Принесла два листа бумаги.
     Вера ей  даже не  сказала "спасибо".  Ей было сейчас не до матери,  она
мучилась над листом бумаги.
     - Сколько ж слез-то над этим столиком пролито было,  -  сказала мать, -
сколько  ж  горя  человеческого тут  записано было...  Тяжелый дом-то  этот,
слезный. Как больница...
     - Что больница? - не поняла Вера. - Я не знаю, чего писать...
     - Как было, так и пиши...
     Долгим был  Верин труд над слезным столиком,  подсказки матери казались
неразумными и только раздражали ее;  если уж рассказывать все случившееся по
порядку,  тетради не должно было бы хватить,  но слов у Веры нашлось лишь на
полстранички,  и  никак  она  не  могла подобрать главное слово,  которое бы
назвало то,  что с ней сделали четверо, все выражения, приходившие в голову,
были плохими -  или  обидными для  нее  самой,  или уж  совсем не  крепкими.
Наконец Вера придумала:  "...и  тут  они  меня опозорили".  Она посидела над
этими словами,  кручинясь,  а  поставив подпись и число,  даже обрадовалась,
будто сбросила с плеч тяжкую ношу,  но тут же расстроилась, сообразив: "Чему
радуюсь-то!"
     - Ну вот, вроде и все.
     К начальнику следственного отдела очереди не было, а лучше бы она была.
У  двери Вера остановилась,  словно забыла что-то важное и  теперь старалась
вспомнить это важное, но мать не позволила ей отступить и открыла дверь.
     В кабинете были капитан и старший лейтенант.  Капитан сидел,  а старший
лейтенант стоял и как будто бы собирался уходить.
     - Можно зайти? - спросила мать робко.
     - Вы уже зашли, - сказал капитан. - Что у вас?
     - Вот. Заявление, - сказала Вера, подошла к столу.
     Капитан взял исписанный ею листок,  стал читать.  И  старший лейтенант,
собиравшийся уходить,  вернулся к столу и тоже взглянул на Верино заявление.
Тут пошли минуты для Веры печальные,  ей  было стыдно и  горько,  сейчас они
прочтут,  думала она,  сейчас они все узнают о  ней и  составят мнение как о
последнем человеке,  как о пропащей женщине, сейчас они отчитают ее и станут
мучить  вопросами.   Особенно  боялась  Вера   теперь  старшего  лейтенанта,
пожилого,  грузного,  боялась и стыдилась его, ей казалось, что он, читая ее
заявление,  ухмыляется,  не верит ей,  презирает ее,  и ему-то,  наверное, и
поручат заниматься ее делом. Господи, до чего тошно!
     - Да-а, - сказал капитан.
     - Там,  наверное,  не  так написано,  -  заторопилась мать,  -  мы  все
расскажем. Вы нам объясните, что написать, мы перепишем...
     - Да нет, тут ясно, - сказал капитан. - Для начала ясно.
     - Возраст не указан, - поднял голову старший лейтенант.
     - Да, да, - кивнул капитан, - вот возраст вы, пожалуйста, укажите.
     - Чей возраст? - спросила Вера.
     - Ваш.
     - Это с какого года, что ли, я? - спросила Вера.
     Вовсе она не хотела прикидываться дурочкой, просто растерялась.
     - Ну да, - кивнул капитан.
     - С пятьдесят третьего я.
     - С пятьдесят третьего? - удивился старший лейтенант.
     Тут и капитан удивился, поднял на Веру глаза, а затем они переглянулись
и со старшим лейтенантом. "Что ж они во мне увидели такого занимательного? -
подумала Вера. - С какого же я еще года должна по-ихнему быть?"
     - Несовершеннолетняя...  -  протянул старший лейтенант,  и что-то в нем
погасло.
     - Да, несовершеннолетняя, это она такая здоровая у меня вымахала, не по
летам,  -  сказала мать,  заулыбалась при  этом заискивающе,  как  бы  прося
извинения за то, что дочь ее своим видом ввела милицию в заблуждение.
     - Наши дети нынче быстро растут, - вздохнул старший лейтенант.
     - А вот тем четверым, - спросил капитан, - а им по скольку лет?
     - По скольку... - задумалась Вера. - Я не знаю точно, по скольку.
     - Они взрослые или тебе ровесники?
     - Они взрослые,  -  сказала Вера.  -  Но  есть и  мне ровесники...  Ну,
Рожнову вроде  девятнадцать.  А  другим по  семнадцать.  Мы  ж  на  рождении
Турчкова гуляли, а ему сровнялось семнадцать... Я разве не написала?
