  и  гномов  раскачивались у
ветровых стекол,  но  Нине они были неинтересны.  Она старалась представить,
что видели по  дороге в  Серпухов глаза матери.  Наверное,  тогда шоссе было
пустым,  а  может,  по нему медленно,  с гулом,  слышным в ближних деревнях,
ползли танки или  тягачи с  пушками,  а  сами  деревни были  тихими,  словно
вымершими...  Но все картины прошлого,  возникавшие в  Нининой голове,  были
похожи на кадры из виденных ею фильмов -  и только.  Это ее печалило. К тому
же никуда не исчезали и самоуверенные блестящие машины, кресты телевизионных
антенн,  старушки  на  скамейках у  ярко  покрашенных заборов,  вся  шумная,
суетливая жизнь придорожных поселков и деревень. Нина завидовала матери. Для
матери тот поход был жизнью,  страданием и надеждой.  Она же,  Нина,  шагала
нынче туристкой.  Впрочем,  иногда в  лесах,  в березах и дубах,  окружавших
дорогу,  Нина как будто бы слышала те далекие голоса и  звуки военных машин,
они волновали ее,  и  ей на мгновение казалось,  что все происходит с  ней в
сорок втором году.  А  когда в тишине сумерек она нашла в Серпухове знакомое
ей  кирпичное здание и  положила цветы  в  распахнутое окно,  возле которого
сфотографировали ее отца,  она и впрямь поверила в то,  что сейчас война,  а
она пришла сюда к  близкому человеку,  чтобы взглянуть на  него в  последний
раз.  Нина, разбитая дорогой, голодная, долго стояла, прислонившись к столбу
забора, и все думала об отце с матерью, о том, как они жили, и смогла бы она
в  пору их молодости быть не хуже их.  Ей было тревожно и  печально.  Но при
этом она испытывала и  некое высокое чувство,  которому она вряд ли бы нашла
название. Может, это было чувство равенства с матерью и отцом...
     Потом кто-то  заметил ее  цветы на подоконнике.  "Ба!  -  услышала Нина
ленивый и ехидный девичий голос.  - Опять Таньке букет подкинули. Теперь-то,
наверное,  Глухов!"  Слова  эти  вызвали шумный  смех,  обрадованные девушки
выглянули из окна в надежде обнаружить Глухова,  а Нина, испугавшись, что ее
увидят, быстро пошла вдоль забора, будто бы проходила мимо.
     Когда Нина  проснулась на  желтой лавке в  зале  ожидания вокзала,  она
машинально,  еле  двигая  ногами,  направилась  к  электричке.  Но  тут  все
вспомнила.  Пошла пешком. Дорога назад давалась ей тяжело, она уже не думала
ни о матери,  ни об отце.  Надо было только дойти до дома,  все вытерпеть, а
добрести...
     - Пластинка, что ли, кончилась? - подняла голову Нина.
     - Да? Кончилась? - спросила Вера.
     - Ты не слушала? Сними иголку-то. Чтобы не затупилась.
     - Сняла... Так ты ничего и не ела, что ли?
     - Когда?
     - От Серпухова до Никольского.
     - Ела,  -  сказала Нина виновато.  -  Не выдержала и  в  Чехове зашла в
столовую. И еще в палатке купила зефиру. Не надо было мне брать денег...
     Она, морщась, подошла к столу, села.
     - Намаялась ты, - сказала Вера. - Я, наверное, столько бы и не прошла.
     - Чего там!  -  махнула рукой Нина.  -  Приспичило б  -  и прошла бы...
Раньше-то по скольку люди пешком ходили! Это мы отучились.
     - Довольная, что сходила?
     - Довольная... - сказала Нина неуверенно. - Сначала была довольная, что
дошла.   А  потом  почему-то  расстроилась.  То  есть  знаю  почему.  Матери
позавидовала. Я-то шла так, к кирпичному дому, а она - к любимому человеку.
     - Но и тебе чего-то нужно было, раз пошла?
     - Нужно, наверное... Я и не жалею, что сходила. Только вот если бы и я,
как мать когда-то, пришла к любимому человеку...
     Нина замолчала. Глаза у нее были грустные.
     - А он у тебя есть? - спросила Вера.
     - Нет.
     - Все ждешь кого-нибудь с московской пропиской? - Вера хотела пошутить.
     - Да  на  кой  черт  нужна мне  эта  прописка!  -  сказала Нина  резко,
обиженно.  -  В прописке, что ли, счастье! Мало ли чего я могла насочинять в
детстве!
     - Я ведь так, в шутку, чего горячишься-то?
     - Прописка, - проворчала Нина, - нужна мне твоя прописка...
