Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
он явился только к вечеру, а с
утра облазил Никольское да все, что ему хотелось, повыспросил.
- Напрасно ты...
- Что ж я, слепая, что ли, или еще какая? Я вижу... А ведь ему такое
могли навыдумать... Одних Монаховых возьми. Или Чугуновых. Или Творожиху!
- Мне бояться нечего. Я не виновата.
- Виновата не виновата, а так все повернут, так ославят! Им своих
защищать надо...
- Мать, я тебя прошу, давай кончим думать об этом следователе. Ну его к
лешему. Хуже, чем есть, мне не будет. Выкарабкаемся как-нибудь. Главное -
нам с тобой живыми быть. И здоровыми. Ты меня поняла?
- Поняла, - печально сказала мать.
Потом она спросила:
- Может, отцу написать?
- О чем?
- О тебе. Может, приедет или поможет. Он хотя и беспутный, но
деловой...
- Не надо, - нахмурилась Вера. - Нечего унижаться. Слушай, мне эти
разговоры надоели. Хватит мне следователя. Я ни в чем не виноватая, и мне на
все наплевать. А как тех накажут, посмотрим, спешить некуда. И хватит. Нервы
побереги, поняла? И давай перекусим. Девки под окном как голодные кошки
ходят...
Мать проворчала что-то в ответ, может быть, Верин резкий тон обидел ее,
но спорить она не стала, а вздохнув, пошла на кухню. Жара томила
по-прежнему, грозовая туча, обещанная следователем, так и не явилось.
Ужинали молча, и младшие сестры молчали, даже Надька, хоть она и ерзала
нетерпеливо на стуле и поглядывала со значением на Веру с матерью, будто
знала то, о чем они не знали, однако побаивалась открыть рот - вдруг старшая
сестра своей тяжелой рукой оборвет ее высказывания. В глазах Надьки были
ехидинки, и Вера понимала, что Надька слышала какой-нибудь разговор про нее,
но расспросить младшую сестру следовало где-нибудь наедине.
"9"
Вера, стараясь успокоить мать, в конце концов и себя убедила в том, что
следователь не такой уж плохой человек, и никто его не подкупал, не
натравливал на нее, просто разговор у него с ней был предварительный,
несерьезный, ради знакомства, а главное и существенное Виктор Сергеевич
скажет ей у себя в кабинете, куда он обещал ее в скором времени вызвать. И
все же неприятный осадок остался на душе у Веры, особенно от вопроса об их
отношениях с Сергеем, и, чтобы освободиться от него вовсе, Вера упрашивала
себя забыть о следствии и суде, а думать о матери и ее здоровье и о Сергее.
Она теперь не знала, чего ей хочется - явился бы Сергей в их дом сейчас
же или пусть он задержится в Чекалине еще на месяц. И того, и другого она
боялась. По ее подсчетам выходило, что Сергей должен вернуться из
командировки завтра. Но наступило завтра, а Сергей не приехал.
Не дождавшись его, Вера сказала себе с отчаянием: "Ну и пусть, ну и
ладно, и без него проживем, если уж у него нет совести. Хоть бы он мне на
глаза не попался теперь", и отправилась в город. Ей надо было в поликлинику,
на процедуры и на укол, а главное - попасть к врачам, смотревшим мать, и
вызнать у них все.
Она побывала у онколога, у других врачей, волновалась перед их
кабинетами, ожидая приема, дрожала и, несмотря на свою сознательность,
готова была молиться, чтобы у матери не было страшного. Врачи ее немного
успокоили, сказали, что они ничего не утаили от матери, а какого свойства
опухоль, покажет гистологический анализ, они надеются, что анализ будет
хороший ("На плохой, что ль, им надеяться!"), но операцию следует делать в
любом случае, и Вера, как будущий медик, должна это понять. "Да, конечно", -
кивнула Вера. Здоровье матери вообще нашли не ахти каким - и сердце, и
сосуды, и нервы, - и Вере ("Отец с вами не живет, да?"), как человеку уже
взрослому и вставшему на ноги, нужно было стараться, чтобы жизнь матери шла
сытая и спокойная. "Да, да, я понимаю", - сказала Вера.
