ке.
     - Настасья Степановна обещала,  что  навестит меня,  -  сказала девочка
робко. - Это правда? Может, у нее со временем не выйдет?
     - Приедет, раз обещала, - сказала Вера.
     К матери она спустилась остывшая, расстроенная.
     - Ты зря ходила,  - сказала Настасья Степановна. - Я все взяла. Я знаю.
Я только фрукты и соки девочке оставила,  которая на моей кровати теперь. Но
фрукты не в счет.  Я сестру уговорила,  чтобы она девочку эту,  Таню, на мою
кровать перевела. Моя кровать счастливая. С ней ведь все здоровые уходили...
     - Да, счастливая, - машинально кивнула Вера.
     Она  все  еще  видела девочку в  сером  чистеньком халате,  сидевшую на
кровати матери, - рот ее был полуоткрыт, словно она хотела что-то выкрикнуть
или  вышептать всему  миру  в  отчаянии,  но  не  могла,  в  глазах ее  была
обреченность.  Вера знала таких больных.  Она жалела девочку и  печалилась о
ней,  но  и  досадовала на себя,  что поднялась на второй этаж.  Лучше бы не
ходила.  То,  что она прочла в глазах горемычной девочки, казалось ей дурным
знаком.
     - Обязательно надо будет Таню навестить, - сказала Настасья Степановна.
- Деревня ее километрах в тридцати отсюда.  Отец инвалид.  У матери на руках
еще пятеро.  А я приду -  все ей приятно будет.  Селедку привезу.  Мы все по
селедке скучали...  А  Таня ко мне привязалась.  Тетя Настя да тетя Настя!..
Плачет.  Жалко ее.  Болезнь-то  эта хоть бы к  старикам только цеплялась,  а
детей-то за что? Она же твоих лет. Как такую хочется оберечь...
     - Прооперируют, - сказала Вера, - может, и обойдется.
     - А про меня тебе все сказали?  -  остановилась вдруг мать, и в прямом,
настойчивом ее  взгляде Вера  уловила тревогу и  просьбу ничего  от  нее  не
скрывать, даже если врачи из добрых побуждений и утаили от нее правду.
     - Нет,  -  сказала Вера сердито. - Не придумывай ничего. Ты знаешь все.
Честное слово.
     - Ну и слава богу, - сказала мать.
     Младшие сестры ждали в Никольском,  на станции. Увидев мать, закричали,
понеслись по  перрону навстречу.  Соня  приласкалась к  матери,  но  тут  же
отстранилась -  видно,  стеснялась людей вокруг, - и потом, дорогой домой, с
серьезным видом взрослого человека держалась как  бы  в  стороне.  Надька же
прыгала возле матери,  радовалась,  то и  дело кидалась к матери целоваться.
При этом она интересовалась,  не  привезли ли  ей из города каких гостинцев.
"Ну,  полно,  полно,  хватит!  - ворчала Вера. - Чего слюни-то пускаешь? Иди
спокойно". Куда там! Разве ее, верченую, можно было утихомирить?
     Дома мать сразу же  пошла на  огород.  Она  и  делать что-нибудь тут же
принялась бы,  но пожалела эпонжевое платье. Однако с огорода сразу не ушла,
все оглядела,  а  что могла -  и  ощупала.  Вера смотрела на мать молча,  не
мешала ей.  Она  понимала,  что  мать  только тут,  в  саду,  среди грядок и
деревьев,  и  почувствовала окончательно,  что на этот раз болезнь отпустила
ее.  В  военную пору мать уехала из деревни,  вот уже двадцать семь лет была
пригородной жительницей, а все равно оставалась крестьянкой. На приемник она
потратилась четыре  года  назад  прежде всего  для  того,  чтобы  слушать по
"Маяку"  погоду.   Причем  она   могла  с   удовольствием  слушать  сведения
метеорологов через каждые полчаса,  если бы у  нее было время.  Сведения эти
она как бы примеряла не к себе самой, а к растениям и плодам своего огорода.