     - Слушай,  -  сказала Вера,  -  а к Сергею ты серьезно относилась,  раз
драться стала? Или как?
     - Нет,  -  сказала Нина.  - Минутное настроение. Блажь. Так, показалось
что-то на мгновение. А потом прошло...
     - Ну конечно,  -  сказала Вера,  обидевшись за Сергея. - Куда нам. Тебе
принца подавай с бородой.
     - Принца не принца, - заявила Нина, - а свой идеал у меня есть.
     - Ну-ну,  -  сказала Вера и замолчала, смутилась, ей стало неловко, что
она завела разговор о Сергее.


     Несмотря на усталость,  Вера в тот день долго не могла уснуть.  Думала,
вспоминала.  Плакала однажды,  жалея себя. А потом уже и не жалела, а ругала
себя.  Были секунды,  когда она грустила,  сознавая,  что ее  прежняя жизнь,
казавшаяся ей  счастливой и  свободной,  уже не  повторится.  Но тут же Вера
успокаивалась  и  даже  радовалась  тому,   что  прежняя  жизнь  никогда  не
повторится.  Она была благодарна Нине за ее поход в Серпухов,  в прошлое,  к
тени отца,  словно бы в колодец с чистой ледяной водой Нина опустила ведерко
в  надежде утолить жажду.  И Вере нынче хотелось думать о высоком и верить в
то,  что и она способна на высокое. "А ведь я такая же, как мать, - говорила
себе Вера.  -  Я-то вообразила,  что я другая,  а я из того же холста, что и
мать..."  Но при этом Вера подумала,  что ее жизнь будет все же счастливее и
благополучнее жизни матери.  Неужели и она потеряет красоту и грудь иссушит?
Ну нет! Никогда!
     С тем она и заснула.


        "22"

     Опять вернулось лето.  Запестрели на улицах короткие сарафаны,  явились
на  берега  Царицынских прудов  крымские  толпы  купальщиков.  У  никольских
жителей опять  была  надежда на  грибы.  Думали -  теплые ночи  после дождей
вытянут гриб из земли,  крепкий телом, с чистой коричневой шляпкой. Готовили
корзины, промывали кипятком банки для маринада, но все впустую. Вера однажды
не выдержала и  с  утра пошла в  лес.  Мало ли что говорили соседи и  Соня с
Надькой, может быть, на их местах грибов и нет, а на ее местах попадутся. Но
и получаса не прошло, как она поняла: ходи не ходи - в лучшем случае закроет
дно корзины лисичками и  поддуплянками,  а  они у Навашиных за грибы не шли.
Сухая стояла весна, сухой июнь, дождей хватило земле на глоток. Вера копнула
землю рукой -  лишь на палец оказалась она сырой,  а  дальше была как соевый
жмых.  В Никольской грибами увлекались серьезно, Вера считала себя охотницей
одной из первых, и появиться с пустой корзиной на честном народе, пусть и не
в сезон,  ей было неловко.  "Хоть цветов,  что ли,  нарву",  - решила Вера и
вышла на Поспелихинскую поляну.
     Поспелиха,  деревня с  двадцатью дворами,  стояла километрах в  трех от
Никольского,  а  словно бы  здесь была  иная  страна,  Вологодский север или
Заволжье,  только не московская окрестность. Деревню с единственным порядком
домов окружала пашня,  выстраданная первыми жителями Поспелихи,  может быть,
века  четыре назад.  Кольцом сжимали пашню леса с  березой,  дубом,  липой и
орешником,  замыкали  поспелихинскую  жизнь  зелеными  крепостными  стенами.
Каждый раз,  когда Вера приходила сюда просто так и по делу - за молоком, за
птичьим пометом или,  по просьбе отца,  за самогоном,  -  ее удивляла тишина
Поспелихи.  Тишина и спокойствие.  Другого мира не было для Поспелихи, кроме
неровной поляны,  наморщенной оврагом на  восточном краю,  кроме обрезанного
вершинами деревьев неба,  кроме самих деревьев, ровных, спокойных, словно бы
и не знавших ветра.  Дымы в деревне росли прямые. Услышать в Поспелихе можно
было лай собак и крики петухов, металлические звуки, казалось, и вовсе здесь
не раздавались, а гул электричек за лесом был нереальным, как бы подземным.
     И  сейчас в  Поспелихе было тихо.  В  деревню Вера не пошла,  а побрела
краем леса.  Потом, не доходя никольской дороги, свернула в поле. Овес стоял
неровный -  где густой,  с  крепким колосом,  а  где и  сиротский,  заросший
ромашкой и васильком.  Васильки синели там и тут,  они-то и приманили к себе
Веру. Положив цветы в корзину, Вера присела на взгорке у оврага. Чуть пониже
круглым островком, прижавшиеся друг к другу, стояли высокие кусты репейника,
сочные,  зеленые,  и светло-малиновые цветы их казались издали приветливыми.
