уехала.
     - И Алексею, в Шкотово, не писала? - спросила Тюрина.
     - Нет, - сказала Настасья Степановна.
     - Ему-то зачем? - нахмурилась Вера.
     Слова Тюриной не зажгли любопытства в глазах Сухановой,  и Вера поняла,
что тетя Клаша с матерью в больнице уже обсудили, писать или не писать отцу.
     - Его кочергой погонять следовало,  а ты добра,  распустила его.  Не по
тебе он...
     - А по тебе, что ли?
     - А чего ж,  по мне...  Он и сам видел, что я его в руках держать буду,
он потому и выбрал из нас двоих тебя.
     - Так уж он на тебя и глядел? - сказала Настасья Степановна.
     - Глядел! Не только глядел...
     - Ох-ох-ох, хвастать ты горазда...
     Мать  отвечала  Клавдии  Афанасьевне  все  еще  с   улыбкой,   но  Вера
чувствовала,  что слова приятельницы ее задели,  а  может,  и  обидели.  Это
поняла и Суханова,  неловкость возникла за столом, тогда тетя Клаша положила
Настасье Степановне руку на плечо, рассмеялась.
     - Ну,  шучу,  шучу...  Какие у  меня тогда хахали были!..  Вечно ты все
принимаешь всерьез!  Ты и  тогда серьезная была,  а  я  ветреная.  Хотя тоже
положительная... А Лешка, конечно, за тобой бегал. Хорош он тогда был, после
армии, ничего не скажешь. Красавец...
     Клавдия Афанасьевна сказала именно "красавец", а по никольским понятиям
слово  это,  произнесеннное  с  ударением  на  последнем  слоге,  решительно
отличалось от обычного "Красавца". "Красавец" - это просто красивый человек,
даже смазливый,  "или губки на улыбке,  или глазком мигнет".  А "красавец" -
это прежде всего удалой человек,  лихой человек, червонный туз, не красота в
нем главное,  хотя и она есть, его люби, но и остерегайся, он как водоворот,
в  нем и  добрый Вакула,  в  нем и Ванька-ключник,  но женщина слаба,  она и
обругает-то такого с  восхищением перед ним.  "Красавцом" и  глядел с давних
фотографий на Веру отец в военной форме,  с погонами и без погон, в фуражке,
сдвинутой набок,  молодой,  сильный, рисковый, с лукавыми глазами конокрада.
Тетя Клаша делала вид,  что шутит, а ведь, наверное, и вправду была влюблена
в отца.  Из-за него она, пусть и без надежды, видно, и осела в Никольском. С
матерью тетя Клаша познакомилась на курсах связисток, потом фронт их развел,
в конце войны с помощью Нюры Тюриной,  подруги Сухановой,  они списались,  а
позже,  после Победы,  тетя Клаша приехала погостить к  знакомым,  да  так и
осталась в  здешних краях.  Мать-то тиха-тиха,  а  вот именно на ней женился
видавший виды разведчик Навашин. Чем она его взяла и как сама не оробела?
     - Ниночка, что ж ты так мало ешь? - забеспокоилась Настасья Степановна.
- Пироги вот остались, еще теплые.
     - Талию, теть Насть, берегу.
     - У девки суть в теле, - сказала Суханова, - а не в талии.
     - Надька,  сбегай за квасом,  видишь,  кончился... А что же у нас белое
вино стоит, мерзнет? Наливайте...
     - Это можно...
     - За здоровье!..
     - Нет, я про Алексея ничего плохого говорить не хочу, - сказала Клавдия
Афанасьевна сыто и добродушно,  - он хороший, хоть и будорага. Но ему бы всю
жизнь Берлин штурмовать, а не в Никольском копаться в грядках...
     - Много он копался! - вздохнула Настасья Степановна.