Любовь  к  земле  и  работе  на  ней,  приобретенную Настасьей Степановной в
детстве,  унаследованную ею  от  предков,  истребить ничто не могло.  Десять
соток  никольской  усадьбы  были  в  ее  жизни  всем  -   местом  радости  и
отдохновения, каторгой и храмом, именно ее местом на земле. Иногда Вера даже
завидовала матери.  Она-то  выросла почти горожанкой.  Что  ей  этот огород!
Лишняя морока.  Ну хорошо хоть подспорье в трудные годы. А так - лучше б его
и  не  было.  Цветы бы  росли под окнами да яблоки румянились на ветках -  и
ладно.  Надьке-то и  цветы,  наверное,  будут не нужны.  А  мать была сейчас
счастлива.  Она уже не  жалела,  что ей  пришлось надеть праздничное платье.
Теперь она знала, что выздоровела.
     - Земля-то сухая, - сказала мать.
     - Сухая, - кивнула Вера.
     - Чего же не поливали?
     - Поливали. Дожди прошли, и мы стали поливать. А она сухая.
     - Здравствуйте, Настасья Степановна. С выздоровлением вас.
     У заднего забора на своей земле стояла Наталья Федоровна Толмачева, или
Лушпеюшка, потом из-за деревьев возник и ее муж - Николай Иванович, грузный,
основательный человек. Наталья Федоровна улыбалась, а муж ее был серьезен.
     - Спасибо,  спасибо,  -  обрадовалась им мать и пошла к забору.  -  Мне
говорила Вера, что вы приходили.
     С Толмачевыми Навашины долго жили мирно. Но особой теплоты в отношениях
соседей не  было.  Верин  отец,  Алексей Петрович,  считал Толмачевых людьми
чрезвычайно нудными: "Партийные, а вроде староверов..." Однажды Толмачев при
народе посоветовал Навашину меньше пить.  Встретив на  другой день на  улице
жену  Толмачева и  двух  его  взрослых дочерей,  лузгающих семечки,  Навашин
укоризненно  покачал  головой  и  сказал:  "Что  ж  вы  шелуху  на  землю-то
сплевываете?  А  еще  культурные люди!"  Ленка,  старшая дочь Толмачевых,  с
гонором поправила:  "Это не  шелуха,  а  лушпеюшки".  -  "Вы-то  вот и  есть
Лушпеюшки!"  -  сказал  Верин  отец.  Новое  прозвище моментально пристало к
Толмачевым.  Они  дулись,  сердитый  Николай  Иванович иногда  кричал  из-за
забора:  "Я  вам  покажу  Лушпеюшек!"  -  но  Вериного  отца  угрозы  только
раззадоривали.  Однажды Толмачев получил по почте письмо.  В нем неизвестный
доброжелатель предупреждал, что семнадцатого июня на рассвете дом Толмачевых
будет ограблен заезжей бандой. Толмачевым бы полученную бумажку использовать
в   туалете,   а   они  испугались  всерьез.   Бросились  в  милицию,   двое
уполномоченных  провели  у  них  ночь.   Утром  ушли,  употребив  выражения.
Толмачевы не  спали еще  неделю,  закапывали ценности в  огороде,  но  потом
успокоились.  А  через месяц опять письмо и опять с точным временем будущего
ограбления. И еще погодя было два письма, подбрасывали раза три Толмачевым и
записки с предупреждениями.  Толмачевы,  люди пуганые, верили или не верили,
но в милицию ходили опять, Николай Иванович ружье выпросил у брата-охотника,
а под конец и чуть ли не задумал съезжать из Никольского.  Но тут Верин отец
похвалился в  компании,  как сочинял он Толмачеву подметные письма.  "Кто же
знал, что эти дураки их примут всерьез!" То-то смеялись в Никольском!