На улице она снова жалела мать и кляла себя, обещала уберечь мать от
любых волнений. "Выросла скотина, - казнила она себя, - скотина и есть. Муж
у матери хорош попался, а теперь и дочка выросла!.." Сейчас она сама
подумала, не написать ли отцу в Шкотово, не упросить ли его со слезами
вернуться ради матери и младших дочек, но тут же решила, что и вправду не
стоит унижаться, да и вряд ли бы возвращение отца сделало жизнь Навашиных
благополучной. В Никольском долго гадали, отчего это человек надумал
завербоваться куда-то на Тихий океан, в дыру, провонявшую рыбой, да еще и из
сытого поселка, что у столицы под теплым боком. Почти из самой Москвы.
Длинный рубль в расчет не брался, потому как и на месте при желании можно
было иметь любые деньги. Посчитали, что Навашин, мужик в самом соку,
просто-напросто сбежал от жены, поскольку она женщина стала уже никакая.
Якобы спьяну он болтал так одному из своих приятелей, и слов этих, возможно
и приписанных ему, но вполне вероятных, Вера не могла простить отцу.
Разводиться он не стал, может, по лени, а скорей всего, чтобы при нужде было
к кому вернуться в Подмосковье. Дочерей он, видимо, любил и скучал по ним,
но деньги посылал не по правилам, редко был щедрым, а подавать на него в суд
мать по доброте своей не хотела. Наверняка были теперь у него в Шкотове
женщины или одна постоянная баба, хитрая или, как мать, несчастная, и писать
ему о тяжком положении матери и ее болезнях было бы сейчас нехорошо,
унизительно и даже стыдно. Вера не хотела сообщать отцу про свою беду, не
желала ни сочувствия его, ни совета, она вообще не хотела, чтобы он узнал о
случившемся. Они жили кое-как без него, проживут без него и теперь.
Сергей так и не появлялся, Вера сидела дома. Продукты мать закупала
сама, видно стараясь уберечь дочь от появлений на людях и лишних разговоров,
и Вера не противилась ее старанию, хотя и обещала себе не избегать
никольских жителей и не бояться их пересудов. Дома было одно и то же -
книги, телевизор, кухня, стирка, хлопоты на огороде, - и Вера неожиданно для
самой себя заскучала по Вознесенской больнице, красное генной, похожей на
крепость, и по своей несладкой службе санитарки.
Она представляла, как сердилась и расстраивалась Тамара Федоровна,
главный врач Вериного отделения, узнав, что Навашиной нет на месте, а потом,
когда Нина ездила в Вознесенское и рассказала о Вериной болезни, с какой
неохотой поставила в Верину смену Нюрку Слегину. Нюрка относилась к своему
делу цинично, нянечкой работала без году неделю, а уже набралась, как
говорила Тамара Федоровна, равнодушия. Нюрка Слегина вела себя нагло, знала,
что медперсонала в больнице не хватает и никто ее не уволит, не боялась даже
врачей и выказывала себя чуть ли не главным человеком в отделении. Впрочем,
врачей-то она не боялась, зато боялась Веру, та могла ее и высмеять, и
осрамить при народе. Поэтому сейчас вряд ли для Вериных больных, особенно
для тех, кого она привечала на Нюркиных глазах, наступили лучшие дни.
Хотя ей-то, говорила Вера себе, что теперь до этого... И все же она
думала о том, что Нюрка наверняка обижает сейчас безответного тихоню
Федотова, контуженного под Клайпедой, к которому каждое воскресенье,
пренебрегая мытарствами в электричках и автобусах, добиралась из Мытищ с
дешевенькими гостинцами в авоське мать, семидесятилетняя старушка, - при
виде ее глаза у Веры становились влажными, Федотову нужны особые слова и
ласковые руки, а Нюрке что он, что другие больные - уже и не люди вовсе, а
так, чокнутые, психи, которых все равно не вылечишь. Да разве Нюрка закупит
все как надо в Вознесенском гастрономе, куда санитарки и нянечки
отправлялись каждый день в мертвый час с наволочкой и списком заказов
больных на клочках бумаги... Небось Флорентьеву она возьмет "Прибой" вместо
обязательного "Беломора", а Григоровичу забудет варенье. И, наверное, в
пятой палате не сменит белье, раз уж она, Вера, не успела этого сделать. Да
и рубли с больных потянет.