     - Значит,  Борис  Иванович,  надо  направить в  прокуратуру,  -  сказал
капитан.
     Что-то изменилось в отношении к ним милиционеров,  так показалось Вере,
что именно изменилось - она не могла сказать, но изменилось.
     - Так  это...  -  неуверенно проговорила мать,  скорее всего для  того,
чтобы напомнить о  себе с  дочерью и продолжить разговор,  в котором,  на ее
взгляд, пока ничего существенного сказано не было.
     - Сейчас   мы   направим  вашу   дочь,   -   сказал   капитан,   -   на
судебно-медицинскую экспертизу.  Сержант вас проводит...  Потом, сегодня же,
наши    работники    проведут    в    Никольском   в    вашем    присутствии
оперативно-розыскные действия на месте происшествия. Вашим делом не мы будем
заниматься, а районная прокуратура, скорее всего следователь Шаталов, он вас
вызовет...
     - Да,  наверное,  Шаталов,  -  рассеянно произнес старший лейтенант, он
думал о чем-то своем и казался опечаленным.
     - А когда же этих-то в тюрьму заберут?  -  спросила мать. - Не сегодня,
что ли?
     - Прокуратура во всем разберется,  -  сказал капитан, - она и определит
меру пресечения...
     - Нам  теперь в  прокуратуру идти?  -  уныло спросила Вера.  -  И  туда
заявление писать?
     - Не надо,  - сказал капитан - заявление мы сами передадим, прокуратура
вон, напротив.
     - Значит, не заберут их сегодня? - расстроилась мать.
     - А когда заявление? - спросила Вера.
     - Сейчас же и передадим.
     - Мы,  наверное,  не так написали,  - сказала мать. - Вы подскажите, мы
перепишем...
     - Ничего переписывать не надо. Возраст мы сами пометим.
     - Нет, - сказала мать, - почему же вы не сами, почему же в прокуратуру?
Вера ни в чем не виноватая, это они...
     - Да поймите,  -  вздохнул капитан, - есть такое положение. Если в дело
замешаны несовершеннолетние,  то  им занимается не милиция,  а  прокуратура.
Беспокоиться тут нечего.
     - Нет, - сказала мать, - как же так - без милиции?..
     - Вы сейчас идите к врачам, - сказал капитан, - на экспертизу.
     - Пошли,  мама,  -  сказала Вера.  - Ну что ты у людей отнимаешь время.
Сказано тебе - займется прокуратура...
     Мать все еще стояла в растерянности, прокуратура была для нее далеким и
неясным учреждением,  по всей вероятности незначительным и слабосильным,  не
имевшим погон и револьверов,  которое уж никак не могло заменить милицию или
сравняться с  ней,  а скорее всего было у милиции на побегушках и занималось
делами, с точки зрения милиции, бросовыми и пустяковыми.
     "Как же так..."  -  с  жалостливой улыбкой,  все еще на что-то надеясь,
заговорила мать, но Вера сказала: "Пошли, пошли".
     Пыткой был осмотр у  врачей,  хоть те и  оказались людьми порядочными и
добрыми,  и  вроде даже верили ей  и  сочувствовали;  сочувствие это вызвало
вдруг в  Вере ненависть к  самой себе:  ведь не  кто иной,  а  она допустила
такое,  не смогла соблюсти себя, погубила себя, погубила свою жизнь, а может
быть,  и  жизнь матери.  И хотя врачи успокаивали ее напоследок и просили не
отчаиваться, она уже не могла остановиться, казнила, казнила себя...
     Солнце опалило их на улице,  хотелось пить, Вера потянула мать к киоску
прохладительных напитков, та шла за ней, вконец расстроенная.
     - Ну что ты? - остановилась Вера.
     - Плохо, дочка, - безнадежно сказала мать.
     - Чего уж хорошего...
     - Нет. Я насчет прокуратуры.
     - Тут ты зря. Все едино - милиция, прокуратура...
     - Не-е-ет, - протянула мать убежденно и взглянула на дочь с сожалением:
неужели та не может понять столь очевидной вещи? - Нет. Тут что-то не так...
Деньги, небось, надо было нести...
     Но и  в Никольском,  и после того,  как оперативники,  или кто там они,
осмотрели место происшествия и  составили протокол,  изменить мнение матери,
что с милицией дело у них вышло плохо,  Вера не смогла.  Мать сникла,  опять
выглядела забитой и жалкой,  страдала от того, что непременно надо было хотя
бы посоветоваться со знающими людьми, Монаховыми, например, а потом уж ехать
в   город.   Поначалу  Вера  старалась  мать  успокоить,   объяснить  ей  ее
заблуждение,  но  вскоре она  поняла,  что дело это безнадежное.  Разговор в
милиции опечалил и ее,  но,  естественно,  не тем, чем опечалил мать, просто
произошло то,  чего боялась и ожидала Вера,  -  ее страдание и ее позор,  ее
погубленная жизнь  превратились в  дело,  о  котором говорили чужие  люди  и
которому  теперь  исписанными листочками предстояло копиться в  канцелярской
папке. Эх, жизнь!..


