я
как будто бы в  чем-то и была разочарована.  Но тут Колокольников вернулся и
вновь принялся кружить ей  голову.  Отвечая на  его приятные глупости смехом
или же  пустыми,  легкими словами,  Вера видела,  что Колокольников стал как
будто более решительным и в то же время нервным.  "Чай, что ли, поставил?" -
спросила  Вера.   "Что?   -   рассеянно  сказал  Колокольников,  но  тут  же
спохватился:  -  Чай?  Да,  чай!" Вера неожиданно зевнула, рот ради приличия
прикрыла ладонью,  рассмеялась:  "Ух, батюшки!" Хотела сказать, что все, она
едет домой и чай ей не нужен,  но тут Колокольников шагнул к ней, схватил ее
огромными своими  руками  и  стал  целовать.  Вера  хотела вырваться из  его
объятий,  колотила легонько его по  спине,  говорила:  "Отпусти,  Васьк,  не
дури!",  говорила добродушно и даже виновато,  как взрослая, опытная женщина
мокрогубому  мальчишке,   которого  сама  же   от   нечего  делать  ввела  в
заблуждение,   расстроила  и  дала  повод  подумать  бог  весть  что.  Ласки
Колокольникова стали ей вдруг неприятны,  она отводила свои губы и  глаза от
его распаленных губ и  глаз,  верила,  что сейчас он  образумится,  остынет,
отпустит ее, вспомнит о себе и о ней, кто они, где и как они живут, вспомнит
и успокоится.  Но он не остывал и не отпускал ее. "Да ты что! А ну, отстань,
а  то  сейчас..."  Она  пыталась освободиться уже  отчаянно,  злилась,  била
Колокольникова  по  спине,  а  он  не  отпускал  ее,  шептал  что-то  то  ли
растерянно,  то  ли стараясь ее улестить и  припугнуть одновременно;  платье
трещало под его пальцами,  и все же Вера сумела вырваться, локтем задела при
этом  Колокольникову по  носу,  раскровенила его,  отскочила вправо,  искала
глазами дверь,  но дверь была за спиной Колокольникова.  "Васька, сволочь, а
ну,  выпусти!  -  крикнула Вера.  -  Завтра будешь плакать, прощения придешь
просить,  пошутил - и хватит, сделай только шаг ко мне - убью сгоряча!.." По
Колокольников не  слушал ее просьб и  угроз,  смотрел зверем,  надвигался на
нее,  плечо выдвинув вперед,  напряженный,  собранный,  готовый к броску или
удару.  Вера  схватила с  буфета  попавшую под  руку  тонкую  вазу,  жалкое,
ненадежное оружие,  цветы  уронила  на  пол,  наступила  на  них,  истоптала
хрусткую  память  об  отшумевшем  беспечном  веселье,   отступила  к   окну,
размахивала вазой,  грозила:  "Опомнись,  дурак! Убью! Всем расскажу! Сергею
расскажу! И твоей девчонке в Силикатной!" Колокольников ничего не слышал или
не понимал,  шел на нее, был уже рядом, и тогда Вера, губы скривив, плеснула
Колокольникову в лицо,  в глаза ему, будто соляной кислотой, цветочной водой
из вазы,  пахнувшей затхлым,  жаль,  что не в  соляной кислоте держат цветы,
жаль!  Капли смахнув с лица,  Колокольников замер лишь на секунду и двинулся
снова.   Вера  вскинула  вазу,   закричала:   "Убью!"  -   и  Колокольников,
остановившись,  тоже закричал что-то, произнес какие-то испуганные и волчьи,
проклятые слова и  в  комнату вбежали трое  -  Рожнов,  Чистяков и  Лешенька
Турчков.  "Откуда они?" -  возникла в Вериной голове мысль, и пришла другая,
несуразная,  тоже на миг: не ей ли на помощь явились из ночи парни? - но тут
же Вера поняла,  что не ей на помощь: и у этих троих были волчьи глаза. Вера
метнулась к окну - оба окна были закрыты.
     Вера рвала задвижку, но лишь заклинила, умертвила ее, выпустила вазу из
рук, последнюю случайную защиту, последнюю надежду, никак не могла поверить,
что  все происходит не  во  сне и  с  ней,  и  тут сильные руки схватили ее,
оторвали от окна...


        "6"

     Назавтра утром Вера лежала в  своей душной комнате и  смотрела в  окно.
Вернее, она смотрела в сторону окна, но лишь на секунды понимала это и тогда
видела  отцветший развалившийся куст  сирени у  забора и  небо,  по-прежнему
праздничное,  голубое,  с печальными заблудшими облаками, тающими на глазах.