Вера понимала, что, может, и не Нюрка подменяет ее сейчас и, может, она
преувеличивает Нюркины пороки, и тем не менее мысли о больнице текли в
прежнем русле - Вере все представлялось, как там безобразничает без нее
Нюрка. Вера никак не могла признаться самой себе в том, что она скучает по
Вознесенской больнице и по своей службе и что вообще она, видимо, любит эту
больницу и ее людей. Вера ругала Нюрку и этим как бы признавала, что без
нее, Веры Навашиной, ее больным сейчас, наверное, живется хуже. А значит,
что-то у нее получается, и это хорошо.
Даже Нине, навещавшей ее, Вера принималась рассказывать о своей
больнице, чего раньше никогда не делала. Расспрашивала она о подробностях
Нининого визита в Вознесенское, что она там видела, с кем говорила и как ей
понравилась Тамара Федоровна. Чувство нахлынувшей любви к больнице и своему
делу удивляло Веру, но и радовало ее, обнадеживая неким просветом в будущей
мрачной жизни.
Нина приходила к ней, как всегда, ладная, ухоженная, одетая будто в
театр, приносила новости. Мать на Верины вопросы отвечала односложно, у
сестер Вера и не желала ничего выпытывать, а Нина все знала, умолчать же о
чем-либо было выше ее сил.
- Рожнов, говорят, ходит в военкомат. Просит, чтобы его срочно забрали
в армию. Он-то единственный совершеннолетний...
- Этот сбежит... Кого хочешь обдурит...
- Никуда не сбежит, - категорически говорила Нина. - Сейчас на них
характеристики оформляют.
- Соседи, что ли?
- Ну да, соседи. На Колокольникова, скажем, сочинит Творожиха.
- Она неграмотная.
- Это я так, к примеру... Ну и что - неграмотная. У них соберется
военный семейный совет. И Творожиха, конечно, подаст голос из угла, как
выручить ребеночка, а тебя очернить...
- Неужели так все и за них?
- Ну что ты! И родители-то их волками смотрят на своих парней. Но ведь
жалко. Всех жалко. И тебя жалко. И их. Ведь посадят. Жалко.
- Тебе тоже, что ли, их жалко?
- Могла бы и не спрашивать. Но вообще-то я жалостливая... А есть в
Никольском которые и против тебя. Есть. Кому твой папаша насолил, кто
считает, что все зло от баб, кто просто так.
- А мне на них наплевать, поняла?
- Чего ты на меня-то злишься!
Вера сердилась, однако, не на Нину. Хотя она и убеждала Нину с матерью
и себя саму, что ее нисколько не волнуют разговоры никольских жителей, они
ее волновали, и Вера, стараясь показать, что все высказывания о ней соседей,
знакомых и малознакомых она принимает с безразличием и даже с презрением,
все же выспрашивала Нину, кто и что о ней говорит.
Каждый раз Вера ждала, что Нина скажет ей про Сергея, и каждый раз
боялась этого. Вдруг кто-нибудь видел Сергея в Никольском, или в городе, или
в электричке... Вдруг он уже вернулся из Чекалина, узнал о случившемся и не
желает появляться в Никольском... Нет, Нина Сергея не видела и ничего не
слышала о нем, она, как и Вера, была удивлена его задержке, - наверное,
чего-нибудь недоделали, не поставили по забывчивости пять столбов, аврал в
последнюю минуту, и еще предложат остаться на месяц в Чекалине. "Может быть,
может быть", - кивала Вера.