        "8"

     Назавтра в  Никольском появился следователь районной прокуратуры.  Он и
точно оказался Шаталовым,  как и предполагали в милиции.  То есть он и вчера
был среди людей,  приезжавших в Никольское,  Вера даже говорила с ним, но ни
ему самому и ни его вопросам Вера во вчерашних волнениях не придала никакого
значения.  Теперь,  после обеда,  он пришел к  Навашиным,  и  Вере с матерью
поначалу не понравился.
     Был он уже не молод,  но и недостаточно стар -  лет этак тридцать пять,
ну чуть больше -  и, стало быть, не воевал. Отец еще в пору Вериного детства
внушал ей,  что среди взрослых только те стоящие и порядочные люди,  которые
воевали.  Когда-то  эту  отцовскую истину Вера считала безусловной,  теперь,
естественно,  она не могла относиться к ней серьезно и все же при знакомстве
с новыми людьми по неискоренимой привычке прикидывала, воевали они с немцами
или не воевали, а иногда, особенно когда это было ей выгодно или облегчало в
сомнениях,  позволяла себе верить в  отцовский закон.  Вот и нынче она сразу
посчитала,  что  следователь на  войне не  был  и,  значит,  особого доверия
вызвать не может.  По крайней мере,  будь он серьезным человеком,  он с утра
пришел бы к Навашиным. А так небось ходил по поселку.
     Одет следователь был в  светлый импортный костюм с голубой искрой,  а в
руках держал черную гладкую папку.  Он  жаловался на  жару  и  говорил,  что
предчувствует грозу:  у  него ломило ноги,  и  к  тому же  он слышал,  что в
прогнозе погоды по "Маяку" не обещали осадков.  При этом следователь - звали
его  Виктором  Сергеевичем -  проводил ладонью  по  мокрому  лбу  и  теребил
пальцами жесткие белые  волосы.  Волос осталось у  него  на  голове немного,
острижены они  были  коротко и  зачесаны вперед.  Росту Виктор Сергеевич был
среднего,  широк в  плечах и квадратен,  шею имел короткую и,  разговаривая,
прижимал подбородок к  груди,  отчего казался обороняющимся,  но и  в  то же
время  готовым  ответить  ударом  на  удар.  Удивляли его  вялая,  вроде  бы
расслабленная,  манера говорить и неожиданно тонкий для такого атлета голос.
Тенор Виктора Сергеевича поначалу раздражал Веру и даже смешил ее,  но потом
Вера привыкла к нему.
     Разговор Виктор Сергеевич вел  неспешный,  о  заявлении Верином пока не
напоминал,  и  Вера не могла понять,  к  чему он клонит и чего хочет от нее.
Возможно,  пока он лишь приглядывался к  ней и проверял,  стоит ли верить ей
или нет.  "Ну и  пусть,  -  думала Вера,  -  ну и  пусть,  а  мы тоже к нему
приглядимся,  что он за гусь".  Мать сидела рядом тихо и мирно,  хотя Вера и
чувствовала, что следователь не нравится матери и расстраивает ее даже своим
видом. Мать лишь иногда вступала в разговор, желая дополнить Верины слова, и
все выходило невпопад.
     Виктор Сергеевич интересовался,  где и как Вера учится,  что приходится
ей делать на работе в Вознесенской больнице и сколько она получает,  сколько
вообще имеет средств их  семья и  как  живет Верин отец на  Дальнем Востоке.
Многие вопросы казались Вере никчемными и досужими,  но Вера отвечала на них
терпеливо.
     - Да,  - сказал Виктор Сергеевич, - вот, знаете... Говорят, накануне вы
подрались с подругой.
     - Было такое, - сказала Вера.
     - Из-за чего, можно узнать?
     - Ни из-за чего. Так. По глупости.
     - Ну хорошо, по глупости. Допустим. А дрались крепко?
     - Не так чтобы очень.
     - Говорят, и туфлями?
     - И туфлями.
     - А  не остались ли после этой драки у  вас на лице и на теле ссадины и
синяки?
     - Остались...
     - Какие именно?
     - Не знаю. Не помню.