     Но шутка была не из лучших.  Когда в Алачкове играли свадьбу,  а отец с
электриком Борисовым то и дело отключали свет на Алачковской линии, требуя с
гуляющих выкуп водкой или  самогоном,  симпатии никольских были  на  стороне
отца.  В случае с Толмачевыми его поняли не все. Но отец как входил в азарт,
остановиться уже не мог.  Толмачевы сначала жаловались на соседа в  райком и
по  месту  работы,  а  потом Николай Иванович вместе с  созванными по  этому
поводу  братьями  подкараулил подвыпившего Навашина.  Алачковские тоже  били
Навашина и  Борисова,  но  без  особой злобы,  скорее для  приличия,  тут же
помирились и  выпили в знак примирения.  Толмачевы же дрались жестоко.  Отец
обещал, что за ним не пропадет. Но уехал, и за ним пропало. А между соседями
шла с той поры холодная война.  Навашины делали вид,  что Толмачевых и вовсе
не  существует.  Толмачевы каждую минуту ждали  от  соседей каверзы.  Им  не
везло.  То Настасья Степановна,  без умысла,  а просто задумавшись,  плеснет
помои в яму сильнее,  чем надо,  и они попадут за изгородь,  на белую малину
соседей.  То начнут в  спокойную погоду Навашины жечь костер с  какой-нибудь
промасленной бумагой,  и  тут как тут явится западный ветер и снесет вонючий
дым на Толмачевых,  обедающих в саду. Будто нарочно. Толмачевы и думали, что
нарочно.  И  злились.  Однако,  когда  мать  попала  в  больницу,  пришли  и
предложили помощь.  Теперь Настасья Степановна стояла рядом с ними, говорила
приветливо, как с добрыми друзьями. "Ну что ж, - думала Вера, - помирились -
и ладно. Про отца сейчас бы не вспоминали. Не хватало еще..."


        "23"

     - Денег у нас сколько? - спросила мать дома.
     Вера протянула ей  тетрадь с  расчетами -  сколько было денег,  сколько
осталось, сколько истрачено по дням и на что.
     - Ладно,  -  сказала мать. - Карамели много брали. Краска одна. А песок
купила весь?
     - Нет, килограмма четыре еще надо.
     - Я и вижу. Ну ладно. В магазин ты сходишь или я?
     - А что надо?
     - Песку.  Селедки...  Ну,  и вина,  что ль?  -  Тут Настасья Степановна
поглядела на Веру неуверенно,  в сомнении, и все же решилась: - Купи белого.
Бутылки две. Или три. И красного.
     - А кто придет?
     - Кто-нибудь да придет.  Тетя Клаша уж наверное придет. Еще кто-нибудь.
Надо для приличия. Твой-то не придет?
     - Нет, наверное, - смутилась Вера.
     - Тетя Клаша-то точно придет.
     - Она в обиде. Сюда не приходила ни разу.
     - В больнице она, однако, была.
     - Не ты же выгнала ее.
     - Вот и помиритесь.
     Тетя Клаша Суханова,  конечно, пришла к вечеру, потом явилась тетя Нюра
Тюрина,   а  позже  прилетела  и  Нина.  В  доме  уже  вкусно  пахло,  мать,
раскрасневшаяся,  счастливая,  хлопотала на  кухне,  пекла пироги с  мясом и
капустой,  младшие сестры вертелись возле нее,  не  упускали случая ухватить
горсть начинки,  а то и горячий,  с масленой коркой пирог. Мать обнималась с
гостьями,  просила извинить за выпачканные в  тесте руки,  обещала сейчас же
допечь пироги и усадить всех за стол.