Забегали и другие девчонки, приятельницы по школе и соседки,
сочувствовали или просто болтали, но никто из них не радовал своим приходом
так, как Нина. "Хорошая она все-таки у меня, - думала Вера о ней с теплотой,
- добрая и хорошая". По-прежнему Нина удивляла ее своими нарядами, новыми
чуть ли не каждый день. Вера знала, что денег у Нины с матерью немного, а
вот из ничего, из старого и из дешевого, Нина умела шить такие платья,
блузки и юбки, что Вера чувствовала себя рядом с ней замарашкой. Нина была
прежней, но и как будто бы иной, изменившейся или, быть может, в чем-то
изменившей себе. Порой Нина смотрела рассеянно в пустоту, думала о своем, а
в глазах ее молчала печаль и жалость - к кому, неизвестно, возможно, к Вере,
а возможно, и к себе самой. Нина ни разу не предложила подруге съездить в
Москву - развлечься на демонстрации польских мод, или посидеть в кино или
просто пройтись знакомыми магазинами. Вера отказалась бы, но Нина ни о чем
таком разговор и не завела, удивив Веру. "А впрочем, мне-то что, - подумала
Вера, - мое-то дело конченое..."
"10"
Но ведь могло с Сергеем и что-нибудь случиться.
Вряд ли, говорила себе Вера. Что уж там с ним такое может стрястись? С
ней - да, стряслось. И она не Нина. Это только в Нининой сентиментальной
голове могли бы появиться мысли о том, что если с ней случилось несчастье,
то уж и на любимого ею человека в ста двадцати километрах от Никольского в
ту же самую минуту непременно упадет кирпич. Вера же полагала, что,
наоборот, раз уж у нее беда, то, значит, у Сергея все обстоит хорошо. Так
она успокаивала себя, упрашивала перестать думать о Сергее, перестать
ревновать его неизвестно к кому или к чему, перестать бояться того, что с
приездом Сергея все изменится к худшему в ее жизни, но и не надеяться на
хорошее. Спокойствие и благополучие дома, жизнь и болезнь матери, считала
Вера, зависели только от нее одной. Вера рвалась уже на работу, уколы она и
сама могла делать себе, велика задача, она ведь училась на медсестру и
колола в Никольском больных. На работе она собиралась поговорить с хорошими
врачами о матеря, а в случае нужды и достать в больнице редкие импортные
лекарства.
И она отправилась в город с намерением закрыть больничный лист. Ей
казалось, что она чувствует себя лучше, боли меньше беспокоили ее, а может,
она с ними и свыклась. Вера зашла и к врачам матери. Ее тревожило то, что
мать готова была потянуть с операцией - то ли из-за страха перед ней, то ли
желая дождаться дня, когда дело старшей дочери получит наконец ясный и
положительный ход.
Врачи о матери не забыли, она стояла у них в очереди, но место для нее
пока не освободилось. Вера вслух поворчала, однако известие это ее
неожиданно обрадовало. Больничный лист Вере не закрыли, сказали: "Не
спешите, не спешите..."
- Как же "не спешите"! - расстроилась Вера. - Легко сказать "не
спешите"!
Она побрела по городу, по скучным его улицам, горбатым и коротким, не
зная, куда податься и на что взглянуть, сразу же возвращаться в Никольское
не хотелось. Тоскливо ей было. Город походил сейчас на проходной двор или,
вернее, на проезжий двор, если такие существовали. Шуму, суеты и бензинного
духа в нем было больше, чем в Москве, да только там суета и шум радовали.
Когда-то... Тесное государственное шоссе давно уже отвели подальше от
города, в березовые рощи и картофельные поля, у северных и южных застав для
проезжих водителей повесили плоские кирпичи на черных орудовских
сковородках, а все равно в городе тише и спокойней не стало. По-прежнему
отовсюду неслись машины, все больше грузовые, потрепанные и свеженькие,
лихие и флегматичные, гремели, дребезжали, норовили проскочить на желтый
свет, действовали соседям и пешеходам на нервы. А уж Вере все действовало
сейчас на нервы. Толпа, еще несколько дней назад радовавшая Веру, опьянявшая
ее, сейчас угнетала, и Вера дважды давала выход своему раздражению, громко и
обидно обругав рассеянных деревенских теток, налетевших на нее. Все же, по
невытравленной еще привычке, она зашла в кое-какие магазины и даже постояла
у прилавков без цели и необходимости, а просто так. В конце концов толпа
завлекла ее в знакомый магазин галантереи, и в отделе белья на несколько
минут Вера застыла перед чудесным немецким гарнитуром за сорок пять рублей.