     - Да я не про твои грядки.  Я вообще...  Вот и считали скандалистом.  А
ведь он  просто озорник и  фантазер был...  Помнишь,  как он  повез в  город
клубнику и  стал ее  продавать в  десять раз  дешевле,  чем  все?  По  два с
полтиной на старые деньги.  На него как на жулика сначала смотрели, обходили
за версту, а потом стали брать... Другие торговцы чуть его не избили!
     - Да уж...  -  улыбнулась Настасья Степановна давнему видению.  - Шутка
его нам тогда рублями обернулась.
     - Это еще при девочке было, - вставила Тюрина.
     Девочкой Навашины и  их  приятели называли старшую Верину  сестру Любу.
Любе  было  бы  сейчас  двадцать  два  года,  но  она  умерла  трехлетней от
дифтерита.  Хранился в  альбоме снимок ее похорон:  мать с  отцом в черном у
гроба,  толпа сочувствующих и любопытных перед домом Навашиных, все застыли,
глядят в аппарат, губы у ребятишек отвисли, а в гробу, в цветах, Люба, ручки
на груди,  старше и спокойнее всех.  Вера боялась этого снимка,  но когда он
попадал ей в руки, отчего-то она не могла отвести от него глаз. Имя "Люба" в
семье не  вспоминали,  словно страшась вызвать дух  первенькой,  а  говорили
"девочка".
     - Чтой-то,  Верк,  ты своего ухажера-то не привела?  - спросила Клавдия
Афанасьевна.
     - Вот и я хотела спросить, - сказала мать.
     - Да он у меня... - смутилась Вера.
     - Он у нее стеснительный, - сказала Нина.
     - Ну уж, и стеснительный! - засомневалась Суханова.
     - Нет,  правда,  стеснительный, - сказала Нина, - а от ваших взглядов и
словечек, тетя Клаш, он бы весь красный сидел.
     - Будто ты меня не знаешь! Я такую дипломатию повести могу!..
     - Я его звала, - сказала Вера, - а он постеснялся.
     - Вот ведь, - вздохнула Тюрина, - Насть, и дочка у тебя, глядишь, замуж
выйдет. Время-то летит...
     - Не говори!
     - А он у нее складный, - сказала Тюрина, - я его видала. Лицом чистый и
в плечах уже как хороший мужичок.
     Нина засмеялась,  а  Вера нахмурилась,  но и  ей разговор о  Сергее был
приятен.
     - Уж больно он несамостоятельный, - вставила Надька.
     - Я тебе сейчас поговорю! - разгорячилась Вера.
     Окажись что-нибудь мягкое под рукой,  пусть и увесистое,  швырнула бы в
Надьку.
     - Ну и девки пошли! - рассмеялась Суханова.
     - Верка над ним как генерал, - не унималась Надька.
     - Надька, замолчи! - сказала мать.
     - Сейчас она у меня взвоет, - пообещала Вера.
     - А  чего,  -  сказала,  пригубив рюмку,  Клавдия Афанасьевна,  -  дети
детьми, но и мы ведь еще не старухи.
     - Вы же на похороны копите, - сказала Нина.
     - Мало ли чего...  Ты тоже скажешь...  Мы бабы в самом соку,  и нас еще
замуж взять можно, а, Насть?
     - Ну,   начала,   начала!   -   отмахнулась  от  приятельницы  Настасья
Степановна.
     - А что?  У меня и для тебя,  Насть,  есть жених,  сама знаешь,  кто...
Одинокий,  взносы платит с двухсот рублей,  плотничает дома,  пьет редко,  а
выпьет - женщину бить не будет...
     - Это ты при живом-то муже,  -  возмутилась Тюрина,  -  такие разговоры
ведешь!
     - Мели, Емеля, - сказала Настасья Степановна, - твоя неделя.
     - Живом-то муже! - передразнила Тюрину Клавдия Афанасьевна. - Живом! Он
оживет-то,  когда помирать будет.  Песок из него посыплется, вот он и явится
сюда у дочерей и внуков на комбикорм выпрашивать...
     - Ну  что  ты  говоришь...  ну  зачем...  при девочках-то,  -  Настасья
Степановна показала на  Соню  с  Надей,  глядевших сейчас на  Суханову злыми
зверьками.