     Клавдия  Афанасьевна  Суханова  предвкушала удовольствие,  глаза  ее  с
одобрением оглядывали стол,  накрытый не как обычно,  в  кухне,  а в большой
комнате с вышивками на стенах, радовали ее на этом столе и водка, и закуски:
распоротая банка шпрот, селедка и уж конечно навашинские разносолы - грибы в
банках и  на тарелках,  прошлогодние огурцы и  помидоры из погреба,  -  сама
Клавдия Афанасьевна хозяйство вела небрежно,  словно горожанка.  С Верой она
говорила доброй старой приятельницей, почти родственницей, а Вера смущалась,
она вспоминала,  как куражилась,  выгоняя из  дома пожилых женщин,  матерей,
стыд-то какой? Но зачем, зачем ей предлагали деньги?..
     Мать установила на столе кастрюлю с пирогами.
     - Садитесь,  садитесь,  гости и девочки,  берите,  хозяйку не обижайте,
пока горячие.
     Она смотрела на гостей счастливо, но и рассеянно, как бы вспоминая, все
ли сделала. Вспомнила:
     - Надька, принеси масла с кухни. Сливочного.
     Но передник не сняла. На всякий случай. Так и села в нем за стол.
     - Ну, Настя, с выздоровлением, - подняла рюмку Клавдия Афанасьевна, - и
давай переживем всяких мао-цзедунов!
     - Теть Насть, - сказала Нина, - долгих вам лет.
     - Слава богу, дома, - улыбнулась Настасья Степановна и выпила рюмку.
     Соня с Надей чокались квасом.  Соня - кружкой, а Надька наливала квас в
стопку для интересу.
     - Ну, и сразу же по второй, - сказала Клавдия Афанасьевна, - чтобы мгла
глаза не застила.
     - Ох,  захмелею,  -  опечалилась Тюрина,  однако быстро выпила и вторую
рюмку.
     - Мы же не стаканами, - успокоила ее Суханова.
     Настало время пирогов,  их ели,  нахваливая Настасью Степановну,  не из
вежливости,  а от души, потому, что печь и жарить пироги она была мастерица.
Кому в Никольском удавались блины, кому кислые щи с грибами, кому запеченная
в тесте рыба, пусть и морская, а дом Навашиных славился именно пирогами.
     - Ешьте,  ешьте...  Ну как,  вышло или нет?.. Ниночка, ты горчицу бери,
вот она,  -  говорила Настасья Степановна, протягивая Нине банку с горчицей,
знала,  что  нынешние молодые любят все поострее,  она и  сама,  по  Вериной
просьбе, клала теперь в начинку больше перца. - Вышли хоть пироги-то?
     - Вышли, вышли, - басила, жуя, Суханова.
     - Ну вот и ладно, если вышли... А мне селедка хороша.
     Вера косила глаза на  мать и  удивлялась ей:  давно она не  видела мать
такой благополучной.  И прежде хоть и редко,  но бывало -  мать подхватывало
веселье.  Но  всегда  в  ее  радостном состоянии было  и  некое  напряжение,
неистребимая озабоченность,  сковывающая мать.  А нынче,  казалось, ничто не
беспокоило ее,  словно бы  при выходе из больницы мать получила освобождение
от всех своих тревог. Знать, тяжкими были ее мысли от болезни, может быть, и
с миром, и с дочерьми она успела уже попрощаться. Ни праздники, ни последние
именины не радовали мать так,  как сегодняшний вечер.  Хлопоты по дому и  на
кухне были  матери до  того  приятны,  что  Вера  не  стала мешать ей  своей
помощью. Опять Вера подумала о том, что все невысказанное, потаенное и самое
существенное,  что было у матери на душе в последние недели,  ей,  Вере,  не
дано узнать,  она может только догадываться об  этом существенном,  да и  то
объясняя состояние матери  своими мерками и  понятиями.  И  ни  один  другой
человек,   даже  мать,   даже  Сергей,   не  смогут  знать  истинно,   а  не
приблизительно,  что происходит в  ее,  Вериной,  душе.  И так будет всегда.
