нала, хору подпевала, она любила и умела петь, но
больше русские протяжные песни,  с печалью и слезой -  "Лучину" или "Накинув
плащ...",  -  звучавшие в их доме,  когда отец еще жил с ними: для тех песен
нужны были слух и душа,  сегодняшние же требовали только знания слов.  И все
же  Вера подпевала,  как бы отогреваясь,  снова забыла об усталости и  своем
намерении уйти  домой.  Потом  опять  включили магнитофон,  Рожнов пригласил
Веру,  теперь уже вежливо,  но и  это приглашение она не приняла,  а пошла с
Колокольниковым.
     - Где Нинка-то? - спросил Колокольников.
     - Не знаю, - сказала Вера. - Мы с ней подрались.
     Слова Верины,  может,  показались Колокольникову шуткой,  а  может,  он
посчитал:  подрались так подрались;  во  всяком случае,  слова эти в  нем не
пробудили никакого интереса.
     - А ты ее ждешь? - спросила Вера.
     - Нет,  - сказал Колокольников. - Не пришла и не пришла. Вот ты здесь -
и хорошо.
     - Так я и поверила...
     Колокольников принялся ее  расхваливать,  говорил,  что он  чуть ли  не
влюбился в  нее,  такая она сегодня красивая,  выглядит хорошо,  и  парик ей
идет,  и  вообще она  женщина,  каких ему  никогда в  жизни не  найти.  Вера
смеялась,  похвалы парика ей были неинтересны, она уже собиралась снять его,
показать,  что  не  потускнеет и  без сумасбродной обновки,  поигрались -  и
хватит,  прочие  же  любезные  слова  Колокольникова ей  нравились.  Она  не
прерывала Василия -  наоборот,  репликами своими  подталкивала его  к  новым
комплиментам и  излияниям души.  Вера не  отстранилась,  когда Колокольников
прижал ее к себе,  обняв руками талию,  и поцеловал в щеку как бы невзначай.
Ни в чем дурном она упрекнуть себя не могла, и все это никак не влияло на их
отношения с Сергеем, это было просто так, на минуту, на секунду, а с Сергеем
у них -  на всю жизнь.  Колокольников был нежен и добр,  и Вере не хотелось,
чтобы блюз кончался.
     Потом плясали шейк,  и не один,  Вера уморилась, не выдержав, выскочила
на террасу,  с шумом плескала воду из рукомойника на ладони и на лицо, парик
стал ей уже в тягость, она стянула его, но вокруг зароптали, забеспокоились,
и  Вере пришлось надеть парик,  пришлось терпеть его  дальше,  но  не  из-за
просьб гостей, а из-за того, что собственные ее волосы неисправимо смялись и
приводить их в порядок пришлось бы долго.  Вокруг Веры опять суетились парни
- и Колокольников,  и наглый по-прежнему Рожнов,  и узколицый рассудительный
Саша  Чистяков,  учившийся классом старше,  и  прочие ребята.  Суетились они
вокруг нее к  досаде остальных гостий,  но  досады своих приятельниц Вера не
замечала.  Зато  увидела  она,  что  Лешенька Турчков как  будто  бы  чем-то
расстроен,  держится в  стороне и изредка поглядывает на нее застенчиво,  но
вместе с  тем и  с укором,  словно бы давая понять,  что расстроен он именно
из-за нее.  "Что это он?  -  подумала Вера.  -  Я и повода не давала..." Она
принялась вспоминать,  чем могла удручить Турчкова, но ничего не вспомнила и
со   смехом  потянула  новорожденного  к   столу.   Толстые  губы   Лешеньки
вздрагивали,  в волнении он приминал рукой белые кудри.  Пили снова.  Рожнов
оживился,  заранее хихикая, стал с выражением рассказывать анекдоты, которые
в  Никольском привыкли  называть "рожновскими",  анекдоты были  неприличные,
рискованные,  девицы  фыркали,  конфузились,  но  все  же  слушали Рожнова с
интересом.
     - Вот дурак, вот нахал! - говорила Вера, как бы осуждая Рожнова, а сама
смеялась. - Слесарь, токарь, пекарь!
     Лешенька Турчков как-то странно посмотрел на Веру, встал и быстро вышел
из  комнаты,  гости  переглянулись,  примолкли  было,  но  разговор  тут  же
возобновится и зашумел.  Вера опять смеялась, рассказывала истории про своих
сумасшедших,  но потом любопытство подняло ее с  места и привело на террасу,
ей  казалось,  что Лешенька ушел из-за нее,  и  хотелось узнать,  что с  ним
происходит, совсем ведь мальчишка, как бы чего не выкинул.