Вера улеглась на  траве,  потянулась сладко,  солнце било Вере в  глаза,  на
секунду она пожалела,  что не взяла черные очки. Впрочем, они были с мелкими
стеклами,  теперь такие не носили,  ну их.  Да и зачем они!  "Как хорошо!  -
думала Вера. - И солнце, и лес, и тишина..." Она уже давно не лежала вот так
на  траве,  не  глядела на  деревья и  на небо как на нечто примечательное и
великое,  существующее само по себе, без нее, Веры, и вовсе не приложением к
летящей никольской жизни,  вроде заборов,  водопроводных труб  и  билетов на
электричку.  В  последние дни она или спешила по делам,  или хлопотала дома,
задавленная тяжестью собственных забот, ей было не до солнца и не до неба. В
крайнем случае было дело до погоды -  какая за окном и что надевать.  Теперь
Вере не хотелось возвращаться домой,  да и был ли он, дом-то? Было ли вообще
что-либо вне поспелихинской тишины за ровными зелеными стенами, высвеченными
солнцем?  Может,  ничего и не было.  Она одна на всю землю.  И вот эти кусты
репейника.  И вот этот муравей,  забравшийся на ее туфлю. И вон та ромашка с
желтым радостным глазом.  И она,  Вера,  частица земли.  Как та ромашка. Как
тугой  светло-малиновый цветок  репейника.  Щемящее высокое чувство охватило
ее. В нем было спокойствие, и была печаль. Ей казалось сейчас, что она знает
все про жизнь на земле.  Знает,  как надо жить и зачем.  И как жить не надо.
Бог ты мой, до чего же она была глупой и скверной прежде!
     Когда она шла домой,  она была добра ко  всему на свете.  Она вспомнила
дурной для нее июньский день,  вспоминала,  как она,  сидя на своем крыльце,
поглядывала на  утреннее  шествие  соседей,  виденное ею  перевиденное,  как
возмущалась она скукой никольской жизни.  Теперь к этой жизни она относилась
со  спокойствием человека,  обретшего душевное равновесие,  ни один знакомый
звук,  ни  один запах,  ни  одно слово ее не раздражали.  Да и  может ли она
злиться на  людей  и  осуждать их?  Какое она  имеет право?  Да  и  зачем ей
злиться?  Она была готова просить у всех прошения за то,  что совсем недавно
думала о них недоброе. Ей было хорошо сейчас.
     Дома она поставила корзину на террасе и  пошла в  душ.  Душ был устроен
еще отцом -  высокое,  чуть кривое сооружение, обитое железом. Вода в бочке,
крашенной в  черное,  успела нагреться,  и  Вера блаженствовала под  теплыми
струями,  чуть пахнувшими ржавчиной.  Потом,  дома,  она  долго стояла перед
большим зеркалом платяного шкафа,  мокрые волосы расчесывала со старанием, а
сама поглядывала на себя.  Все было хорошо в ней.  Она не смотрела на лицо и
не думала о нем,  она и так видела его часто и знала,  что оно хорошо. Она с
удовольствием рассматривала свое тело,  крепкое,  сильное, упругое, с чистой
смуглой кожей.  Радовали и  круглые загорелые колени -  какая  досада будет,
если победят макси,  старухи и  тощие выдумали их,  пусть они  их  и  носят.
Велики и, пожалуй, тяжелы были у Веры ступни, но ходили они по земле твердо,
да и не в них была суть.  Нет,  приятно было посмотреть на себя.  Видимо,  и
вправду в облике,  в фигуре ее было нечто такое,  что заставляло Нину иногда
вспоминать иностранное слово,  которое Вера тут же забывала.  Слово это,  по
мнению Нины,  объясняло,  почему мужчины поневоле косят на  нее глаза.  Да и
женщины-то в бане обязательно оборачивались в ее сторону, глядели на нее кто
с одобрением,  а кто с завистью.  Еще две недели назад Вера стыдилась своего
тела, оно напоминало ей о ее беде. Теперь она ему радовалась.
     Глядеть в  зеркало ей было приятно еще и потому,  что она снова ощущала
себя бодрой и  здоровой,  ни  боли,  ни  апатия не беспокоили ее,  усталость
последних дней прошла, и жизнь опять была ей в сладость.
     В  хорошем расположении духа Вера принарядилась,  сделала глаза и губы,
верхние веки намазала синим,  в  тон голубому сарафану и бирюзовому браслету
за  два  сорок,  язык  показала себе в  зеркало и  отправилась в  город,  за
матерью.