Мысль эта не была болезненной и тоскливой,  как в день операции матери,  она
была спокойной. Да и ушла быстро. А Вера все глядела на мать и радовалась ее
неожиданной беззаботности. "Вот и хорошо, - думала Вера, - вот и у меня ноша
теперь будет  легче".  Тут  она  вспомнила,  как  славно ей  было  утром  на
Поспелихинской поляне,  когда она лежала в траве и понимала, зачем она живет
на земле.  Вот и дальше все было бы хорошо и с ней,  Верой, и с матерью, и с
сестрами,  и  с  Сергеем,  и  с  отцом.  И  со всеми.  Спокойствие и доброта
Поспелихинской поляны казались ей теперь самыми важными на свете.
     - Небось вы,  тетя Насть, - сказала Нина, - в больнице пироги-то эти во
сне видели! И чад кухонный небось был приятен?
     - Ой,  не говори,  -  кивнула Настасья Степановна.  - Закроешь глаза, а
перед тобой плита и сковородка на ней...
     - Не сладко болеть-то? - спросила Суханова.
     - Не приведи господь еще раз!
     - Во-от.  А  я что говорю?  -  протянула Клавдия Афанасьевна и добавила
печально: - Ничего не попишешь. Годы у нас уже такие. Пора деньги копить.
     - Ох уж,  ох уж,  -  пропела Нина,  - какие уж у вас такие годы? На что
деньги-то копить?
     - На что, на что! - проворчала Суханова. - На гроб с музыкой.
     - Ну, если только с музыкой, - сказала Нина.
     - Вон,  -  сказала Клавдия Афанасьевна,  -  померла старуха Курнева. Ни
копейки не  оставила.  Родственники ее на похороны тратились,  уж вспоминали
ее,  поди,  почем зря. Каково ей? У Павловых наоборот, у Софьи Тимофеевны на
книжке остались деньги.  И  на поминки,  и на подарки.  Это по-людски.  Я уж
заведу особую книжку...
     - Я  тоже в  больнице думала,  -  сказала Настасья Степановна,  -  а то
случись чего, откуда дочки денег достанут?
     Она будто бы даже обрадовалась словам приятельницы,  может,  больничные
мысли о деньгах на похороны казались ей неподходящими для произнесения вслух
и   неприличными,   и  вот  теперь  Клавдия  высказывала  их  деловито  и  с
удовольствием, значит, и нечего было их стесняться.
     - Что думать-то!  -  сказала Клавдия Афанасьевна.  -  Надо откладывать.
Рублей сто пятьдесят.
     - А не мало?  - засомневалась Настасья Степановна. - Я считала - рублей
двести.
     - Хватит,  - махнула рукой Суханова. - Это в Москве двести, а у нас сто
пятьдесят.
     Тут   вступила  в   разговор  Тюрина,   она  держала  сторону  Настасьи
Степановны.  Суханова же  стояла на своем,  горячилась,  доказывая неправоту
приятельниц,  Нина  смеялась,  выслушивая доводы  женщин,  Надька потихоньку
тянула квас, Вера поначалу отнеслась к спору добродушно, даже улыбалась, но,
взглянув на  Соню,  поскучнела.  Она  знала,  что дальше разговор непременно
пойдет о местах на кладбище, какое кому обещано, и сказала:
     - Хватит.  И не стыдно вам?  Вы хоть на Соньку поглядите.  Девчонка вся
побелела от ваших разговоров!
     - Да, да, - расстроилась мать, - давайте уж про другое. Что уж мы...
     - Верно, - сказала Суханова. - Выпить надо.
     - Вы у меня весь аппетит отбили, - покачала головой Вера, выпив. - И не
стыдно вам, тетя Клаш, старухой прикидываться? В сорок-то семь лет!
     - Откуда же сразу и сорок семь лет! - возмутилась Суханова.
     - Мать говорила, что вы...
     - Мать тебе наговорит. Прибавит годов от зависти...
     - А сколько вам по паспорту?
     - Мало ли сколько по паспорту!
