Как всегда ухоженная и нарядная,  на станции их уже караулила Нина. Она
обняла Настасью Степановну, пообещала ей скорое выздоровление.
     - Какая  ж  ты,  Ниночка,  у  нас  красивая!  -  обрадовалась  Настасья
Степановна.  -  И все у тебя так ладно подобрано -  одно к одному.  Ну точно
куколка.
     С   деревенской  поры  "куколка"  у   Настасьи  Степановны  было  самым
одобрительным и  даже  восторженным определением красивой  и  богато  одетой
женщины. Причем женщина эта была франтихой не потому, что бесилась с жиру, а
потому,  что  ей  на  роду  самой  природой было  написано стать  красивой и
франтихой. Впрочем, сейчас мать, может, вспомнила и куклу младшей дочери.
     - Ну, ты и ресницы наклеила! - сказала Вера.
     - А что?
     - Ничего.  Они у тебя как лепестки у ромашки.  Не полевой, а той, что у
нас под окном на клумбе. Знаешь, такая лохматая...
     - Ну и хорошо! - засмеялась Нина.
     В  электричке  Нина  рассказывала  никольские  новости,  при  этом  она
поглядывала на Веру,  как бы испрашивая ее,  что сейчас следует прежде всего
рассказывать с  пользой для  Настасьи Степановны.  Сама  Настасья Степановна
слушала Нину рассеянно,  видимо, все еще думала об оставленных ею девочках и
о хозяйстве. Среди прочих забот ее печалило и то, что она не успела оборвать
верхушки у  тех кустов помидоров,  где плоды на нижних и  средних ветках уже
округлились и налились соком.
     - Оборву, - пообещала Вера.
     - Около уборной рогатины стоят.  Я  их принесла для мельбы и антоновки.
Солнечные ветви совсем отяжелели.
     - Хорошо, - сказала Вера, - подставлю.
     Мать  и  еще  делала  распоряжения -  и  насчет козы,  и  насчет черной
смородины,  как ее провертывать мясорубкой и сколько класть песку,  и насчет
прочего.  Веру эти распоряжения стали раздражать.  Слушая ее,  она понимала,
что если бы мать ей ничего и  не сказала,  то и тогда бы она сделала все как
надо.  Слава богу,  привыкла к домашним заботам.  К тому же она и дома, и на
работе ужасно не любила, когда ей напоминали, что она еще должна делать, как
бы признавая тем самым ее человеком бестолковым или, может, бессовестным.
     - Ладно, знаю, - сказала Вера сердито. - Чего говорить-то.
     В городе Вера с матерью вышли из электрички,  а Нина поехала дальше,  в
Москву. Нина поцеловала на прощанье Настасью Степановну, пожелала ей ни пуха
ни пера,  сказала, что непременно навестит ее в больнице, а Веру возьмет под
свою опеку.  Так что пусть Настасья Степановна ни о чем таком не беспокоится
и не думает о домашних делах.
     К  больнице шли  пешком,  мать шагала за  Верой тихая,  сгорбленная,  в
нелепом, худшем своем платье. В иной день, еще месяц назад, Вере стыдно было
бы идти по улицам с  такой матерью,  и она нашла бы предлог улизнуть от нее.
Теперь же  Вера укоряла себя за прежние настроения и  мысли.  Она вспомнила,
как  недели три  назад  почти  по  тем  же  самым  улицам мать,  энергичная,
уверенная если не в  самой себе,  то в  необходимости и правоте своего дела,
вела Веру в  милицию,  и она,  Вера,  несмотря на свою беду и свой стыд,  не
могла не  удивиться преображению матери.  Наседка стала орлицей ради  своего
обиженного цыпленка.  А  она,  Вера,  кто теперь?  Ей и  думать об этом было
некогда,   однако  же  она  чувствовала  себя  сейчас  старшей,  а  мать  ей
подчинялась и верила,  видно,  в то,  что Вера и в больнице, и на пути к ней
все устроит лучшим образом.
     - Песку-то  я  так и  не  подкупила,  -  сказала мать у  гастронома.  -
Говорят,  что он подорожает.  Я все хотела и не подкупила.  Ну ладно,  потом
подкуплю. Если жива буду.
     Она вздохнула, и Вера быстро взглянула на нее, стараясь уловить, был ли
в  обычной присказке матери "если жива  буду" особый оттенок.  Но,  кажется,
слова были произнесены машинально,  а  вздох скорее относился не к ним,  а к
тому, что мать и вправду не прикупила сахара.