Именно это  небо  и  было  обещано никольскими старухами на  долгие недели в
жаркий троицын день.
     Будильник  на  столе  пощелкивал  грустно  и  показывал  время,   когда
привычная электричка отправилась в  сторону Серпухова,  та самая,  что в дни
утренних Вериных дежурств в  больнице отвозила ее в  Столбовую,  и показывал
время обеденное, а Вера все лежала.
     Заглядывала мать, и не раз, но Вера говорила ей тихо и зло: "Уйди!"
     Сестры дверь не открывали, даже Надька.
     Мать Вера гнала потому,  что боялась разговора с ней, боялась ее слез и
ее  сочувствия,  боялась ее крика и  ее проклятий,  не смогла бы вытерпеть и
простых тихих слов, которые назвали бы то, что произошло с ней ночью.
     Глаза у Веры высохли, она наплакалась всласть в рассветные часы.
     Мысли ее  были отрывочны,  бились,  отыскивая успокоения,  но бежать им
было некуда и  они  возвращались к  прежнему.  Временами Вере казалось,  что
страшное ей приснилось,  а наяву ничего не произошло, а если и произошло, то
не с ней. Но боль, затихавшая ненадолго, приходила истиной.
     Глаза  Вера  старалась не  закрывать,  потому что  в  ее  мозгу тут  же
возникали лица тех четверых,  каждого из которых она без жалости готова была
сейчас убить.  Она знала, что лица эти - наглые, растерянные, жалкие, волчьи
- врезаны в  ее память навсегда и забыть,  стереть даже мгновенные выражения
этих лиц она не сможет.
     Парни разбежались,  и  Вера пробралась к  родному сонному дому -  знала
тропинки и  закоулки,  где ничей взгляд не  мог мазануть ее  дегтем.  Позже,
часов в восемь,  кто-то перекинул за их изгородь мятый вчерашний парик, мать
принесла его в Верину комнату и положила на табуретку.
     Положила молча, и Вера не знала, что у матери на сердце, ей показалось,
что глаза матери в  ту минуту были брезгливыми,  и это Веру испугало.  Ночью
Вера  плакала в  своей комнате,  лежала на  кровати,  пришла мать  -  то  ли
разбудили ее Верины всхлипывания,  то ли она не спала вовсе,  может быть, ее
изводила  бессонница предчувствий,  -  она  пришла  и,  посмотрев  на  дочь,
догадалась обо всем.  Мать спросила:  "Кто?",  и  Вера назвала тех четверых,
хотела уткнуться матери в грудь,  выплакать: "Что же делать-то мне теперь?",
но едва мать присела к ней на кровать, она чуть ли не закричала: "Уйди!" - и
после гнала мать.
     Когда Вера перестала плакать, в мире, в поселке Никольском была тишина.
Тишина и  нужна была сейчас Вере,  нужна,  и  надолго,  она томилась по ней,
ждала ее с  надеждой.  Вчера Вера искала толпу,  сегодня мечтала жить одной,
совсем одной, на огромной земле одной, в тишине и без никого. Но тишина была
недолгой. Зашумели, проснулись худенькие, крепкие июньские листья, распелись
птицы, крикливые и сладкие, каждая с гонором и умением виртуоза. Вера раньше
их вроде бы и  не слышала,  теперь же их оказалось удивительно много,  и они
звенели,  разбив,  разнеся тишину вдребезги,  и  весь  воздух в  Никольском,
нагретый  встающим  солнцем,   наполнился  звуками,  зашелестел,  засвистал,
забулькал,  будто бы вскипел,  и кипел так долго без умолку,  шумел, словно,
оставшийся без присмотра чайник. Вера вдруг удивилась тому, что она способна
сейчас слушать пение птиц и  шелест листьев,  и  еще больше тому,  что звуки
сегодняшнего  утра  действительно  напомнили  ей  кипение  воды  в  чайнике.
Впрочем,  эти  звуки  она  еще  могла  терпеть,  но  потом проснулся поселок
Никольский,  завел свою петую-перепетую песню,  слышанную сотни раз,  принес
запахи  деловитого,  суетливого завтрака,  захлопал в  нетерпении калитками,
потянулся на работу и  на подсобный промысел,  и  Вера опять ощутила,  что -
все,  как себя ни успокаивай,  ни от чего,  что с ней случилось,  она уже не
сможет уйти. Ночь была и будет с ней навсегда.