     - Угу,  -  сказал Виктор Сергеевич.  - Это мы потом с вами уточним... А
врачам почему вы  не  сказали об этой драке?  Они тогда бы по-иному написали
заключение.
     - Не знаю, почему. Меня никто не спрашивал. Я и не сказала.
     Вера произнесла эти слова обиженно,  усмотрев в  напоминании о  драке с
Ниной недоверие к ней и ее ответам, она действительно не рассказала врачам и
в  милиции о  драке,  но без всякого умысла и корысти не рассказала,  просто
потому,  что посчитала эпизод этот несущественным и  вовсе не связанным с ее
делом.  Да и стыдно было рассказывать.  Следователь,  видимо,  имел по этому
поводу свои соображения,  может быть ошибочные и невыгодные для Веры,  но он
их не высказал,  а вопросы прекратил. Это Веру насторожило и обидело. Кто ж,
интересно,  наболтал ему  про  эту  драку  и  какими словами?  Могли ведь  и
наврать, да еще и расцветить ложь никольскими фантазиями.
     - Вы  надумайте,  -  сказала Вера,  -  ничего лишнего я  не хочу никому
приписать.  Поругались мы с Ниной, и синяки были. Ну и что? Разве это меняет
дело?
     - Нет,  -  сказал  Виктор  Сергеевич.  -  Просто  мне  надо  знать  все
обстоятельства.  Вам  уж  придется привыкнуть к  моему  интересу.  Ничего не
поделаешь.
     - Да нет, мы ничего, - вступила мать.
     - Знаете что,  -  улыбнулся Виктор Сергеевич и пальцами вновь провел по
мокрому лбу, - не откажите в любезности... водички какой-нибудь, а то ужарел
совсем.
     - Квас у нас есть,  -  обрадовалась мать,  - свой, правда, не покупной.
Если не побрезгуете...
     - Ну отчего же...
     - Вера, сбегай в погреб, принеси.
     - Ну вот, я вам хлопоты причиняю, - огорчился Виктор Сергеевич.
     Бежать Вера не  побежала,  пошла за квасом,  намеренно степенно,  давая
следователю понять,  что  просьбу его  она выполняет без особой охоты и  что
вообще  они,  Навашины,  люди  гордые.  Веру  раздражала  суета  матери,  ее
унизительное старание  оказать  на  всякий  случай  любезности малоприятному
гостю, - впрочем, какому гостю? - так, должностному лицу, которое могло бы и
не тратить свое драгоценное время на дальнюю дорогу,  а опросить потерпевшую
в  служебном кабинете.  Пока  Вера ходила,  следователь все  извинялся перед
Настасьей Степановной за доставленные хлопоты,  просил вернуть Веру, если бы
он звал, что хозяевам придется беспокоиться, он бы и не заикнулся о воде. Но
когда Вера принесла запотевшую трехлитровую банку,  он  не стал отказываться
от кваса,  а  принялся пить его стакан за стаканом,  да притом делал это так
аппетитно и шумно,  ухая от удовольствия,  словно бы хлебный напиток помогал
ему  ощутить полноту жизни.  Вера  заулыбалась:  "Вот  дает,  как  рассол  с
похмелья..."
     - Прекрасный квас, - сказал Виктор Сергеевич.
     - Пейте, пейте на здоровье, - радовалась мать.
     - Спасибо, хватит. Как вы его готовите? Наверное, покупаете экстракт?
     - Нет, из ржаных сухарей.
     - А то вот сейчас экстракт хороший продается...
     - Вы дома тоже делаете квас? - спросила мать.
     - Нет.  Вы знаете,  - засмеялся Виктор Сергеевич, - нас, мужчин, больше
пиво волнует!
     - У нас пива нет,  -  развела руками Настасья Степановна, расстроилась,
будто допустила губительную оплошность,  которую теперь уж и не исправишь. -
Кабы мы знали...
     - Нет,  вы  меня не  так поняли,  -  нахмурился Виктор Сергеевич и  еще
сильнее прижал подбородок к груди.
     Теперь он  сидел  молча  и  теребил пальцами жесткие белые  волосы надо
лбом.  Вера держала в руке стакан и отпивала квас глоточками, словно это был
кипяток.
     - Вы,  Вера,  на самом деле, - сказал Виктор Сергеевич, - не обижайтесь
на мои вопросы. У меня профессия такая. Вы уж терпите.
     - А я терплю, - сказала Вера.
     - Ну вот и  ладно.  А  то я  еще один вопрос приготовил,  а спросить не
решаюсь. Про одно деликатное обстоятельство... Можно спросить?