     В больнице мать приняли быстро. Вера вышла во двор и скоро увидела ее в
окне второго этажа.  Женский корпус был свежий,  двухэтажный,  выкрашенный в
бледно-кремовый цвет.  Рядом  в  липах  и  тополях  стояли  старые  корпуса,
крепкие, красные, с узорно выложенными кирпичом наличниками, такие же, как и
в Вериной Вознесенской больнице, но пониже и покороче.
     - Ну как, хорошо? - крикнула Вера матери. - Привыкнешь!.. Я послезавтра
к тебе приду.  Книгу принесу и соки куплю. Обследование тебе сделают быстро,
и все будет в порядке. Все будет в порядке, говорю!
     В приемном покое Настасья Степановна совсем было растерялась, ее пугали
белые стены и  люди в  белых халатах,  а  людям этим она  должна была теперь
подчиняться.  И в особенности пугал ее больничный запах -  он как бы завесой
отрезал ее от нормальной человеческой жизни,  он был запахом особого мира, в
мире  этом  Настасья Степановна уже  не  могла быть  сама собой и  не  могла
принадлежать себе,  мир этот был для нее вынужденным и  противоестественным.
Но теперь,  получив место,  Настасья Степановна хоть чуть-чуть, но освоилась
на нем, обжилась и повеселела, улыбалась из окна словам дочери. Вера видела,
что у  матери полегчало на  душе.  Чувство облегчения от матери передалось и
Вере.  Она вдруг поверила в  то,  что все обойдется,  ей  казалось:  и  мать
считает теперь,  что  все  обойдется.  Так они и  расстались,  Вера пошла из
больницы в  город в  хорошем настроении,  спешила в магазины,  хотела скорее
вернуться к сестрам, чтобы и их успокоить.
     И  тут опять без всякой видимой причины к  ней вернулись тоска и дурные
предчувствия.  Вера,  усталая,  разбитая, опустилась на скамейку в тополином
сквере.  Жизнь снова казалась ей  тошной,  было скверно,  и  очень хотелось,
чтобы подошел кто-нибудь,  выслушал ее, пожалел ее, сказал ласковые и добрые
слова.  Она встала и пошла.  Долго бродила по городу, но ни один знакомый не
встретился ей,  ни никольский,  ни вознесенский, никто. Одного Сергея она не
хотела  видеть  теперь.  Она  чувствовала к  нему  сейчас  отвращение,  была
уверена,  что и он относится к ней с отвращением, ей, понятно, объяснимым, и
сегодня встреча с  ним могла только опечалить.  Потом она зашла в церковь на
берегу реки.  Ей  опять стало до слез жаль мать,  она ощутила вдруг щемящую,
пронзительную любовь к матери,  она стояла теперь,  молилась и думала, какая
мать у нее добрая и хорошая и как надо, чтобы она жила, и какие-то неведомые
ей раньше высокие чувства, радостные и горькие, тревожили ее.
     Двое мужчин тихо заговорили рядом,  Вера вздрогнула как  бы  очнувшись,
вышла из церкви.  Она спустилась переулком к  торговой улице и  чувствовала,
что успокаивается.  У  нее было теперь такое ощущение,  будто им  с  матерью
повезет.
     Вера купила девчонкам лимонных карамелек,  пряников, выстояла в очереди
килограмм вареной колбасы,  на  пустом уже  рынке  взяла остатки картофеля -
мелочь, с перепелиное яйцо, - и пошла на станцию.
     На перроне она увидела Колокольникова.
     Она шла ему навстречу,  сделать вид,  что не замечает его, не смогла, а
повернуть  назад  и  показать  тем  самым,   что  смутилась  или  испугалась
Колокольникова, не захотела.
     - Здравствуй. Вера, - сказал Колокольников робко, он тоже был растерян,
от растерянности и заговорил.
     - Здравствуй,  -  сказала Вера холодно, ее вдруг озаботило: не протянет
ли  он  ей,  грешным делом,  руку,  и  как  ей  теперь в  разговоре называть
Колокольникова? "Васей" - язык бы не повернулся.
     Руку он, слава богу, не протянул, спросил:
     - За харчами, что ль, ездила?
     - Нет, - сказала Вера, - мать в больницу положила.
     - Что с ней? Серьезное, что ль?
     - Серьезное,  -  вздохнула Вера,  хотела сказать об операции и  о своем
страхе за мать,  но решила, что не следует ей говорить это Колокольникову. -
Положили на исследование...
     - Небось обойдется...  - улыбнулся ей Колокольников, но, спохватившись,
подумал,  что  Вере  его  сочувствие будет  неприятно,  а  может  быть,  оно
покажется ей и поддельным,  тут он и сник. Помолчав, сказал: - А я вот еду с
Силикатной.  Ты  ведь знаешь,  там у  меня была девчонка...  Теперь они меня
близко к ихнему дому не подпускают... Ну и правильно... А я вот езжу...
