была определенная
неловкость, но районный прокурор, выслушав слова Шаталова о просьбе общества
"Знание", сказал ему: "Поезжай".
     Необходимость поездки в Никольское Виктор Сергеевич объяснял еще и тем,
что,  кончая дело и будучи уверенным в том,  что районный прокурор поддержит
его,  он обещал - самому себе в первую очередь - взять парней и Навашину под
свой контроль и  опеку,  горячо обещал,  но что он знал теперь об их жизни в
последние недели?  Да  ничего!  Понятно,  сейчас,  когда дело  было передано
Десницыну, ему полагалось быть лицом нейтральным, сторонним наблюдателем, ни
о  контроле,  ни  об  опеке и  речи пока не  шло,  но жизнью-то своих бывших
подследственных он должен был интересоваться, раз обещал и им и себе.
     Вот он  и  поехал в  Никольское.  Из  разговоров в  поселке выяснилось:
многие считают,  что  дело прекращено.  Узнал он  и  то,  что Колокольников,
ангелом сидевший на беседах с ним, ведет себя в компании с Рожновым нагло, а
родственники его,  как и родственники Чистякова, распускают в поселке всякие
гадости про Навашину.  "Разговоры о  Навашиной вы  сами должны пресекать,  -
сказал Виктор Сергеевич. - А парни успокоились зря".
     Все это было неприятно. А еще неприятнее было то, что Виктор Сергеевич,
три недели отсутствовавший в Никольском,  ощутил вдруг,  что судьбы парней и
Веры Навашиной стали для него как бы чужими и далекими. И это даже теперь, в
чрезвычайно серьезной для него ситуации!  То есть выходило, что судьбы эти и
их дальнейший ход интересовали Виктора Сергеевича уже не сами по себе,  а  в
той  лишь  мере,  в  какой  они  имели отношение к  его  собственной судьбе.
Конечно,  Навашину  и  парней  оттеснили другие  подростки,  другие  судьбы,
вошедшие в последние недели в жизнь Виктора Сергеевича, так и всегда бывало.
Скверно  было  то,   что  в   Никольском  Виктор  Сергеевич  до   боли  ясно
почувствовал:  он потихоньку в  служебной суете забыл бы и  о  парнях,  и  о
Навашиной,  и о своих обещаниях.  То есть помнил бы, конечно, о них, но так,
среди  прочих очередных и  живых дел...  Снова бы  давал обещания съездить в
Никольское, да в суете не успевал бы...
     "Неужели  и  вправду  я  краснобай  и  дилетант?  -  расстроился Виктор
Сергеевич.  -  Благие намерения -  и все попусту... Да и для любительства-то
моего,  наверное, не пришло время..." Тут же Виктор Сергеевич себе возразил:
"Однако и  прежние дела остывали,  уходили в  прошлое,  но ничего дурного не
случалось...  Конечно,  я должен был помнить о никольских парнях,  а они обо
мне,  но разве нянькой я собирался им стать? А Навашина... Ведь уговаривал я
ее уехать из Никольского... Значит, нервы крепкие, выдержит..." В электричке
Виктор  Сергеевич несколько успокоился.  Позицию свою  он  менять не  думал,
знал,  что  будет  отстаивать ее.  Душевное же  отдаление от  судеб парней и
Навашиной он  оправдал тем,  что отстранен от  этих судеб и  не  имеет права
вмешиваться в  жизнь чужих подследственных.  От этих мыслей ему стало легче.
Хотя, возможно, он и обманывал себя.