     Снова видела Вера ненавистные лица тех четверых и  фамильные фотографии
на  стене столовой Колокольниковых,  видела согнутые спины убегавших парней,
представляла она и  себя,  бредущую никольскими закоулками с  позором домой,
жалкую,  оборванную, погубленную, ей делалось жутко. Но время шло, и тяжелее
боли, мучительней мыслей о том, что с ней случилось, становились думы о том,
что с ней будет.
     Она и не пыталась представить себе дальнейшую свою жизнь, наоборот, она
гнала в  испуге непрошеные озарения,  вспыхивающие в мозгу мгновенные,  но и
подробные картины будущих несчастий,  она  знала,  что  судьба ее  сломана и
помочь ей  никто не  сможет.  Хоть бы  она  попала под машину или электричка
проволокла бы ее по бетонным ребрам полотна, отрезала бы ей ноги, сделала бы
ее уродом,  калекой,  только не это...  Ей было больно, стыдно, мысль о том,
что рано или поздно ей  придется выйти из  дома,  ее страшила.  Еще вчера ей
было безразлично, как к ней относятся никольские жители, осуждают они ее или
любят,  сейчас  же  в  воображении ее  возникали многие  из  них,  причем  и
малознакомые,  -  одни из  них  смотрели на  нее  презрительно,  чуть ли  не
собираясь при этом плюнуть,  другие ехидничали,  острые, как камни, и меткие
слова бросали в  нее,  третьи сочувствовали,  но так,  будто терли наждачной
бумагой по  кровоточащим рваным  ранам.  Помнила Вера  и  о  девочках из  ее
медицинского училища,  и о преподавателях, и о сослуживцах из ее больницы, -
все они,  все до  единого не сегодня,  так завтра,  в  счастливые свои часы,
должны были  узнать,  что  случилось с  Верой  Навашиной.  Любой человек мог
теперь  шепнуть,  показав пальцем в  ее  сторону:  "Вон,  обрати внимание на
девицу. Знаешь, она..."
     Но все это были дальние люди...
     Мысли же о том,  как у них все пойдет дальше с матерью и Сергеем,  были
совсем скверными,  тут уж Верино несчастье разбухало, становилось огромным и
безысходным,  и  являлось отчаянное,  сладкое желание оборвать все.  Но Вера
знала,  что она не  сможет наложить на себя руки,  и  не из-за малодушия,  а
из-за того,  что тех четверых было необходимо, ради справедливости, наказать
и  сделать это  должна была она и  никто другой.  Она ненавидела их  и  была
уверена,  что не успокоится,  пока не отомстит им, пока не увидит, что и им,
сволочам, плохо. Она называла их предателями, бандитами, подонками, в минуты
сомнений пыталась выяснить,  припомнить,  не виновата ли в  чем она сама,  и
выходило,  что ни в чем не виновата.  А может быть,  и виновата?  Она ругала
себя за безрассудное вечернее веселье,  за неумение блюсти себя,  но ведь ни
вчера, ни раньше она не выказывала себя как продажная, доступная женщина, не
напилась же она до бесчувствия и  бесстыдства,  была трезва,  все помнит,  а
если и шутила с Колокольниковым,  то так, легко, не всерьез, и он должен был
понять это.  Парни вели  себя  вчера как  подонки,  предатели и  бандиты,  и
умягчить свое теперешнее отношение к ним Вера не желала.
     Как она будет мстить четверым,  Вера не знала.  Она знала одно: раз они
погубили ей жизнь,  значит,  и их жизни должны стать не слаще.  При этом она
считала, что мстить обязана сама. Те четверо - преступники только для нее, и
только она для них милиция,  суд и палач. Она сознавала, что все происшедшее
с ней, ее страдание и ее позор могут заведенным порядком попасть в настоящую
милицию и настоящий суд,  и это было бы худо,  потому что тогда в ее дело, в
ее жизнь,  в ее душу вмешались бы чужие посторонние люди,  которые все равно
не  смогли  бы  поставить  себя  на  ее  место  и  прочувствовать  все,  как
прочувствовала она,  а  только бы  измучили ее  своим должностным интересом.
Даже если бы они и поняли,  в конце концов,  все по справедливости, и тогда,
казалось Вере, вряд ли бы они смогли заплатить ее погубителям по ее счету. И
Вера  решила  твердо,   что  все  устроит  сама,  не  страшась  последствий.
Единственно,  кто имеет право ей помочь, - это Сергей, если, конечно, он все
поймет, поверит ей и захочет помочь.