     Лешенька стоял на террасе опустив голову.
     - Отчего ты убежал? - спросила Вера.
     - А тебе что? - сказал Турчков, стараясь быть грубым.
     - Интересно.
     - Очень я тебя интересую!
     - Почему бы и нет?
     - Как ты можешь так со всеми! - сказал Турчков зло.
     - Что со всеми? - подняла ресницы Вера.
     - Сама понимаешь - что!
     - Я ничего не понимаю.
     - Не прикидывайся дурочкой!
     - Ты пьяный, что ли?
     - Я трезвый.
     Вера  не  выдержала,  подошла к  Лешеньке,  стала  гладить его  мягкие,
кудрявые волосы,  хотела успокоить, ласково говорила: "Ну, не смотри на меня
волчонком, будь добр, вот ты какой смешной..." - была готова поцеловать его,
но Лешенька резко повел плечом, крикнул нервно: "Отстань!" И, голову подняв,
быстро ушел с террасы.  Вера смотрела ему вслед, улыбаясь. Лешенька выглядел
сейчас вовсе не волчонком, а щенком, побитым, сбегавшим с перепугу, поджавши
хвост.  Отношения их с Верой были спокойные,  соседские,  ни о каких Лешиных
чувствах Вера  не  знала -  и  вдруг сегодня он  устроил ей  сцену.  Вера не
обиделась  на  Турчкова,   то,   что  он  нервничал  именно  из-за  нее,  ей
представлялось естественным,  она бы  удивилась,  если бы причиной страданий
Турчкова оказалась другая девчонка. Она жалела Лешеньку и пообещала себе при
случае приголубить и утешить его.
     "Скорей бы Сергей вернулся!" - снова вздохнула Вера.
     Тут она вспомнила туманные Лешины упреки и  подумала,  не  совершила ли
она нынче чего-либо,  что противоречило бы их любви с Сергеем,  и,  перебрав
все случившееся за день, ничего дурного не нашла.
     В  столовой опять танцевали.  Лешенька сидел на стуле у  окна и  курил.
Кажется,  он и на самом деле не был пьян,  отметила Вера,  в компании вообще
все,  кроме Эдика Стеклова и  двух  девчат с  Лопасненской улицы,  были лишь
навеселе, Вера подсела к столу, ей вдруг захотелось есть.
     - Сейчас,  -  сказала Вера Колокольникову,  манившему ее  на  танец,  -
сейчас перекушу.
     Усталость пропит,  а  с  ней  вместе  прошли и  неприятные мысли  и  об
утренней тоске,  и о слезном разговоре с матерью, и о глупой стычке с Ниной.
Вера  с  удовольствием вспомнила свои сегодняшние дела и  путешествия.  День
выдался удачный.  Он был долгий,  это даже был вовсе и не день,  а несколько
дней,  слитых  в  один.  Вера  вспомнила сейчас сегодняшние звуки,  запахи и
краски,  обрывки разговоров,  застывшие и живые картины бурной,  деятельной,
счастливой жизни,  в  то же самое время жизни беззаботной и безалаберной,  а
значит,   и  еще  более  привлекательной.  Снова  блестела  на  солнце  вода
царицынского пруда,  в  парке напротив,  как всегда,  берегли свои печальные
тайны красные развалины екатерининского замка,  а они с Ниной,  разбрызгивая
босыми ногами воду,  шли вдоль берега,  удивляли публику грацией и  красотой
движений. Снова шумела рядом улица Горького и ее магазины, искушали витрины,
зазывали рекламы,  двери распахивались перед Верой с заискиванием и радостью
все до одной,  толпа,  разодетая, веселая, считала Веру своей и провожала от
магазина  к  магазину.  Снова  лежали  за  стеклом  в  аптекарском  шкафу  с
бронзовыми виньетками диковинные парики,  один краше другого,  а уж тот, что
примеряла актриса,  был  словно волшебный.  Снова  Вера,  глядя в  зеркальце
кожаной  пудреницы,   обмирала  в  кабине  общественного  туалета,   а  Нина
жалостливо скреблась в дверь.
     Ах,  какой нынче хороший день, думала Вера, добрый и удачливый. Это был
ее день,  может быть, и езде чей-то, но ее-то в первую очередь. Уже одно то,
что с  утра она была на  людях,  ее радовало,  кому-то нравится одиночество,
келья  с  узким  оконцем,  избушка в  дремучем лесу,  а  ей  подавай толпу -
живописную,  шумную, суетливую, где каждый как бы сам по себе, но все вместе
образуют стихию, движение, праздничной мелодией отзывающиеся в душе, стихию,
где она,  Вера Навашина,  вовсе не песчинка,  а со всеми равная,  нарядная и
красивая женщина,  не  оценить которую не могут люди со вкусом.  Веру всегда
хмелило движение народа,  толпа,  и она с удовольствием бывала на стадионах,
на пляжах,  на танцплощадках,  на рынках, в парках на массовых гуляньях и на
московских  улицах.   Она  сидела  сейчас  за  столом,   снова  представляла
сегодняшнюю улицу Горького и улыбалась.