     - А пусть слушают! Для их же пользы, - разошлась Клавдия Афанасьевна. -
Ты вот признайся, Насть, честно: Лешка бил тебя?
     - Нет,  - сказала Настасья Степановна тихо, - не бил. Собирался бить, и
не раз,  да у него не выходило. Пальцы ли в кулак соберет, палку ли схватит,
а и у меня в руке окажется утюг или что железное. Спину я ему не показывала,
а  глаз он моих боялся.  Встретится с ними -  и пальцы у него разжимаются...
Так он мне и говорил:  "Глаза твои всю силу мою обламывают. Откуда, говорит,
твердость-то в них?.."
     - Ну,  все равно,  - сказала Клавдия Афанасьевна. - Ведь знаешь, что он
не  вернется.  Что  вам  жить-то  теперь без  подпоры?  А  этот  человек,  -
понимаешь,   про  кого  я  говорю,  -  основательный,  сберкнижка  с  одними
приходами,   огород  прекрасно  содержит  -  огурцы  собирает  вторым  после
Чистяковых.  А  у  кого ягода боскопская лучше всех?  Он и девочкам чужим не
будет... Я ведь не от себя говорю... Вот бы сосватать-то вас! А, Насть?
     - Хватит, тетя Клаша, - сказала Вера сурово.
     Клавдия  Афанасьевна на  мгновение задержала на  Вере  взгляд,  как  бы
оценивая степень Вериной серьезности, и, все поняв, заулыбалась от души:
     - Да шучу, шучу я... Не буду больше, коли не хотите... Что ж мы закисли
за столом, а? Насть, тащи еще грибы, если остались, и огурцов малосольных...
     Она с  удовольствием,  за  мужика,  принялась разливать водку,  шутила,
обнося  графинчиком  рюмки  соседей,  на  ходу  выловила  из  миски  моченое
прошлогоднее яблоко и,  похвалив хозяйку,  шумно, вкусно принялась его есть,
вызвав у  Веры  секундную зависть.  Напряжение,  возникшее было  за  столом,
рассеялось,  и Вере, успокоившейся тут же, теперь казалось, что тетя Клаша и
впрямь шутила,  она умела с серьезным видом дурачить людей.  Впрочем,  часто
она  делала это  не  ради розыгрыша,  а  намеренно,  давая себе возможность,
оценив обстановку,  назвать только что сказанные ею слова либо шуткой,  либо
трезвым предложением.  И  сейчас в  том,  что никольская хлопотунья завела с
матерью  разговор о  сватовстве при  людях,  и  в  особенности при  дочерях,
непременно был умысел.
     - Давайте, давайте выпьем! - суетилась Клавдия Афанасьевна. - Настя, не
отставай!
     - Да  что ты...  У  меня и  так уж  голова кругом идет...  Я  две рюмки
красного выпью - и то...
     - Ничего,  после операции полезно.  Пей,  пей...  Вот и хорошо! Гуляем,
девки! - громко и с лихостью сказала Суханова. И вдруг затянула:

                Когда парень изменяет,
                Это не изменушка,
                А тогда изменушка,
                Когда изменит девушка.

     Последние слова ей не удались,  пустив петуха, она их доголосила, взяла
слишком  низко  и  не  выдержала высоких  нот,  а  сорвавшись,  рассмеялась,
сказала:
     - Это отец ваш любил петь. Аккордеон у него был трофейный. Играл он так
себе,  а петь пел вместе с нами... Я-то вот на голос стала слабая. Заведи-ка
ты нам на радиоле ваших битлов...
     Вера сразу не нашла восьмую серию "Музыкального калейдоскопа" с битлами
и  поставила лежавшую под радиолой большую пластинку Ободзинского.  Услышала
Ободзинского у  Нины  и  купила  позавчера на  станции.  "Вот  наконец  этот
радостный день настал,  вечером вместе пойдем мы на карнавал",  - энергично,
как  бы  припрыгивая  и  пританцовывая где-то  там  в  неизвестности,  запел
Ободзинский.  Прослушали молча одну его песню,  потом вторую,  потом третью.
