Леша потерял даму,  а  сам воровато
подмаргивал, давай, давай, не задерживайся, не видишь, что лишний? "Пошел ты
еще!" - огрызнулся Турчков и уселся на диван. Вера злила его, но уйти от нее
у Леши не было сил.  Потом появился Колокольников,  подсел к Вере, и Рожнов,
хлебнув вермута,  знаками выманил парней на  террасу.  "Что у  вас,  совести
нет?" - прошипел он. Кроме него теперь на террасе курил и тихий Слава Гришин
с Каширской улицы и Миша Чистяков,  обычно аккуратный и спокойный,  а сейчас
тоже пьяный и  чрезвычайно возбужденный,  все он с места на место переходил,
егозил,  сыпал пепел на  пол,  говорил много и  быстро.  Леша нервничал,  но
думать ни  о  чем  не  хотел,  не  желал и  оглядываться на  свои  житейские
принципы,  а положил:  пусть все будет как будет. Рожнов с ошалелыми глазами
суетился,  все  норовил узнать,  какие дела у  Колокольникова,  и  когда тот
появился на террасе,  подскочил к нему,  заблажил спеша: "Ну, Вась! А, Вась!
Выйдет,  а? Я-то как? Я-то?" Колокольников потянулся с ленцой: "Да брось ты!
Что,  других баб,  что ли, нет?" Рожнов разозлился: "Значит, один, да? А кто
тебя надоумил-то?..  Размазня ты! Сопляк!" Тут Колокольников ушел, а Рожнов,
все еще надеясь на что-то, принялся неистово выталкивать парней вон: "Идите,
идите!  Вам-то  тут зачем,  проваливайте!"  Один только Слава Гришин сразу и
ушел, а Леша с Чистяковым остались.
     Тут  Леша подумал,  что  все  это  гадко,  что  он  сейчас же  разгонит
компанию,  но эта горячая мысль была секундной,  и  она исчезла тут же,  как
только  явился  Колокольников,   смущенным,   но  и,  как  показалось  Леше,
торжествующим,  этаким победителем,  и  засмеялся:  "Чаек просила поставить.
Чаек так чаек!" Он и вправду налил воды в электрический чайник, включил его,
крышку долго не мог приладить, может, от волнения, а потом пошел к Вере. Ах,
тут  бы  и  догнать  Колокольникова,  ударить его  довольную поганую рожу  и
Рожнова следом избить чем ни попадя или уйти совсем тихо,  как Слава Гришин,
- так нет,  не ударил и не ушел, а вцепился, себя не помня, в руку Рожнова и
застонал.  "Ты что!  -  прошептал Рожнов.  - Дуреешь, что ли? Нашатыря пойди
понюхай..."  Они стояли втроем,  как разбойники в засаде,  ожидая купеческий
обоз с куньими мехами, не дышали и все шорохи, все комариные голоса, ленивый
шелест  каждого листочка в  душном  саду,  кажется,  слышали.  Сердце Лешино
колотилось,  и он все повторял про себя:  "Что же это? Что же это такое? Что
же  это  и  зачем оно мне?"  Тут в  комнате раздались крики и  грохот.  Леша
испуганно посмотрел на Рожнова,  которого никогда не любил,  а в те минуты и
подавно не любил,  а  Рожнов стоял растерянный и сам глядел на Лешу странно,
как бы ища поддержки или успокоения.  Колокольников закричал что-то, и тогда
Рожнов,  выговорив невразумительное,  бросился в комнату, и Чистяков с Лешей
побежали за ним, хотя их никто и не звал, спешили теперь, зверели на ходу. И
стали зверьми. Впрочем, он-то, Лешенька Турчков, даже и не зверем, наверное,
стал. А так, насекомым. Или червем...
     Наутро он было уже приладил ремень к  порыжевшему костылю в  сарае,  но
мать подкараулила его,  и  он  пожалел мать.  Невропатолог районной больницы
после материнских слез выдал ему бюллетень на неделю и этим кое-как облегчил
Леше жизнь.  Леша прятался от  людей,  он  боялся их и  себя боялся,  но все
обошлось пощечиной,  которую влепила ему Нина Власова. А через неделю, когда
он  уже решил,  как будет жить дальше,  он вышел из дома и,  вобрав в  плечи
повинную  голову,  вытерпел свое  пребывание среди  людей.  Теперь  ему  все
оставалось терпеть.