     Конечно,  она понимала, что ничего этакого большого, что стало бы вехой
в  ее  жизни  или  вызвало уважение к  ней  людей,  окружающих ее,  нынче не
произошло. Но кто знает, что в жизни значительно, а что нет... Есть, правда,
безупречные,  с точки зрения матери,  нормы жизни,  о которых она напоминала
Вере всегда,  но такие ли уж они безусловные и естественные? Людей миллионы,
и у каждого свои правила и законы,  свои привычки и свои удовольствия, иначе
какие же они люди!  И она, Вера, человек, и жизнь не должна быть ей в обузу,
не должна ее мучить, старить раньше положенного и сушить, как высушила мать.
Естественно,  она не уйдет никуда от насущных забот и хлопот жизни, от своей
работы,  не будет жить за счет других,  не будет подлой и бесчестной,  но уж
постарается и  не стать старухой в сорок шесть лет.  Нынешний день тем и был
хорош,  что не  принес ей  никаких тягостей,  ни  в  чем ее не сковывал,  не
перечил ни в чем, а позволял делать то, что она хотела; это был день легкий,
как яркий, летящий над улицей шар, или, еще вернее, легкий и счастливый, как
танец жаворонка над теплым июньским полем.  И ей хотелось,  чтобы все дни ее
жизни были как нынешний,  легкие и  свободные,  и  чтобы воспоминания о  них
ничем ее  не укоряли.  Она понимала -  такого не будет,  -  но хорошо бы так
было.
     Вера  подняла  голову.  В  комнате  происходило  движение.  Чистяков  и
Колокольников  выводили  под  белые  руки  побледневшего Лешеньку  Турчкова.
"Нашатыря ему,  нашатыря!"  -  советовали им  вслед.  Вскоре  Саша  Чистяков
вернулся,  успокоил гостей:  "Все в порядке, стало легче". Потом появились и
Колокольников с  Турчковым.  Лицо у  Турчкова было мокрое и белое,  дышал он
трудно,  голову нес виновато. Снова Вера пожалела его, хотела подойти к нему
и сказать что-нибудь,  но Турчков, предупреждая ее намерение, посмотрел в ее
сторону, и Вера удивилась его взгляду, по-прежнему обиженному и как будто бы
даже  брезгливому.  Раздражения Вериного этот  взгляд,  однако,  не  вызвал,
наверное потому, что снова Турчков показался Вере жалким лопоухим щенком.
     Колокольников опять позвал ее танцевать,  и она пошла с охотой.  Обычно
она предпочитала быстрые,  озорные танцы,  ее горячая кровь требовала удали,
сейчас же  Веру больше устраивали танго и  блюзы -  то  ли  потому,  что она
устала, то ли оттого, что томила духота, то ли по какой иной причине.
     Пела Элла Фицджеральд, Колокольников прижал Веру к себе, и она ничем не
выразила ему  своего неудовольствия,  наоборот,  своей  улыбкой она  как  бы
поощряла старания Колокольникова,  и он смотрел на нее пьянящими глазами,  и
она  не  отводила глаз,  чувствовала его  тело и  его  желание,  рискованное
хождение по краю обрыва ей нравилось и волновало ее.
     - Мне себя жалко, - сказал Колокольников.
     - Отчего?
     - Ты вот рядом и далеко. И никогда не будешь рядом.
     - Уверен в этом?
     - Уверен. Из-за своего Сергея уж ни на кого ласково и не взглянешь.
     Колокольников играл, и Вере нравилась его игра.
     - Неужели у меня и у Сергея будет такая скучная жизнь? - сказала Вера.
     - Скучная-то скучная,  зато праведная.  Ты женщина нравственная, Сергею
не изменишь, даже если захочешь.
     - От этого тебе жалко себя?
     - От этого...
     - И ни на что не надеешься?
     - Чего зря надеяться! Ты скупая на любовь.
     - Может, еще буду щедрой?
     - Давай, давай! Главное, чтоб человек был хороший.
     - Какой человек?
     - Ну, тот, с кем ты будешь щедрой.
     - Вроде тебя, что ль?
     - Вроде меня. Но не лучше.