Тетя  Нюра  Тюрина зевала,  ладошкой прикрывая рот  и  оглядываясь при  этом
стыдливо, мать качала головой: "Ну и ну!", а Клавдия Афанасьевна отнеслась к
песням про  карнавал и  про  точки  после  буквы  "л"  заинтересованно и  со
вниманием.  Но  и  она  сказала после третьей песни:  "А  чего-нибудь другое
заведи..." Тут уж мать обрадовалась, выложила досаду на дочерей, которые изо
дня в  день мучают ее  нынешней музыкой,  то у  них все гремят,  то воют,  и
мелодии нет,  и  нескладно,  а  уж  если на  французском языке,  то и  вовсе
картавят.  "Вот-вот,  -  поддержала ее Тюрина, - и на телевизоре каждый день
выходит какой-нибудь малахольный,  держит у  рта  сопелку на  шнуре и  воет.
Только  Зыкина и  есть..."  Клавдия Афанасьевна высказала иное  мнение,  она
считала,  что и  теперь поют много хороших песен,  ей  лично нравятся "Синий
лен"  и  "Ой-ля-ля,  ой-ля-ля,  погадай на  короля!".  "Эту  да,  эту  можно
слушать",  -  согласилась Тюрина.  Вера  с  Ниной в  спор не  вступали,  они
переглядывались  понимающе  и  улыбались  снисходительно:   ну-ну,  что  еще
скажете? А старшие женщины и впрямь разошлись, были строги и категоричны, на
людях они постеснялись бы говорить такое о  сегодняшних пластинках и танцах,
а  тут  их  прорвало,  в  своем кругу они  с  удовольствием,  облегчая себя,
выкладывали наболевшее.  Ну,  и пожалуйста!..  Клавдия Афанасьевна, пошумев,
сказала:  "Да что это мы осерчали? А давайте сами споем! А?" И, не дожидаясь
поддержки,  начала:  "Дед бабку завернул в тряпку,  намочил ее водой,  бабка
стала  молодой!"  "Ии-и-е-ех  ты!"  -  закончила она  громко  и  радостно  и
невидимым платком взмахнула над головой.
     Клавдия Афанасьевна была  уже  хороша,  щеки ее  стали румяными,  глаза
смотрели плутовато, на месте она усидеть не могла, а плавала по комнате, все
норовила  обнять  кого-нибудь.  "Гуляем,  бабки!"  Настасья  Степановна тоже
раскраснелась,  была возбуждена,  много говорила и  смеялась,  а движения ее
стали суетливыми и  непривычно быстрыми.  Тюрина же сидела молча,  держала в
руке пустую рюмку, на нее и глядела, забывшись. Вера и сама охмелела - давно
она не пила водки,  и  ей сейчас,  как в  прежние дни,  хотелось пуститься в
разгул. "Ну что петь-то будем? - спросила Клавдия Афанасьевна. - "Ой, цветет
калина...",  что ли?  Или "Белую березу"?  Нюрка, Нюрка, ну что ты дремлешь?
Очнись!  Сейчас я  вот про тебя спою...  "У  меня подружка Нюрка в  Серпухов
уехала. Там прическу завивает, тута нету этого!.." Насть, помнишь, какую она
в   Серпухове  шестимесячную  сделала,   когда   ухлестывала  за   Сашкой  с
мотоциклетом,  а?"  Клавдия  Афанасьевна  хохотала,  и  Настасья  Степановна
смеялась так,  что закашлялась в конце концов,  и Нина с усердием стучала ей
по спине,  а Тюрина отмахивалась от них смущенно:  "Да что вы уж... Да зачем
вы?.." И Вера с Ниной,  да и младшие девочки не удержались от смеха,  хотя и
не знали толком,  на что намекала частушка. И позже то одно, то другое слово
в песнях или частушках или какое-нибудь имя, ничего не значащие для молодых,
вызывали у старших женщин шумное веселье.