     Однажды  в  электричке  он  наткнулся  на  Рожнова.  Оба  они  захотели
разойтись,  как бы не заметив друг друга,  но не удалось.  "Ты с билетом?" -
спросил Рожнов.  "С билетом".  -  "Ну и правильно, - сказал Рожнов. - Теперь
нам на копейку рисковать нельзя.  И с задней площадки нельзя выпрыгивать,  и
улицу  переходи только  у  светофоров".  -  "Какое это  имеет  значение!"  -
поморщился Леша.  "Лопух! - сказал Рожнов. - Нам теперь выковыриваться надо!
Раз она оказалась такой стервой... И ее проучить! Надо доказать, что она нас
растревожила и заманила... Ведь тебя-то она растревожила, а? Не я ведь..." -
"Нет,  - сказал Леша, - она ни при чем. Я виноват, я подлец, и выкручиваться
я  не буду..."  Рожнов,  рот скривив,  покосился на него,  похоже было,  что
интерес к собеседнику он потерял.  "Лопух ты и есть лопух,  -  сказал Рожнов
напоследок.  - Лопухом сядешь, лопухом выйдешь. Но вам-то что, вы подростки.
А мне положат взрослый срок.  Мне надо проситься в армию,  пока не поздно. А
там пускай меня сыщут!.."
     Странный разговор получился у Леши с Мишей Чистяковым. Слышать они друг
друга слышали, но смотрели при этом кто куда: Леша - в каракулевые облака, в
голубые бездны,  а  Миша -  на обсыпанную румяными яблоками кандиль-китайку,
распушившую ветви за  соседним забором.  Миша все  говорил,  что  ему сейчас
тяжело  оттого,  что  он  оказался мелким  человеком,  тварью со  скованными
лапами.  В тот вечер он думал,  что он свободен и волен делать все,  что ему
заблагорассудится,   отключив  тормоза   условностей  и   подчиняясь  только
инстинкту,  и  эта  свобода естественности,  казалось,  могла окрылить его и
одарить удовольствием.  Однако же вышла гадость.  Значит, тормоза ему нужны,
ой,  как нужны,  а  из свобод ему остается только свобода с  расчетом,  и на
большее он не способен.  От сознания всего этого он и мучается сейчас.  Леша
из неожиданных для него и  странных фраз Чистякова ничего не понял,  спросил
на  всякий случай:  "Ты  что,  как  Раскольников,  что ли?"  -  "При чем тут
Раскольников!  - рассердился Чистяков. - Я дурак! Такие опыты не для меня. Я
себе весь путь испортил. Я на этом пути знал уже все рельсы и все шпалы, все
костыли у стыков,  сам же сгоряча и спьяну взорвал перед собой мост...  Но и
она,   конечно,   хороша...   Сама..."  Тут  он,   кажется,   пожалел,   что
разоткровенничался перед Турчковым,  а впрочем,  может,  откровение это было
ему  необходимо.  Леше  туманили голову слова  Чистякова о  полной свободе и
свободе с расчетом, он долго думал о них, но так их себе и не разъяснил.
     Вполне возможно,  что и Чистяков,  выслушав его,  ничего не понял,  да,
видимо, и не мог понять. То, что Леша чувствовал сейчас, и то, что он решил,
словами он  никак не мог назвать точно.  Но не было сейчас нужды высказывать
людям сокровенное,  а потому можно было обойтись без слов, одним чувством. А
чувством Леша все теперь знал и поэтому был спокоен. Оттого, что случившееся
и ему и людям вокруг казалось мерзким и позорным,  оттого, что Вера страдала
и  страдала его мать,  оттого,  что ему было стыдно и гадко и он хотел убить
себя,  от ощущения всего этого Леше,  в конце концов,  стало легче.  Значит,
люди  какие  были,  такими и  остались,  значит,  свой  запас  добра они  не
растратили,  а может,  кое-что к нему и прикопили, значит, себя они изменять
не хотят и  все соблазны,  обещающие житейскую легкость,  безбоязненную езду
без ухабов на  скоростях очередного столетия -  все это не для него,  не для
Веры, не для его матери, не для Миши Чистякова, не для Нины Власовой. Может,
для кого-то они и есть жизнь,  а для них они обман. В крайнем случае удобное
средство самооправдания.  И  не  стоило вставать на  цыпочки,  а  надо  было
оставаться самим собой... Ну да, все мы крепки задним умом...
     Теперь для  Леши  все  должно было  пойти  по-иному.  Он  виноват перед
людьми.  Перед всеми людьми. И за свое непонимание их, и за свою подлость он
не будет просить у них прощения.  Он им не скажет ни слова. Но вся его жизнь
будет искуплением.  Причем про это он  должен как бы забыть и  не заводить в
голове  бухгалтерских  счетов,  не  отщелкивать  на  них  рыжими  и  черными
костяшками каждое свое  хорошее дело,  а  просто делать добро,  пусть  самое
крошечное, и больше ничего.