     - Дурачок ты, - засмеялась Вера, - и нахал. У Рожнова, что ли, учишься?
     - Сами грамотные.
     Следовало  бы   оборвать  разговор,   подумала  вдруг  Вера,   отчитать
Колокольникова всерьез,  да и себя заодно, но эти соображения продержались в
Вериной  голове  недолго,  разговор  с  Колокольниковым  был  ей  приятен  и
необходим,  отказать себе в  удовольствии любезничать с ним она не могла.  И
после танцев, когда они вдвоем уселись на диван, Вера, улыбаясь, выслушивала
легкие  слова  Колокольникова  и   говорила  что-то  ему  в   ответ,   порой
двусмысленное,  доставлявшее Колокольникову и  ей радость,  а  сама думала о
том,  что неужели действительно их с Сергеем жизнь сложится скучной и они до
беззубой старости будут  в  умилении сидеть друг  против друга,  как  жалкие
старосветские помещики.  Вера  не  имела привычки заглядывать в  собственное
будущее,  представлять его себе в  мелочах,  а  тут она представила и  не то
чтобы ужаснулась, но, во всяком случае, опечалилась. "Неужто и изменять друг
другу не будем? - сказала себе Вера. - Наверно, будем. Для интересу. И я его
прощу в  конце концов,  и  Сергей меня небось простит,  так что крепче потом
станем любить друг друга".
     Может быть,  в  иной раз,  в  иной обстановке,  в  ином настроении Вера
посчитала бы  эти  мысля  возмутительными и  безрассудными,  но  сейчас  они
казались ей  самыми что ни  на есть разумными,  подходящими ко времени.  Она
даже  обрадовалась этим  мыслям,  обрадовалась своей  смелости и  тому,  что
искреннее обещание  себе  самой  всегда  быть  свободной от  пережившей себя
морали,  о  которой ей напоминали все,  и Нина в частности,  и к которой она
иногда по инерции относилась почтительно,  обещание поставить себя выше этой
морали далось ей  без  особых сомнений и  унизительной душевной борьбы.  Она
даже себя зауважала. Значит, она человек не хуже других. Некоторых и за пояс
заткнет.  Достать бы еще пояс из золоченых колец, какой недавно с рук купила
Нина.  Впрочем,  когда Сергей вернется,  надо  будет попросить,  чтобы он  в
какой-нибудь мастерской сделал ей  пояс  из  колец,  он  сделает и  не  хуже
парижского.  О Сергее она подумала спокойно, хотя и изменила ему в мыслях, а
ведь  прежде даже  летучие опасения,  что  Сергей заведет другую женщину или
она,  Вера,  увлечется каким-то парнем,  казались ей чудовищными и пугали ее
всерьез.  "Может, я пьяна?" Нет, пьяна она не была, хотя, конечно, не была и
трезва.  Легкость и  удачливость нынешнего дня  жили в  ней,  будоражили ее,
подзадоривали совершить нечто такое,  что бы  всех удивило,  а  ей  принесло
удовольствие.  Мучительное  и  оттого  сладкое  желание  шевелилось  в  ней,
дразнило ее,  терзало ее, желание рисковать, доказать самой себе, что она не
только на словах может стать свободной и смелой.  Она понимала,  что если бы
Колокольников действовал решительнее,  она бы пошла за ним и  ей,  наверное,
было бы  хорошо,  а  уж  назавтра она бы  разобралась с  совестью и  прочим.
Колокольников ей  нравился,  волновал ее,  но  если бы  на его месте сидел и
шутил другой парень, не менее приятный, и тот парень нравился бы ей теперь и
волновал бы ее,  и с ним Вера могла уйти. Испарились, исчезли, провалились в
расщелины памяти соображения о  том,  кто такой Колокольников и какая у него
жизнь и  кто она,  Вера Навашина,  и  какая жизнь у  нее.  Все уже ничего не
значило,  а вот она ощущала руку мужчины на своей руке,  видела его ласковые
глаза, слышала его близкое дыхание и его слова, которые были уже не словами,
обозначавшими какие-то понятия, а сигналами, вроде биения пульса.
     Кто-то  уходил,  прощался  с  Турчковым и  остальными,  вообще  гостей,
оказывается,  было уже не так много.  Зоя Бахметьева звала Веру пойти с ней.
Вера, поколебавшись, отказалась. Колебалась она так, для приличия, сама и не
думала  уходить  раньше  времени  и  была  довольна  тем,  что,  несмотря на
соображения здравого смысла  -  вставать завтра  рано,  да  и  вообще хватит
гулять,  -  она  позволяет себе делать то,  что  ей  хочется.  Колокольников
поблагодарил ее, и возникший откуда-то Рожнов покровительственно похлопал по
плечу: "Молодец. Девка что надо!"