     Отсмеявшись,  женщины стали наконец петь. Спели "Ой, цветет калина...",
"Каким  ты  был...",  "Вот  кто-то  с  горочки спустился...".  Пели  сначала
нестройно,   как  бы  стесняясь  друг  друга,   чуть  сдавленными  голосами,
сокрушались, что нет ни баяна, ни гитары, но потихоньку получалось все лучше
и складней.  Вера знала,  что это непременная распевка,  разминка, настройка
голосов и  песни идут пока не  самые важные.  Так  оно всегда и  бывало,  но
вот-вот  должен был  наступить момент,  когда  можно  было  отважиться и  на
главную  песню.   "Опять  высоко  взяли,   -  говорила  расстроенно  Клавдия
Афанасьевна.  -  Давайте снова и  чуть ниже.  Плохо без мужиков-то,  не идет
песня..."  -  "Что ж ты Федора своего не привела?" -  "А-а-а!  Какой из него
певец! Ну, давайте-давайте..." Запели "Там вдали, за рекой...". Вели Клавдия
Афанасьевна и Настасья Степановна,  обе родились со слухом,  пели хорошо,  у
тети Клаши голос был низкий,  почти мужской и  сочный,  а у матери высокий и
заливистый.  Тюрина тоже  имела голос высокий,  но  чуть  глуховатый,  им  с
матерью помогала старательная и звонкая Соня,  а Вера с Ниной вначале скорее
и  не пели,  а  подпевали скромно,  для поддержки компании.  "Ну вот,  вроде
вышло", - сказала наконец Суханова.
     Тут она помолчала как бы в  задумчивости и волнении перед ответственным
шагом, вдохнула воздух и предложила: "Ну что, "Лучину", что ли?" - "Лучину",
- кивнули мать и Тюрина.  "Ты,  Надька,  не пищи теперь",  -  строго сказала
Суханова и взмахнула рукой. И начали: "То-о не ве-е-е-етер ве-е-етку клонит,
не-е дубра-а-а-авушка-а шуми-и-ит, то..." Вера знала: как был дом Навашиных,
так вечно в  нем в застолье пели "Лучину".  Пели всерьез,  забывая на минуты
обо всем на свете, с неизбежным внутренним напряжением, но и как бы облегчая
себя,  давая  выход  черной  тоске,  оставшейся в  душе  от  тяжких дней,  -
освободить от нее теперь,  казалось, только и могла эта песня. И хотя велась
"Лучина" от  имени несчастливого молодца,  и  хотя в  свое время отец и  его
приятели пели  ее  с  охотой,  песня эта  в  доме Навашиных всегда считалась
женской.  Будто бы девичья душа жаловалась в ней на горькую долю. Жаловалась
тихо, с достоинством, с гордой силой терпения. Слова же в песне сами по себе
вроде бы  и  не  имели значения,  они  были просто окраской девичьей жалобы,
нотными знаками бабьего плача. В настроении или не в настроении была Вера, в
голосе или не в голосе,  но если начинали "Лучину" всерьез,  не петь ее Вера
не могла.  И сейчас она уже не подпевала старшим,  а пела с вдохновением, не
стесняясь  ни  себя,  ни  других,  не  задумываясь над  тем,  хорошо  у  нее
получается  или  она  портит  песню,  -  теперешнее  состояние  казалось  ей
естественным,   будто  бы  она  всю  жизнь  именно  пела,   а  не  говорила.