     Однако  вновь  обретенное Лешей  душевное  спокойствие легко  разбивали
мысли о Вере.  Теперь он был уверен, что любит ее. Она виделась ему всюду, а
в  вечерних мечтаниях вела с  ним разговоры.  В мечтаниях этих Леша совершал
рискованные поступки, выручая Веру или даже спасая ее в гибельных случаях, а
она ничего не  знала о  нем,  когда же ей открывали глаза,  было уже поздно.
Иногда помимо его воли приходили к  нему и чувственные мысли о Вере,  он тут
же гнал их - и прежде всего потому, что мысли эти были для него не сладки, а
отвратительны и тут же вызывали брезгливость и к самому себе и к Вере.  "Что
же мне раньше не приходило в голову,  что я ее люблю?  - думал Леша. - Или я
на самом деле после всего этого?..  Как же случилось-то?.." Он говорил себе,
что не имеет права на любовь к Вере,  и если уж не может пересилить себя, то
обязан  любить втихомолку и  не  напоминать никогда о  своих  чувствах Вере.
Впрочем,  эта  тихая,  жертвенная любовь  без  надежд  начинала  вдруг  Леше
нравиться,  и  он  даже был  рад,  что  Вера не  захотела и  говорить о  его
предложении...
     - Платформа Текстильщики,  -  объявил машинист. - Следующая платформа -
Москва-Товарная...
     "А  если  вдруг  я  ей  оттуда письмо напишу?..  Просто так...  Не  как
кому-нибудь, а как человеку, - подумал Леша. - Неужели она мне не ответит?..
Может, и ответит..."


        "17"

     Мать просили явиться в больницу после обеда, с двух до трех.
     Вера накануне побывала в  той больнице,  укараулила в коридоре главного
врача отделения и быстро,  сбиваясь,  наговорила ему что-то, а он, вежливый,
видимо,  человек, обещал отнестись к матери со вниманием. Вера не удержалась
и сообщила на всякий случай,  что она тоже медик из Вознесенской больницы, а
сказав об этом, смутилась. Понятно, что их разговор не мог изменить ничего к
лучшему,  но  все-таки  главврач должен  был  бы  запомнить фамилию  матери,
запомнить и  то,  что  у  его больной остались три дочери и  одна,  довольно
привлекательная,  медик к тому же.  Кроме всего прочего, Вера чувствовала бы
себя  скверно,  если  бы  не  предприняла попытки хоть  как-нибудь облегчить
участь матери в  больнице.  Да  и  мать,  если бы дочь не съездила в  город,
обиделась бы.
     Вера познакомилась и  с  медсестрой отделения,  поболтала с нянечками в
коридоре, под непременными фикусами с мокрыми, чистыми листьями, рассказала,
как ей приходится сидеть с нервными и психами, сразу же стала на этаже своей
и довольная отправилась домой.
     Настасья Степановна встала нынче с  левой ноги,  с утра была не в духе,
кричала  на  дочек,  отвешивала  младшим  подзатыльники,  раздражалась из-за
всяких  пустячных мелочей,  обругивала крепкими  словами  своей  деревенской
юности не только девочек,  но и вещи, которые ей сегодня не подчинялись, как
будто бы  даже  не  выдерживали прикосновений ее  рук,  чуть  что  оживали и
огорчали  Настасью  Степановну  бессовестными  каверзами.   "Ах   ты,   змей
подколодный!  Ах ты, козел комолый!" - кричала она на очумевший дуршлаг, она
насыпала в него черную смородину,  шебутила ягоду,  промывала ее,  а дуршлаг
вырвался из рук,  ударился о  плитку,  и  голубая довоенная эмаль меленькими
клинышками опала на пол.  Береженая чашка кузнецовского фарфора с пастушками
и  розовыми овечками в  нежно-зеленом  овале,  гордость навашинского буфета,
покатилась по столу,  и только у самого края Настасья Степановна ее словила,
скользкую,  не  протертую полотенцем,  и  отставила к  мытой  посуде.  "У-у,
дьявол,  у-у,  иуда!  -  ругалась она.  -  Где же  теперь фарфор-то  купишь!
Стаканов-то тонких в  магазинах нет,  а  чашек и подавно..." Досталось ножу,
запутавшемуся в марлю,  снятую с творога,  досталось козе и курам досталось:
"Башку вам открутить пора!  Лучше бы  я  держала уток или гусей!"  И  огурцы
получили свое:  "Вон у Маркеловых едят их уже неделю,  а тут одна дохлость!"