     - Я и говорю, что вы женщина не старая, - сказала Вера, - небось у Нины
сейчас будете спрашивать, какие фасоны модные, а сами про гробы.
     - Одно другому не мешает,  -  сказала Клавдия Афанасьевна. - Надо иметь
здравый взгляд.  Это если до пенсионного возраста дотянешь,  тогда еще долго
будешь  жить.  Пенсионеры живучие.  А  наш  возраст  сомнительный...  Насчет
фасонов с Ниночкой я, конечно, поговорю...
     - Она у нас всегда была франтихой, - улыбнулась Настасья Степановна.
     Была и  осталась.  Это  Вера знала.  Иногда,  глядя на  вырядившуюся по
случаю Клавдию Афанасьевну,  Вера с Ниной прыскали в кулак, - до того, по их
понятиям,  никольская хлопотунья и  сваха одевалась смешно и  старомодно.  В
сердцах,  случалось,  мать говорила Вере: "Во, нафуфырилась!" С точки зрения
Веры и ее ровесниц именно Клавдия Афанасьевна ходила нафуфыренная,  да еще и
за  версту приманивала пчел  крепкими дорогими духами.  Мать  же,  напротив,
нарядами и  прическами приятельницы чуть ли  не любовалась и  очень одобряла
верность Клавдии вкусам и привычкам их послевоенной юности.  Не одобряла она
того,  что  Клавдия  чересчур  молодится  и  красится,  не  одобряла  она  и
ветрености приятельницы.
     - Нет, мне все не верится, что я дома, - сказала Настасья Степановна. -
Теперь можно будет и в деревню написать.
     - А ты не писала? - удивилась Тюрина.
     - Зачем же  писать-то было?  -  сказала Настасья Степановна.  -  Только
людей волновать.  Дуся небось тут же  бы  приехала.  А  легко ли ей семью-то
оставить? Да и затраты какие! Небось деньги на что-нибудь полезное отложены,
а тут их трать... Теперь-то напишу, что все хорошо, - и ладно...
     В Тамбовской области, в Рассказовском районе, в родной деревне Настасьи
Степановны, жили ее старшие сестры - Евдокия и Анна. Жил там и брат Василий,
но  после армии он устроился железнодорожным рабочим на станции Мичуринск-2,
там и  осел,  сестры привыкли в августе получать от него посылки с яблоками,
хотя своих хватало и на продажу. О деревне, об отцовском доме, который нынче
занимала тетя Дуся с мужем и детьми,  мать вспоминала чуть ли не каждый день
с печалью или радостью,  как о некоем рае или уж,  во всяком случае,  как об
идеальном людском общежитии.  Все там было вечно, единственно правильно и ей
теперь  недостижимо.  Возвращаться в  деревню Настасья Степановна по  многим
причинам не собиралась, погостить же там давала себе обещания часто.
     Мать  вечно  чувствовала себя  виноватой перед сестрами и  ровесницами,
оставшимися в деревне, и им, и ей казалось, будто она в московском пригороде
по  сравнению с  ними живет легкой жизнью,  у  молочной реки,  на  кисельном
берегу.  А  в  чем,  собственно,  можно  было  ее  винить?  Семнадцатилетней
девчонкой она  убежала  из  деревни,  пытаясь попасть на  фронт,  и  попала,
окончив  курсы  связисток.   Воевала  год,  а  потом,  после  ранения,  была
отправлена в  тыл,  посчитала,  что полезнее всего пойти на оборонный завод,
маялась по  общежитиям.  Только после замужества переехала в  Никольское,  в
свой дом.
     В  последние годы Настасья Степановна ездила на  родину дважды.  Четыре
зимы  назад  хоронила мать,  умершую от  рака  на  семьдесят втором году;  а
позапрошлой осенью,  узнав из  телеграммы,  что  Анну положили в  больницу с
инфарктом, взяла отпуск без содержания, собралась за день и