     Тут  Виктор Сергеевич остановился и  посмотрел на  Веру своими голубыми
глазами,  и  в  них  Вера  почуяла намек:  мол,  сами  знаете,  какие  такие
деликатные обстоятельства,  и если не хотите сейчас говорить про них,  так и
не надо. Намек Вера не поняла, пожала плечами, сказала:
     - Если надо, так спрашивайте.
     - Мне в Никольском уже пришлось кое-что услышать.  Возможно, что многое
из того,  что я услышал,  сплетни и так, пустое... Но одну вещь мне хотелось
бы уточнить. Слышал я, что вы находитесь... как бы это сказать... находитесь
в близких отношениях с неким Сергеем Ржевцевым. Так ли это?
     Вера вспыхнула, поставила стакан, покосилась на мать.
     - Ну и что?  -  сказала Вера угрюмо. - Я дружу с Сергеем... Ну и что из
этого? Кто вам чего наболтал?.. Я с ним дружу... Ну и что из этого?
     - Ничего, - сказал Виктор Сергеевич.
     Он видел,  как Верин испуганный взгляд метнулся в  сторону матери и как
насторожилась,  утеряла вежливую улыбку Настасья Степановна, он видел это и,
замолчав,  опять  прижал  подбородок  к  груди.  Настасья  Степановна теперь
смотрела на  дочь  и  ждала  от  нее  объяснений,  и  следователь со  своими
вопросами ее  не  интересовал,  то есть интересовал,  но как некое подсобное
средство,  которое могло бы  прояснить неизвестные ей  стороны жизни дочери.
Вера же сидела воинственная и надувшаяся.
     - И  все же,  Вера,  вы  обязаны мне ответить,  -  строго сказал Виктор
Сергеевич, - была ли у вас с Сергеем Ржевцевым половая связь?
     - Да! Я жила с ним! - с вызовом выговорила Вера. - Ну и что?
     - Ладно... А какого числа вы родились? - спросил Виктор Сергеевич.
     - В декабре, семнадцатого числа, - сказала Вера. - Была холодная погода
и еще что-то было. Дождь не шел.
     - Угу, - кивнул Виктор Сергеевич, не оценив ее дерзости.
     Потом он еще что-то спрашивал, о каких-то пустяках, говорил опять вяло,
словно стараясь успокоить Веру,  а она не успокаивалась, думала о Сергее и о
том,  что о  ней судачат сейчас в Никольском,  досадовала,  что сказала:  "Я
дружу с Сергеем",  -  может быть, сглазила их с Сергеем отношения, надо было
сказать: "Я дружила с Сергеем до вчерашнего дня"; она боялась новых вопросов
о Сергее, но и хотела, чтобы следователь спрашивал ее о нем.
     - Ну,  хватит на сегодня,  -  сказал Виктор Сергеевич.  -  Остается мне
составить протокол, а вы прочтите и подпишите.
     Когда Настасья Степановна подписала протокол,  он встал,  и лицо у него
было  такое,  что  неизвестно еще,  кто  кому надоел,  он  ли  Навашиным или
Навашины ему.  Папку свою из гладкого черного кожзаменителя с  незастегнутой
"молнией" он взял со стола неаккуратно,  и  из нее на пол посыпались бумаги,
ни одной из которых во время разговора Виктор Сергеевич не вытаскивал.  "Вот
черт!" - проворчал Виктор Сергеевич и неуклюже присел к своим бумажкам, стал
запихивать их в папку. Вера не сдвинулась с места, а мать тут же нагнулась в
ретивом стремлении помочь.  "Ну что вы,  Настасья Степановна,  я  уж сам,  я
сам!"
     Потом Виктор Сергеевич долго стоял у двери, не говоря ни слова и как бы
вспоминая, все ли он задал вопросы и все ли поднял бумаги.
     Вера  с  матерью  проводили Виктора  Сергеевича до  калитки,  руку  ему
пожали, обменялись вежливыми словами.
     - Вот уж,  -  сказала мать,  вернувшись в комнату, - как одно началось,
так все и пойдет.
     - Что? - рассеянно спросила Вера.
     - Непутевый следователь-то. Хитрый не хитрый, а непутевый.
     - Откуда ты сразу поняла?
     - Сразу-то и поймешь...
     - Брось ты это.
     - Я тебе вот что скажу. В милицию мы опоздали. Там уж побывал кто-то до
нас.  Может,  от Колокольниковых,  может, от Чистяковых. И с деньгами. Вот и
сунули тебя в прокуратуру, и следователя подобрали на ихнюю сторону...
     - Опять ты за свое.
     - А  за чье же,  как не за свое!  К нам