Вера поначалу терпела наскоки матери,  не огрызалась, но потом подумала, что
матери  может   показаться  подозрительной  непривычная  покорность  старшей
дочери,  она решит еще,  что дочь ее  сегодня щадит,  и  расстроится,  учует
плохое,  и Вера стала перечить матери.  "Ну и дочки выросли!  -  распалялась
Настасья Степановна. - Утеха в старости! Оторви да брось!"
     Словно бы и не была она в последние недели тихой,  деликатной и доброй.
Впрочем,  нынешнее воинственное настроение матери  не  пугало Веру  -  слава
Богу,  она видела ее  воительницею не  один раз.  Всегда,  когда задерживали
зарплату,  когда в доме не хватало денег,  хлеба,  дров,  корма для скотины,
когда пропадал отец и  все догадывались,  что он пьет и  гуляет на стороне с
беспутными приятелями, когда она, Вера, убегала из школы, а потом выкидывала
и еще что-либо огорчительное,  а то и просто от тяжелой работы и плохого сна
грохотом  вещей,  дурными  словами,  громким  раздражением  выходили  наружу
усталость, досада и тревога матери. И нынче Вера знала, отчего матери плохо,
и  не старалась успокоить ее.  Дело было не только в  операции,  не только в
страхе перед худшим, - тут от матери ничего не зависело, а в споры с судьбой
она никогда не вступала,  верила:  чему быть,  того не миновать.  Но то, что
она,  не  старая еще женщина,  должна была недели,  а  то  и  месяц лежать в
больнице,   есть  дармовую  еду  и  бездельничать  -   вот  это  угнетало  и
расстраивало  ее,   казалось  ей  противоестественным  и  обидным.   Никакая
температура -  ну, уж если только за тридцать девять - не могла уложить ее в
постель,  как не могла уложить и  никого из их семейства -  и ее мать,  и ее
бабку,  и ее старших сестер. Всегда находились неотложные дела по хозяйству,
да  и  вообще валяться или  сидеть просто так  для  Настасьи Степановны было
стыдно.  И  скучно.  Как-то она и  с воспалением легких выскакивала на холод
рубить дрова и  кормить скотину,  -  муж в  те дни исчез,  а трехлетняя Вера
лежала с простудой. А сейчас не было и температуры, боли случались, но они в
счет не  шли,  и  главное -  лежать Настасью Степановну заставляли не зимой,
когда болеть как бы и полагалось,  и не поздней осенью,  усталой и сырой,  а
летом,  в  сладостную хлопотную пору,  когда час  упустишь -  потом неделями
будешь кусать локти  с  досады.  Мысли  о  неокученных грядках картофеля,  о
капусте,  которая уж  конечно без  нее  не  завернется в  голубые кочаны,  о
палках,  которые она не вбила для поддержки тяжелых уже кустов помидоров,  и
прочие и прочие заботы мучили ее.  Она знала,  что девчонки без нее проживут
месяц и не отощают, а вот огород и скотина ее беспокоили.
     Вера поглядывала на  часы,  она  вовсе не  хотела торопить мать,  но  в
больнице,  на  людях,  мать  могла успокоиться,  быстро привыкнуть к  новому
житью, и, может быть, не стоило тянуть с выездом в город.
     Еще  Вера  боялась,  как  бы  не  пришла  приятельница  матери  Клавдия
Афанасьевна Суханова и  не  испортила вконец настроение.  Раньше тетя  Клаша
непременно бы  явилась проводить мать.  Тогда бы  поначалу пошли сочувствия,
лишние сегодня,  а  кончилось бы  все  разговором,  который Вера уже не  раз
слышала:  никольские старухи да и  женщины в летах матери в уместных случаях
охотно говорили о своих будущих похоронах и о том,  где их следует хоронить.
Причем  разговоры  эти  велись  не  только  для  молодых  родственников,   с
намерением попугать их в воспитательных целях и вызвать к себе жалость, нет,
они и самим женщинам,  казалось, нравились. Теперь же тетя Клаша снова могла
сказать  матери,  что  ничего  лучше  крематория нет,  при  этом  ее  зрачки
расширились бы и излучили сладостное мечтание,  но ненадолго.  Она тут же бы
добавила, что все это впустую, нет у нее московской прописки, без московской
же прописки нечего и  мечтать о крематории,  а так ей все равно,  и пусть ее
хоронят на Никольском кладбище, в любом месте. Мать выслушала бы ее с доброй
улыбкой,  как  выслушивает хозяйка швейной машинки с  ручным и  ножным ходом
хозяйку штопальной иглы,  и  сказала бы,  что,  конечно,  там и  любое место
хорошо, но вот ей соседи Сурнины обещали устроить землю на их участке, возле
ее подруги Софьи,  это на холме,  рядом четыре березы, и оттуда видна долина
речки Рожайки с  дальними деревнями и  грибными лесами.  Красиво и спокойно.