     Вера чуть было не сказала ему:  "Ездишь -  ну и  езди,  мне-то что",  -
однако состояние души у нее было сейчас спокойное,  словно бы надежда жила в
ней,  и Вере не захотелось говорить ни злых,  ни ехидных слов.  Они стояли с
Колокольниковым, молчали.
     Несмотря на  свою богатырскую стать,  несмотря на то,  что плечи его не
ссутулились,  а грудь была расправлена по-прежнему фасонисто, по-рагулински,
несмотря на здоровый материнский румянен,  выглядел Колокольников несчастным
и  даже затравленным -  что-то  в  глазах его было от битого боксера.  Может
быть,  с  тяжестью на сердце он возвращался сегодня из Силикатной,  а может,
вообще стал таким, битым, после дня рождения Турчкова. И Вера ощутила к нему
сейчас если не  жалость,  какую испытывала к  Леше Турчкову,  то,  во всяком
случае, некое сочувствие.
     - Знаешь, - сказал Колокольников, - тебе ведь теперь трудно будет.
     - Отчего?
     - Ну,  намотаешься на  работе,  а  дома  хозяйничать с  девчонками  без
матери...
     - Ну и что?
     - Может,  помощь нужна?  По хозяйству,  по огороду,  может,  в  магазин
сходить или еще что...
     - Обойдемся, - сказала Вера.
     - Да пусть не я,  -  сказал Колокольников.  -  Я понимаю.  Ты не бойся.
Другие ребята найдутся. Ты их знаешь. Хорошие ребята.
     - Не надо.
     - Ты не обижайся, я же по делу...
     - Да  нет,   -   сказала  Вера,  улыбнувшись  грустно.  -  Мы  уж  сами
как-нибудь...
     Опять замолчали.
     - А помнить, - сказал Колокольников, - два года назад мы с тобою ездили
сюда на спартакиаду?  Ты двести метров бежала, а я толкал ядро и перетягивал
канат. Ладони ссадил...
     Подошла  электричка,   бордовая,  серпуховская,  тяжелая,  с  людьми  в
проходах и тамбурах, от Царицына она следовала без остановок.
     - Ты в другой вагон садись, - сказала Вера.
     - Я знаю, - сказал Колокольников.


     ...Колокольников занял в вагоне место, но потом увидел, что рядом стоит
женщина,  тут же поднялся сказал:  "Садитесь,  пожалуйста..." Был он сегодня
тихий, печальный и вежливый, хотелось ему сделать что-нибудь этакое, от чего
люди подумали бы  о  нем  хорошо и  посочувствовали ему.  В  знакомый дом на
Силикатной  его  не   пустили  снова,   он  расстроился,   но  подумал:   "И
правильно..."  Стыдно ему  было ездить на  Силикатную,  однако отчего-то  он
ездил...  Но  после  того,  как  он  предложил Вере  помощь и  уступил место
женщине,  он  словно бы успокоился и  даже стал доволен собой.  Он уже и  не
помнил,  как вчера,  сам того не желая,  наговорил следователю про Веру семь
коробов и  поверил в  свои слова.  Сейчас он с  удовольствием думал о  своем
намерении помочь Навашиным и сокрушался о своей жизни сильнее прежнего.
     Впрочем, жизнь уже не казалась ему такой невыносимой, как неделю назад.
Ругань отца кончилась,  никольские жители не смотрели на него зло, привыкли,
а мать и вовсе хлопотала вокруг Васеньки,  будто он был неизлечимо больной и
с  ним  прощались.  Колокольникову даже неудобно было.  Но  хлопоты матери и
домашних  были  ему  приятны,   их  ласковые  слова  тоже.  "Эх,  -  вздыхал
Колокольников,  - если бы ничего не было, если бы все сначала, как хорошо бы
я  жил..."  Мать была уверена,  что он не виноват,  а Верка его попутала,  и
Колокольников чувствовал,  что он все меньше и  меньше думает о своей вине и
своем стыде. Вдруг и совсем беда улетучится?.. Как же! А срок-то!
     На станции Никольской Колокольников вышел из электрички,  в  автобус не
сел,  чтобы не  ехать вместе с  Верой.  В  очереди за  пивом увидел знакомых
ребят.  Они позвали его.  "Чего ты кислый такой? - засмеялся Толька Соколик,
не раз игравший с Колокольниковым в футбол на первенство района. - Забудь ты
про всю эту ерунду. Ну, отсидишь, выйдешь. А то еще и не сядешь. Что, жизнь,
что  ли,  кончилась?  Этих  баб  давить надо!  На  пиво!"  Пустые были слова
Соколика,  но и от них Колокольников повеселел.  "Я теперь не пью ничего", -
сказал он. "Брось, пиво-то можно!" - "Ну, если пиво", - сказал Колокольников
и взял кружку.