     Последнее Верино соображение вдруг раздробилось.  "Ну  да,  -  подумала
она,  -  если, конечно, он захочет..." - и в этих невысказанных вслух словах
был вызов Сергею:  посмотрим, на что окажется способен в горькую минуту этот
парень и что вообще он за человек!  Вызов был искренним, но с долей наигрыша
и отчаяния, и тут же Вера испугалась за Сергея, испугалась, как бы он, узнав
обо всем,  сгоряча не  пустился в  рискованные затеи,  он  здесь ни при чем,
зачем ему-то  ломать жизнь,  это ей хочешь не хочешь,  а  надо давать сдачи.
Однако новая мысль обдала Веру  холодом:  "А  если  он  не  погорячится,  не
бросится искать обидчиков, значит, он не любит меня, да?" И тут Вера поняла:
тревожит,  жжет ее  ожидание не  того,  как отнесется Сергей,  вернувшись из
Чекалина,  к  четверым,  а  как он отнесется к ней,  поймет ли ее по правде,
обнимет,  скажет ли,  успокаивая:  "Здравствуйте пожалуйста,  извините,  что
пришел" -  или отвернется в презрении. "Ну и пусть, ну и пусть отвернется, -
подумала Вера мрачно,  заранее обидевшись на  Сергея,  -  уж как-нибудь одни
проживем, обойдемся..."
     Слезы появились на  Вериных глазах,  и  она  принялась рассуждать,  как
придется ей жить без Сергея и  вообще как ей придется жить дальше:  ведь она
уже решила,  что -  все,  что жизнь ее погублена, и если бы не нужда мстить,
надо было бы  убить себя,  и  вот,  положив на душу такое,  она тем не менее
теперь высматривала свое будущее, и в том будущем она существовала, пусть не
в ярких,  цветастых платьях,  пусть в черных и дешевых, но существовала и не
собиралась ни исчезать никуда, ни прятаться от людей.
     "А чего я буду прятаться-то от людей?  - подумала Вера. - Я ни в чем не
виновата.  Я опозорена,  но я ни в чем не виновата..." И она посчитала,  что
нигде -  ни в поселке Никольском, ни в Москве, ни в каком другом месте - она
не должна появляться такой,  какой она себя чувствовала теперь, - униженной,
разбитой,  опозоренной.  Она решила,  что,  наоборот, повсюду будет прежней,
независимой, шумной, в случае нужды не полезет за словом в карман, не станет
опускать голову,  не  подаст виду,  если  заметит чьи-нибудь жалостливые или
брезгливые глаза.  А появись она на улице несчастной, заплаканной, с печатью
позора на  лице,  так сейчас же  посчитают,  что она-то во всем и  виновата,
напилась и  согрешила,  а  те четверо -  совращенные ею херувимы.  И  станут
сочувствовать тем четверым,  а  уж  она будет клейменной на век.  "Ладно,  -
сказала себе Вера, как ей показалось, твердо, - хватит... Надо жить дальше".
     Она  встала с  намерением привести себя  в  порядок,  пересилить боль и
бесконечные,  неотвязные  мысли,  смыть  с  себя  следы  вчерашнего  позора,
вчерашней  жизни.  Она  сняла  разорванное красное  платье,  надела  чистое,
стиранное недавно,  простенькое,  но не траурное,  в зеркало не глядела,  не
видела синяков и  ссадин,  не хотела их видеть,  а  они давали о себе знать.
Одевшись,  Вера покосилась на  дверь,  к  умывальнику в  сени надо было идти
через столовую,  но там могли быть сестры и мать,  а встретиться с ними Вера
сейчас не хотела.  Она тихо,  морщась от боли, вылезла в окно, обогнула дом,
беззвучно пробралась к крыльцу. В сенях было пусто, Вера умывалась не спеша,
со старанием намочила волосы, чтобы потом придать им, мокрым, хорошую форму.
Она вернулась в свою комнату опять же через окно и,  усевшись на стул, долго
не двигалась с  места.  Ей было тяжело и  муторно,  в  горле стояла тошнота.
Потом Вера достала свои кремы, помаду, краску для ресниц и лак для маникюра,
но взглянула в зеркало и ужаснулась,  руки опустила.  Бледная, несчастная, в
синяках и царапинах, с оплывшим глазом, она походила на горемычную пропойцу,
которая то  ли  вернулась недавно из  вытрезвителя,  то  ли еще держала туда
путь.  Руки  парней оставили следы  на  ее  лице,  а  может быть,  и  каблук
французской лакированной туфли, отчаянного оружия бывшей подруги, которая уж
непременно все знает и наверняка радуется Вериному несчастью, а то и судачит
о нем со знакомыми и незнакомыми людьми.  "Дожила,  доплясалась", - горестно
вздохнула  Вера,   лицо  ладонями  закрыла,   и  опять  тоска,  безысходная,
свинцовая,  прихлынула к ней.  "Докатилась, похожа-то на кого..." И тут Вера
поняла,  что  она  пыталась привести себя  в  порядок,  вернуть прежний свой
облик, а главное - прежнее самоощущение, через силу, и вот не потянула. Вера
легла на кровать и закрыла глаза. Двигаться она не могла, идти никуда уже не
хотела.  Она подтянула ноги,  сжалась,  будто от холода,  сама себе казалась
сейчас такой маленькой,  несчастной и  затравленной,  беззащитной зверюшкой,
окруженной яростными,  исступленными охотничьими собаками -  пена на  губах,
клыки остры и безжалостны,  -  и весь мир представлялся Вере враждебным, все
люди были теперь ее врагами, даже мать и Сергей.