Обычно Вера терпела такие разговоры,  но сегодня они и ей и матери были ни к
чему.  А  Клавдия Афанасьевна уж точно бы сказала сегодня,  желая поддержать
мать:  "Да  чего ты  стонешь-то?  Ты  нас  всех переживешь.  Это  мне надо о
крематории думать!"  И  пошло  бы.  Однако  Клавдия Афанасьевна не  явилась,
значит,  обиделась всерьез,  да и  какая радость приходить в дом,  откуда ее
выгнали со скандалом... Ну и ладно.
     - Ты уж собирайся,  - сказала Вера матери, - а то ведь, если опоздаешь,
место не будут держать.
     - А чего мне собираться-то?  -  проворчала мать.  -  Сумка у меня почти
готова.  Книжку вот, какую полегче, взять. Приключения или про историю. Да у
нас и нет...
     - Я тебе принесу. У Нинки попрошу. У них много книг.
     - Чтой-то Нинки-то не видать в последние дни?
     - У  нее  свои  хлопоты.  Сегодня-то  она  обещала  быть  на  станции в
полвторого. Тебя хотела увидеть.
     - Может, и придет... - сказала мать рассеянно.
     Она  укладывала в  черную сумку с  пришитыми недавно желтыми ручками от
другой сумки,  вконец износившейся,  мыло,  зубной порошок,  щетку и зеленую
кружку.
     - Ты что? - спросила Вера. - Так, в этом халате, и поедешь?
     - Мочалку бы мне не забыть, - проворчала мать.
     - Я говорю, ты в этом халате так и поедешь?
     Длинное ситцевое платье,  похожее на  халат,  чистое,  правда,  но  лет
двадцать бывшее в носке,  тряпка тряпкой, сидело на матери плохо, старило ее
и горбило.
     - А что?  -  сердито сказала мать,  она ждала, что Вера пристанет к ней
из-за этого платья;  смущалась и досадовала,  что смущается.  - Хорошее, что
ль, мне туда надевать?
     - Нет, обязательно надо напялить худшую вещь!
     - Ну конечно,  там платье будет валяться без дела,  новое и хорошее,  а
потом его потеряют или украдут!
     - Ну, валяй, валяй, - сдалась Вера, - иди пугалом.
     - Конечно,  - проворчала мать, - вам-то что добро! На ветер пустите - и
все.
     Соня и  Надька просились в  город,  проводить до  больницы,  но им было
запрещено.  "За домом присмотрите",  - объяснила мать. Вера добавила: "Мамка
скоро вернется.  Я  вас свезу к  ней в посетительский день.  Вот разрешат ей
гулять..." Девочки вертелись около матери,  Соня прижалась к ней, заплакала:
"Мамочка,  мамочка!"  Мать растерялась,  ресницы ее захлопали,  Вера сказала
резко: "Сонька, кончай! Чего разревелась? Я говорю, мамка скоро вернется..."
Слезы сестры и печальный вид ее расстроили Веру, Соня росла чуткой на беды и
несчастья, а сейчас она будто бы прощалась с матерью. Надька не плакала, она
стояла с  рыжеволосой куклой Ксаной в руках и смотрела на мать молча.  Потом
сказала по-взрослому,  как бы желая успокоить и мать,  и сестер,  и себя: "Я
отцу напишу,  чтоб приехал". - "Я тебе напишу! - испугалась мать. - Верк, ты
последи,  чтобы она сдуру не  написала".  -  "Да она и  писать-то  толком не
умеет,  -  сказала Вера.  - Я ей напишу!.. Ну ладно, присядем, что ли, перед
дорогой!.."  Присели.  Надька была  важная,  а  Соня потерянная и  одинокая,
сирота  сиротой.  Вера  видела,  как  глядела  мать  на  младших дочерей,  и
понимала, чего стоят ей сейчас сухие глаза.
     - Ладно,  -  сказала Настасья Степановна, - встали, что ль. А вы с нами
только до калитки...
     Прижала у калитки девочек к груди,  русые головы их погладила; пожурила
Надьку за плохо заплетенную косу,  велела девочкам не ругаться, хорошо есть,
в особенности Соне, помогать старшей сестре и слушаться ее. Улица показалась
Вере нынче удивительно длинной.  Веру подмывало обернуться,  и  как  она  ни
удерживала себя, все же обернулась, увидела сзади, уже вдали, двух девочек.
     Мать так и не поглядела назад.