     ...Соня и  Надька принялись расспрашивать о  матери,  и  Вера,  вытащив
пакет лимонных карамелек, рассказала, какая замечательная в городе больница,
точно санаторий,  и как там хорошо будет матери.  Надька кивала, такие слова
ей и были нужны,  а Соня, опустив печально ресницы, вздыхала по-взрослому, и
Вера  чувствовала,  что  она  ей  не  верит  или  же  составила  собственное
заключение о болезни матери и ее теперь с этих мыслей ничем не собьешь.
     - Что вздыхаешь?  -  сказала Вера.  - Что ты из себя старуху корчишь? Я
как медик говорю - мать скоро вернется.
     - Дай бог, - сказала Соня тоном матери и встала.
     - Ну ладно, хватит болтовни. Дела-то делали или как?
     - Делали,  -  сказала Соня.  -  Даже лопату наточили. Раз мужика в доме
нету...
     - Посмотрим,  что  вы  тут  наделали,  -  сказала  Вера  сурово,  желая
напомнить, кто главный в доме.
     - Соседи приходили, - сообщила Надька.
     - Какие еще соседи?
     - Тетя Варя Кошелева, тетя Тоня Сурнина и Толмачевы.
     - Брось ты!
     - Толмачевы, - рассмеялась Надька. - Лушпеюшки!
     Тетя Варя Кошелева была у Навашиных соседом справа,  а Сурнины слева, с
Толмачевыми  же  общим  был  задний  навашинский  забор,  Толмачевы  вели  с
Навашиными то  тихую,  то  шумную войну вот  уже  четыре года после памятной
отцовской шутки.
     - Вот тебе и Лушпеюшки! - засмеялась Вера.
     - Ага!  Сами пришли. - Надька сообщала об этом с удовольствием, видимо,
приход Толмачевых подействовал на нее сильнее расставания с матерью.
     - Ну, и чего они?
     - Спрашивали: надо ли чем помочь?
     - Ну, а вы чего?
     - А нам ничего не надо, - сказала Соня.
     - Вот ведь! Пришли Лушпеюшки! - покачала головой Вера.
     Вечером хлопотали в  огороде чуть ли не до сумерек -  обрезали отдавшие
ягоду кусты клубники, собирали сахарную уже черную смородину, осыпавшуюся от
резких  прикосновений к  веткам.  Смородину Вера  полагала  завтра  сдать  в
магазин у Вознесенской больницы - там за кило платили рубль двадцать. Надька
ворчала,  но  работала,  лишь  в  девять улизнула к  телевизору,  тогда Вера
отправила домой и Соню,  сама осталась,  поливала огурцы,  помидоры и цветы.
Легла поздно,  перед сном проверила,  чисто ли выметены полы,  вся ли посуда
вымыта  и  убрана,  не  остался ли  где  гореть  свет,  краны  газовой плиты
посмотрела,  зажженную спичку  поднесла на  всякий случай к  конфоркам.  Она
зашла к сестрам.  Соня и во сне казалась печальной и взрослой. Надька лежала
жаркая,  откинув одеяло;  на ее подушке,  руки прижав к беленькому платьицу,
спала рыжая кукла Ксана. "Со мной еще ночевала, - подумала Вера. - В получку
куплю Надьке новую куклу.  А то ведь и вправду растет сиротой". Она смотрела
на  девочек с  нежностью,  думала,  что вот она,  их старшая сестра,  должна
облегчать им  жизнь,  а  в  своей жизни ради  них  многое ограничивать.  Она
ощущала сейчас и  еще какое-то  чувство,  объяснить она его себе не  могла и
назвать не могла,  оно было новое, в нем жили и тревога, и любовь, и беды их
семьи, и нужда быть иной хотя бы ради сестер и матери. В нем было обещание и
самой себе, и девочкам, и матери, но обещание чего - Вера не знала.
     Она устала за день.  Вымыла ноги в тазу, снова увидела, какие они у нее
красивые и  крепкие,  но  подумала об  этом  вяло,  без  радости,  скорее  с
сожалением.  Нырнула  под  одеяло,  закрыла  глаза,  и  день  нынешний опять
вернулся к ней.  Вере было грустно -  и оттого,  что день этот был тяжел,  и
оттого,  что завтрашний день ее  пугал и  от него Вера ждала одних напастей.