Когда она, расстроенная прозрачным, с кружевами видением, выбралась на
улицу, у нее чуть не отнялись ноги.
По той стороне шел Сергей.
Она сначала почувствовала, что Сергей где-то рядом, а потом уже увидела
его.
Он шел один, то есть он шел в толпе, но он был сам по себе, ни с каким
приятелем, ни с какой женщиной, шагал не спеша и как бы рассеянно, наклонив
голову, и казался Вере обиженным или расстроенным. Он был в голубоватой
нейлоновой финской рубашке, которую Вера однажды стирала, а перед самым
отъездом Сергея в Чекалин пришила к ней пуговицу, вторую снизу, хотя Сергей
и говорил, что такой пустяк он может сделать и сам. Галстук по нынешней моде
- широкий и короткий, с толстым узлом - Сергея, видимо, тяготил, и он
отпустил узел, а пуговицу расстегнул.
- Господи, Сергей... - шептала Вера, стояла остолбеневшая, думала о
том, что ей непременно тут же надо исчезнуть, убежать, улететь, но, как во
сне, не могла сдвинуться с места. Она знала, что сейчас Сергей поднимет
голову, остановится и увидит ее, не сможет не увидеть ее, она боялась этого,
а Сергей так и не взглянул в ее сторону, "Наде бежать, бежать, пока он меня
не заметил", - говорила она себе, но понимала, что если бросится бежать,
тогда уж Сергей точно обратит на нее внимание и узнает ее, не помешают ему
ее жалкая маскировка - монашеский платок и черные очки, прикрывшие синяки. И
все же она сдвинулась с места, пошла от двери галантерейного магазина, тихим
шагом, напряженная, прямая, ничего не видела, сердце ее стучало, а ноги
подгибались, но надо было идти, надо было дойти, добрести до первого угла,
до первого спасительного переулка... Она прошла метров сто до стеклянных
витрин булочной с запыленными кренделями и ситниками, оставалось пять шагов
до поворота, и тут она чуть было не смалодушничала, чуть было не нырнула в
дверь булочной и все же, победив искушение, добрела до Калужской улицы и,
свернув за угол, бросилась бежать прямо по мостовой. Она пронеслась добрую
половину улицы, пустую на ее счастье, обернулась и увидела, что никто за ней
не гонится и никто не просит ее вернуться. Она остановилась, прислонилась к
корявому невысокому тополю и заплакала.
- Тетенька, вы чего? - Мальчишка на самокате подъехал с интересом.
- Ничего, - сказала Вера. - Поезжай откуда приехал.
Она снова посмотрела в сторону булочной и, никого там не увидев, пошла
к вокзалу, спешила, боялась упустить электричку, говорила себе: "Скорее,
скорее в Никольское, домой, домой!"
А почему обязательно домой, почему нельзя было подойти к Сергею - этого
она не могла объяснить себе; впрочем, она и не задумывались - почему, она
просто сбегала... В электричке она все вспоминала, как она сначала
почувствовала, что Сергей рядом, а уж только потом увидела его. И теперь ее
удивляло то, что Сергей не заметил ее, ведь он была двадцати метрах, через
дорогу, и не только не заметил, а даже и не почувствовал ее присутствия, не
вздрогнул, не остановился, ничто его не толкнуло, когда она вышла из
магазина. Это ее не только удивляло, но и удручало, она просто не могла
понять, как это она его ощутила - шестым, седьмым или каким там, но уж
непременно самым главным чувством, а он вовсе не ощутил ее присутствия,
будто бы она была для него неживым предметом. Он не побежал за ней. Да и
зачем ему было бежать? "Значит, он не любит меня", - решила Вера.
Не то что не любит, но и вообще, видно, она ему безразлична, если он ее
не почувствовал. Она ведь не смогла его не почувствовать. Так размышляла
Вера в электричке, мучилась, и хотя и говорила себе: "Ну и пусть, ну и
подумаешь!" - успокоиться не могла, готова была не ждать автобуса, а бежать,
бежать домой, не стыдясь встречных, по унылой никольской дороге с горькими
голубыми цветами цикория у пыльных обочин.
Но автобус был уже на остановке, за десять минут довез до места. Дом
стоял пустой, мать уш