     Год  назад  однажды  с  Верой  случилось  то,  что  случается с  каждым
подростком.  Она вдруг увидела себя со  стороны.  Она выделила себя из мира,
почувствовала свою особость, поняла, какая она и какой мир, с ней и без нее.
То есть так ей тогда казалось,  что поняла. Это был для нее момент открытия.
Он ее озадачил и  опечалил.  И  испугал.  Потом она часто глядела на себя со
стороны.  Взгляд ее был уже более точным и  здравым.  Иногда горьким,  как в
последние недели.  Иногда спокойным. А теперь она нравилась сама себе. Снова
будто бы  сейчас были  две  Веры  Навашины.  Одна  шагала никольской улицей,
другая,  бестелесная,  невидимая,  наверное,  шла рядом,  а может быть, и не
двигалась с места, но все замечала.
     Вере казалось сейчас, что не только она сама на себя смотрит со стороны
с  симпатией,  но и  все другие люди -  никольские,  спутники по электричке,
жители районного города,  -  все они тоже понимают,  что она за  человек,  и
относятся к ней дружелюбно,  а кто и с уважением.  Ей хотелось встретить как
можно больше знакомых,  она и  сама не  знала -  почему.  Даже ее  обидчики,
пожалуй,  не  испортили бы ей настроения.  А  уж с  Виктором Сергеевичем она
могла бы и поговорить -  просто так,  на отвлеченные темы.  Может, кончилась
полоса неудач? Может, началась полоса везений? Пора бы ей...
     Настасья Степановна уже ждала Веру.  Сидела в  приемном покое на  белой
лавке,  держала на  коленях верную  черную  сумку  с  желтыми ручками.  Вера
подбежала к матери, обняла ее. Потом сказала:
     - Я  тебе платье привезла получше.  Эпонжевое,  приталенное.  Ты  зайди
куда-нибудь... ну, хоть в уборную... Переоденься.
     - Зачем?
     - Что ж ты,  в этой тряпке,  что ль, поедешь? Сюда брала худшую вещь, -
ну ладно, а домой-то стыдно в ней ехать. Она полы мыть и то не пригодится...
     Мать одернула подол платья,  как  бы  еще раз критически осмотрела его,
она и сама знала,  что это ее худшее платье,  оно горбило ее и старило, было
не раз штопано и латано,  однако мать за платье обиделась - все же вещь была
живая.
     - Вам бы все выкидывать, - проворчала мать.
     - Ладно,  ладно,  - сказала Вера. - Тебе не стыдно, мне будет стыдно. Я
тебя прошу, иди переоденься. Сейчас не сорок шестой год.
     Вздохнув,  поворчав, Настасья Степановна все же пошла в туалет и минуты
через три вернулась в  синем в серую клетку эпонжевом платье,  выглаженном и
укороченном вчера Верой.  Платье это Настасья Степановна шила у Чугуновой, с
тремя  примерками,  десять  лет  назад  как  праздничное и  теперь несколько
досадовала,  что его приходится надевать в  будний день.  К  тому же  ей  не
хотелось показывать,  что  благополучный выход из  больницы для нее событие,
сглазишь еще чего не так. Ну, вышла и вышла, что тут выряживаться!
     - Не висит оно на мне?  -  спросила Настасья Степановна. - Не отощала я
вконец-то?
     - Что ты!  Да и зачем тебе толстой-то быть?  Ты в нем как девочка. Хоть
на человека стала похожа. Прическу сделаешь, и совсем будешь хороша.
     - Ну уж,  ты наговоришь!  -  махнула рукой мать,  улыбаясь в  смущении;
впрочем,  она  была  довольна  похвалой  дочери.  Еще  раз  оглядела себя  и
успокоилась.
     - Ты ничего не оставила? - спросила Вера.
     - Ничего.
     - Я схожу проверю.  А то ведь знаешь -  примета. Оставишь чего-нибудь в
больнице - вернешься.
     - Я все взяла! - крикнула мать Вере вдогонку.
     А  Вера уже неслась по лестнице на второй этаж,  перемолвилась веселыми
словами со знакомыми нянечками и  сестрами,  а  в бывшую палату матери зашла
степенно и как бы по делу,  словно лечащий врач.  Женщины Вере обрадовались,
стали говорить, что мать выписали и пусть она, Вера, спешит, - может, ее еще
и догонит.  Вера их успокоила, сказала, что она пришла проститься и пожелать
всем  выздоровления.  На  кровати  Настасьи  Степановны  сидела  деревенская
девочка с большими тоскливыми глазами,  и Вера, встретившись с ней взглядом,
остановилась и  поняла,  что  не  подойдет ни  к  кровати матери,  ни  к  ее
тумбоч