Вере стало жалко себя.  Потом она  вспомнила,  как  медлила мать в  приемном
покое и  как она оглядывалась испуганно и обреченно,  и ей стало жалко мать.
После того  как  Вера в  церкви вымаливала облегчение судьбы матери,  в  ней
поселилась тихая уверенность, что все у матери обойдется, уверенность эта не
исчезла,  и теперь,  когда Вера жалела мать, она думала не о ее болезни, а о
всей ее жизни. Вспомнились и сестры, спящие в соседней комнате, и о них Вера
стала  думать с  грустью.  Потом  на  ум  ей  пришел Колокольников,  и  Вера
почувствовала,  что и сейчас,  как и днем, при встрече с ним, она не ощущала
прежней ненависти, а, пожалуй, как и Лешу Турчкова, и Колокольникова ей было
жалко. "Да и не надо их в тюрьму, в колонию... Зачем? Они и так наказаны. Да
и что мне их казнить?.." Она вдруг подумала:  а не была ли они сама виновата
в том,  что случилось? И, вспомнив все мелочи застолья и танцев, решила, что
и  она  была виновата,  в  чем  ни  разу не  признавалась себе прежде.  Была
рискованной  и   легкомысленной,   будоражила  себя   шальными  мыслями,   а
Колокольникова, видимо, горячила взглядами и пустыми словами. Да и не только
Колокольникова.  И  перед Сергеем она  была виновата в  тех шальных мыслях и
действиях,  да что и говорить -  что-то недостойное,  нехорошее было тогда в
ней и  ее жизни,  оно ей нравилось,  а  теперь от него было тошно и  стыдно.
"Конечно, и они хороши, - думала Вера о парнях, - но и я хороша. Так что же,
их  теперь упрятывать в  колонию?.."  Она теперь уже жалела,  что выгнала из
дома матерей Колокольникова и  Турчкова,  а  с  ними и  тетю Клашу Суханову,
деньги брать нельзя,  ладно,  но  уж  куражиться над  старыми женщинами было
делом скверным. "Правильно, наверное, сказал мне следователь, - думала Вера,
- надо все прекратить...  Кончить все.  Зачем их сажать,  бог с ними... Им и
теперь не сладко..." Она думала о том, что можно обойтись без суда не только
потому, что зло на парней утихло, но еще и потому, что если и другим людям с
ее помощью -  так казалось ей -  стало бы лучше,  то,  может быть, и на долю
матери досталось бы больше везения.  Она как бы готова была заключить сделку
с судьбой:  я их прощу,  а вы уж пожалейте мою мать.  И,  засыпая, она снова
принялась молить за свою мать,  все повторяла,  какая она хорошая и добрая и
как надо, чтобы она жила...


        "18"

     Во  вторник Вера получила бумажку от следователя с  приглашением срочно
явиться в прокуратуру,  она и хотела зайти к Виктору Сергеевичу, но не вышло
со временем.
     Дни у Веры были хлопотные,  и сестры не сидели сложа руки,  однако ей с
поездками на работу и в больницу,  к матери,  приходилось тяжко.  Она уже не
смотрела и  телевизор.  И  платье или  юбку,  какие  надевала,  не  успевала
подгладить к выходу,  вопреки своим правилам.  Многие домашние заботы матери
раньше казались ей пустячными и блажными, она помогала в этих заботах матери
поневоле,  кривясь,  теперь же, оказавшись в них коренником, Вера ощутила их
бесспорную обязательность.
     К тому же Вера решила всерьез взять на себя житейскую поклажу матери со
всеми тяготами и бедами и тем самым добиться для матери облегчения. При этом
она  оглядывалась на  судьбу как  на  нечто  живое.  С  ней  она  вступала в
последние дни  в  односторонние сделки и  боялась,  как  бы  ее  собственное
недовольство не  показалось судьбе  нарушением условий  договоренности и  не
принесло матери вреда.  "Какая-то я психованная стала,  суеверная,  - думала
Вера,  -  ведь такая спокойная была..."  Страх за мать в те дни,  когда Вера
узнала о ее болезни и операции и когда провожала ее в больницу, был острым и
сильным,  теперь же он утих,  но не исчез,  чуть что -  давал о  себе знать,
горчил жизнь.
     Нина появлялась в доме у Навашиных чаще.  Подменяла Веру,  когда могла.
Соня к  ее советам и  командам относилась с  недоверием,  как и к командам и
советам старшей сестры.  Надька же Нину боготворила.  По мнению Надьки, Нина
одевалась красивее и  богаче всех в  Никольском,  а потому Нина была для нее
высшим  ав