     На  службе Виктор Сергеевич решил зайти к  Десницыну.  Десницын на днях
вернулся из Винницы, где был в командировке, и вот получил в придачу к своим
делам еще и никольскую историю.  Виктор Сергеевич знал, что Десницын отнесся
к  поручению прокурора без особой радости.  И незаконченные дела у него были
нелегки,   а  главное  -   каково  идти  по  следам  товарища  по  работе  и
перепроверять его?  Несмотря на споры, порой и с обидами, о сути их ремесла,
несмотря  на  несовпадение  иных  житейских  взглядов,  Шаталов  и  Десницын
относились друг к  другу по-доброму и  с профессиональным уважением.  Виктор
Сергеевич ставил сейчас себя на  место Десницына.  И  ему было бы  неловко и
неприятно вести следствие после Десницына. "Вот, брат, такая история", - как
бы  смущаясь,  сказал ему  Десницын,  посетив кабинет Колесова.  "Ну  что ж,
копай, копай, - сказал тогда Виктор Сергеевич. - Докажешь, что я болван, и я
пойду в электрики".  - "В какие электрики? - возразил Десницын. - Ты пойдешь
в  педагоги..."  Копать-то  Десницын будет,  но  ведь  не  под  него!  Какая
Десницыну  корысть.  Человек  он  был  порядочный  и,  конечно,  должен  был
отнестись к  делу и  выводам Шаталова без  всякой предвзятости.  Без всякого
желания подтвердить фактами горячие слова,  брошенные им  Шаталову весной  в
запале спора:  ты, мол, и не следователь, а краснобай и дилетант. И понимая,
как может повлиять на  судьбу товарища его расследование.  Вроде бы ничего и
не  должно  было  измениться  в  отношениях Шаталова  с  Десницыным,  однако
изменилось.  Возникло напряжение.  Общительный, веселый Десницын пытался это
напряжение истребить,  но Шаталов вел себя с  ним довольно холодно и  как бы
предупреждая:  "Вот кончишь с  никольским происшествием,  тогда и  поговорим
по-человечески..." Он старался не попадаться на глаза Десницыну и уж никаких
слов о никольском деле не произносил при встречах с ним.
     Теперь он  зашел  к  нему  сам  и  поинтересовался,  начал ли  Десницын
заниматься никольской историей.
     - Во вторник съезжу, осмотрю место происшествия, - сказал Десницын, - и
вызову к  себе  Навашину,  парней с  родителями.  Турчкова придется ждать из
Кинешмы. А сейчас вот заканчиваю бумаги о песковском убийстве.
     - Винница что-нибудь дала?
     - Кое-что дала, - сказал Десницын.
     - Я  зачем пришел.  Был в Никольском.  Читал лекцию.  Там волнуются,  а
толком не знают, дело прекращено или нет.
     - Может, для следствия и лучше?
     - Может, и лучше... Но ведь людям и определенность нужна.
     И  Виктор Сергеевич рассказал о болтовне вокруг Навашиной и о том,  как
ведут  себя  Колокольников с  Рожновым.  Потому  он  и  зашел  к  Десницыну.
Посчитал, что не сообщить об этом будет нечестно.
     - Спасибо,  -  сказал Десницын.  - Приму к сведению... А определенность
людям, естественно, нужна.
     - Зависти у меня к тебе,  прямо скажу, нет. Дело все же очень сложное и
все в изгибах.
     - Слушай, а может быть, ты просто растерялся? - спросил Десницын.
     - Чего растерялся?
     - Ну...  Опрокинул на себя целый мир и растерялся,  не зная,  как тебе,
Виктору Сергеевичу Шаталову, тут быть. Пойми, и я не хочу упрощать ни судьбы
людские,  ни явления жизни. Но мы с тобой следователи! А мне кажется, что ты
порой  -  от  растерянности перед  каким-то  явлением или  просто из  добрых
побуждений -  готов,  чтобы сейчас же залечить беду, употребить в нашем деле
средства других профессий.  Причем сразу  нескольких профессий.  А  нужно ли
это?  И главное - имеем ли мы, следователи, на это право? Я считаю, что нет.
Нам бы свою ношу нести с честью.
     - Ты прочитал дело и тебе, все стало ясно?
     - Мне многое пока в нем не ясно. Но будет ясно.
     - Я в этом не сомневаюсь, - сказал Шаталов. - Бог в помощь!
     ...А  Вера  пришла домой  и  расплакалась.  Неужели и  впереди ее  ждут
страхи,  вечное ожидание дурного? Мать успокаивала Веру, волосы гладила, как
маленькой,  пришла Клавдия Афанасьевна Суханова и  тоже  стала  успокаивать.
Клавдия Афанасьевна удивлялась Вере,  та,  с ее точки зрения, слишком близко
принимала к  сердцу всякие мелочи.  "Уж больно ты  стала тонкая в  чувствах,
прямо как чеховские барышни в театре.  Те хоть от безделья все переживали, а
у нас-то с тобой дел и забот вон сколько! Надо спокойнее смотреть на все..."