     - Но-но, не хами, - строго сказала Вера, - а то как врежу.
     Опять  танцевали,  девчонок  осталось три,  их  приглашали по  очереди,
однако веселья и  шума не убавилось.  Вера по-прежнему пользовалась успехом,
но  временами она чувствовала какую-то  перемену в  отношении к  ней парней,
что-то произошло, а что - Вера понять не могла, да и не успевала подумать об
этом как  следует.  Танцуя,  она  видела,  что  парни за  столом,  дожидаясь
партнерш,  шепчутся заговорщически и  поглядывают на нее совсем не так,  как
прежде.  Удивляло ее и то, что Колокольников, минутами назад любезничавший с
ней,  сейчас,  сидя  между  наглецом  Рожновым и  все  еще  дувшимся на  нее
Лешенькой Турчковым,  о  чем-то шептал,  глядя на нее,  и парни,  довольные,
смеялись,  выслушивая, видимо, пошлости или сплетни. Впрочем, все это, может
быть, только мерещилось ей, а если даже и не мерещилось, то черт с ними, она
сама по  себе,  они  -  тем  более,  и  в  завтрашней жизни они не  будут ее
интересовать вовсе,  и  что  Колокольников говорит сейчас о  ней  или  еще о
ком-то,  ей все равно,  тем более что, когда он снова танцевал с ней, он был
опять мил и опять волновал ее.
     - Дура Нинка-то,  не пошла со мной, - смеялась Вера, будто бы уж совсем
забыла, почему Нина не пошла.
     - А зачем она нужна-то здесь?  -  говорил Колокольников.  -  Мне, кроме
тебя, здесь никого и не надо.
     - Ну уж, ты скажешь! - возмущалась Вера, а сама радовалась его словам.
     - Хочешь - верь, хочешь - нет.
     - Не уверен - не обгоняй, - вспомнила вдруг Вера.
     - А если уверен?
     - В чем же ты уверен?
     - В самом себе, - сказал Колокольников.
     - Это ты к чему?
     - А ни к чему.
     Вера   чувствовала,   что   никакой  намек  Колокольникова  и   никакая
двусмысленность ее сейчас не смутят и не обидят. А он как раз замолчал. Вера
глядела на стены -  на них висели картинки, вырезанные из "Огонька": сосна в
поле и  Аленушка у воды,  плачущая о погубленном брате,  а рядом грамота под
стеклом и  на  грамоте голубой игрушечный электровоз.  И  тут  же  в  рамках
фамильные  фотографии  и  на  них  непременно  Вася  Колокольников  -   и  в
распашонке, и с клюшкой в руках.
     - Слушай, а где девчонки? - спохватилась Вера.
     - Ушли,  - сказал Колокольников. - Тебе махали, а ты не видела, что ли?
Я думал - видела.
     - Просмотрела. Ребята их провожать пошли?
     - Наверное, - не очень решительно сказал Колокольников.
     - И мне, что ль, пойти?
     Твердости не было в ее словах,  ей на самом деле стоило идти домой,  но
отчего-то и не хотелось. Скорее всего жаль было заканчивать нынешний удачный
день,  отрывать напрочь листок численника со  скучными для всех сведениями о
восходе солнца и сроках полнолуния,  но такой счастливый для нее.  Потому-то
она и  желала продлить этот день еще хотя бы  на пять минут,  желала,  чтобы
Колокольников опять нашел хорошие слова и  попробовал уговорить ее остаться,
а  она,  полюбезничав бы с  ним,  все равно пошла бы домой.  Колокольников и
принялся ее уговаривать, обещал напоить напоследок чаем. Вера повторяла: "Да
что ты! И пить-то на ночь вредно, да и спать уж пора", - но сама не уходила.
     Колокольников сидел рядом,  глядел ей  в  глаза,  гладил руку и  уже не
казался  ей  соседским  мальчишкой  из  детства,   он  был  приятным,   даже
обаятельным мужчиной.  Вера жила сейчас ощущениями каждой улетающей секунды,
не забегая ни на шаг вперед, положив: "Пусть все будет как будет", но уверив
себя в  том,  что  ничего дурного и  постыдного у  них с  Колокольниковым не
случится.
     Колокольников вдруг встал -  то ли испугался чего-то,  то ли вспомнил о
неотложном деле,  -  молча вышел из  комнаты.  Вера  поднялась тоже,  платье
оправила на всякий случай,  решила: "Хватит. Надо идти", - успокоилась, хот