     Полежав немного,  Вера все же встала и попыталась, не глядя в зеркало и
даже на свое смутное отражение на оконном стекле, поправить прическу и вроде
бы ее поправила,  потом она снова улеглась на кровать,  но так, чтобы волосы
не  примять,  и  опять  явились к  ней  мысли  горькие,  путаные,  скачущие,
тоскливые. Тут в соседней комнате заговорила мать и еще кто-то, тише матери.
     - Вера,  к тебе пришли,  - сказала мать, приоткрыв дверь, сказала сухо,
как чужой человек.
     - Кто еще пришел? - проворчала Вера.
     - Нина пришла.
     "Как пришла, так пусть и уходит", - хотела сказать Вера, но не успела -
мать  затворила дверь.  Вера  повернулась к  стене,  закрыла  глаза,  хотела
притвориться спящей,  но раздумала.  Встала, нашла туфли на высоком каблуке,
надеялась,  что они улучшат ее осанку,  вытерпела свое отражение в  зеркале,
причесалась,  -  волосы лежали теперь хорошо,  -  поправила платье и вышла в
столовую. Сказала Нине сердито:
     - Ну, ты чего?
     - Я?.. - растерялась Нина.
     Мать стояла у буфета,  протирала вымытые тарелки и стаканы,  ставила их
на привычные места, и видом своим, намеренно спокойным, давала понять, что в
разговоре участвовать не будет, что все случившееся со старшей дочерью ее не
заботит,  пусть печалится именно старшая дочь,  да  и  вообще пусть эта дочь
существует сама по себе.
     - Верка!  -  воскликнула вдруг  Нина,  бросилась  стремительно к  Вере,
обняла ее худенькими крепкими руками, прижалась к ней и заплакала.
     Вначале Вера хотела оттолкнуть Нину,  но  что-то дрогнуло в  ней,  она,
вопреки своим желаниям,  обняла подругу, и несколько минут они стояли рядом,
уткнувшись друг  в  друга,  и  Вера теплела,  слыша Нинино дыхание на  своем
плече.
     - Ну ладно, - сказала Вера, - глаза промочили - и хватит...
     - А-а-а! - в безысходности махнула рукой Нина.
     - Ну что ты как на похоронах, - сказала Вера. - Давай сядем.
     Когда присаживались, Вера заметила, что матери в комнате нет, то ли она
ушла из деликатности,  чего,  впрочем,  от нее ожидать было трудно,  то ли и
вправду решила устранить себя от забот и печалей дочери,  опозорившей семью.
Однако мать могла и вернуться...
     - Ты  уж  держись,   Верк,   -  сказала  Нина,  и  улыбка,  благостная,
обнадеживающая, появилась на ее лице.
     - А что мне делать, как не держаться, - сказала Вера мрачно.
     - Я все знаю... Вот ведь гады!
     Эти  слова Веру расстроили,  в  ней  еще  жила надежда,  что никольские
жители пребывают в  неведении и  считают ее  прежней Верой  Навашиной.  Вера
хотела спросить,  что именно Нина узнала и  от  кого узнала,  но  Нина снова
заговорила:
     - Верк, ты меня прости...
     - За что?
     - За вчерашнюю драку...
     - Я и всерьез-то ее не приняла.  - Слова эти Вера произнесла небрежно -
удивляясь Нининому извинению, будто бы и вправду не приняла вчерашнюю стычку
всерьез и даже забыла о ней, но тут же поняла, что Нина ей не поверила.
     - Не надо,  Верк...  Я  у  тебя прощения прошу,  а  ты уж как знаешь...
Насчет Сергея я выдумала,  сама не знаю зачем... Так, явилась вчера минутная
блажь, с дури, наверное... может, от зависти...
     - А если бы со мной не случилось беды.  - сказала Вера сурово, - ты бы,
наверное, и не пришла? Если ты из жалости, так не надо