"Зна-а-а-ать,    знать,    сули-и-ил    мне-е    ро-о-ок    с    моги-и-илой
о-о-обвенча-а-аться,  мо-о-о-лодцу-у-у..."  Низкие ноты  Вера пела глухо,  с
упрямством тихого отчаяния,  сжимая кулаки, надавливая руками на стол, порыв
высоких нот уносил ее в  поднебесье,  и сердце ее замирало,  как на рисковых
качелях.  Ни на кого Вера не смотрела и никого не слышала,  ей казалось, что
поет она  одна или это голоса всех женщин слились в  один голос,  их  голоса
стали  ее  голосом,  а  она  сидела  в  темной  избе  и  видела перед  собой
колеблющийся огонек лучины и вовсе не хотела,  чтобы догорела она, наоборот,
песня ее  была заклинанием,  она надеялась,  что отведет беду;  или она сама
была  теперь  лучиной и  сама  старалась удержать,  уберечь в  себе  свет  и
жизнь...  Тут она почувствовала, что тетя Клаша показала руками: "Тише", - и
песня тут же  стала как будто опускаться или удаляться куда-то,  чтобы через
секунды и вовсе исчезнуть. И все. И тишина. Кончился стон русской бабы. Нет,
и не стон...  И не вой.  Тяжкий вздох. Или сдержанный плач без слез. Но и от
него стало легче. И спокойнее.
     Вера с  Ниной молчали,  отходя от  песни.  Клавдия Афанасьевна довольно
говорила:  "Ну что ж?  Ведь получилось,  а?  Получилось".  А потом принялась
спорить с  Настасьей Степановной,  как надо петь правильно:  "сулил мне рок"
или "судил".  Спор был старый,  в  деревне матери пели "сулил",  а в деревне
Клавдии Афанасьевны -  "судил".  Для  того  чтобы  перевести дух,  вспомнили
легкий  и  милый  сердцу "Синий платочек",  а  уж  после  него,  по  ритуалу
навашинского застолья,  обязательно полагались "Златые горы".  "Златые горы"
тоже считались в доме песней главной, но, в отличие от "Лучины", в ней слова
ценились все до последнего.  Бывало,  отец с матерью или еще с кем-нибудь из
женщин побойчее устраивали из "Златых гор" целый спектакль,  отец,  принимая
позы и постреливая глазами,  по ходу песни разыгрывал коварного обманщика, а
матери или другой женщине приходилось быть доверчивой Марией.  И  в  "Златых
горах",  как  и  в  "Лучине",  история рассказывалась печальная,  кое-кто  в
Никольском и  пел "Горы" с грустью,  у Навашиных же песня получалась шумная.
Не удалая даже,  а бесшабашная, озорная радость так и звенела в ней. То, что
в  конце  концов Мария  за  свои  заграничные горести вознаграждалась конем,
золотыми уздечкой и хлыстиком, седлом, расшитым жемчугом, рассеивало тревогу
певцов за ее судьбу.  Стало быть,  не пропадет.  Да и  коварный обманщик был
наказан. Все кончалось справедливо, и нечего было грустить. Но и не это было
главное.  Главное было в отце.  Недаром он считался человеком заводным. Если
уж  оказывался за  столом,  так в  компании непременно стоял дым коромыслом.
"Лучину" он  милостиво отдавал женщинам,  а  "Златые горы" были его.  Тут он
давал волю своей натуре и  не  только разыгрывал коварного обманщика,  но  и
успевал дирижировать хором, никто у него в песне не печалился и не дремал.
     Нынче тетя Клаша вела "Златые горы".  Глаза ее  горели,  она поднялась,
чтобы  удобнее  было  дирижировать,  теперь  она  преображалась в  коварного
обманщика.  Тетя Клаша торопила,  темп и так был лихой, пели все, растягивая
окончания слов,  отчего они  как бы  скользили или летели,  -  такая удаль и
такая широта были в песне, что Вере казалось, будто она всесильна, будто она
может обнять сейчас всю землю.  Пели все,  но при этом тетя Клаша и  мать не
забывали  о  своих  ролях,   и  вот,   на  потеху  публике,  щеголь-молодец,
подбоченясь, обещал златые горы, и вот он же, заломив руки, играл страдание:
"Но он не понял моей муки и  дал жестокий мне отказ..."  Однако уже и сейчас
было видно по  плутоватым его  глазам,  что и  муки для него никакой нет,  и
доверять ем