     Клавдия  Афанасьевна была  недовольна выступлением следователя.  "Ну  и
недотепа, я скажу, тебе попался, - говорила Клавдия Афанасьевна, радуя мать,
- тюлень какой-то.  Подбородок прижмет вот так и  бубнит,  бубнит...  Но ты,
Вера,  будь спокойна -  ни  одного дурного слова в  Никольском ни от кого не
услышишь. Я за это возьмусь...
     Обещание свое Клавдия Афанасьевна давала искренне и  была уверена,  что
исполнит его.  Она о нем помнила и назавтра,  и через неделю помнила, однако
ей  сразу  же  пришлось  заняться  делом,  требовавшим  времени,  энергии  и
терпения.  Они впятером ездили в  район и  в  Москву,  ходили в  партийные и
советские организации, бывали и в газетах. Хлопотали о том, чтобы Никольское
по  рассмотрении вопроса было переведено в  разряд поселков городского типа.
Разговоры об этом переводе возникали в  Никольском из года в  год,  соседние
Щербинка и Бутово были именно поселками и оттого упоминались в Энциклопедии.
А Гривно числилось даже городом.  Сейчас никольские жители решительно хотели
изменить статут своего населенного пункта, то ли потому, что им неловко было
указывать в  своих адресах "деревня Никольское",  то  ли  в  надежде,  что с
переводом Никольского в  поселки городского типа  на  них  обрушатся льготы.
Клавдия   Афанасьевна  обходила  никольские  дома,   собирала  подписи   под
трехстраничным письмом, выправленным у юриста. Но и в хлопотах своих Клавдия
Афанасьевна  иногда  вспоминала:   "Надо  бы   и   Вериным  делом  заняться,
обязательно надо..."
     А  Вера поплакала,  выспалась и  успокоилась.  И на другой день,  когда
Сергей ее  спросил,  как  ей  было на  встрече со  следователем,  она пожала
плечами и сказала искрение:
     - Попусту время потеряли - и только... И давай договоримся. Обо всем об
этом больше не вспоминать. Забыли и на всю жизнь.
     - Договорились, - сказал Сергей.
     - Что это у тебя в глазу-то?
     - Где?
     - Вот. Плохо промыл глаза со сна. Неряха! Дай-ка я тебя почищу...
     - Ну вот еще! - проворчал Сергей.
     А  Вера ловко и  ласково мизинцем достала ночную соринку из  уголка его
глаза.  Ей  нравилось прикасаться к  Сергею,  поправлять на  нем что-либо из
одежды или легонько ладошкой и  пальцами отчищать запачканные места на спине
и плечах.  В особенности если это можно было делать на людях - в магазине, в
электричке или  на  улице.  И  само прикосновение к  Сергею было приятно,  и
приятно было чувствовать,  ни  на  кого,  кроме Сергея,  не глядя,  что люди
вокруг видят их нежность, их право друг на друга и, может, гадают, кто они -
"брат с  сестрой или  муж  с  женой,  добрый молодец с  красной девицей...".
Иногда же  ей  были  совсем неинтересны ничьи ощущения вокруг,  а  просто ей
самой хотелось показать и себе, и Сергею, что он человек полностью зависимый
от нее, как, впрочем, и она во всем зависимая от него. Это и было славно.
     О  поездке  в  Вознесенское,   неприятной  для  них  обоих,  теперь  не
вспоминали.  Дня два Вера ходила сама не своя, то она стыдила себя, называла
себя бессовестной:  "Только о  себе и  думаешь,  а  у него своя жизнь,  своя
семья,  мать с  отцом";  то она была в  гордой обиде на Сергея:  "И без него
проживем!"  А  встретилась с  ним и всю вину тут же взяла на себя.  И Сергей
готов был просить у  нее прощения за  то,  что резко и  нескладно вел себя в
Вознесенском.  "Я все продумал,  -  говорил он, - и мне в Вознесенском будет
удобно жить".  -  "Да нет,  -  говорила Вера,  - зачем нам это Вознесенское,
проживем и  без  переезда!"  Она  уже  считала,  что  смотрины Вознесенского
затеяла по  глупости,  сгоряча,  под  влиянием неожиданного известия Клавдии
Афанасьевны.  А  вот  успокоилась  и  никакой  нужды  уезжать  куда-либо  из
Никольского не чувствует.  Теперь же,  когда договорились не вспоминать о ее
беде, следовало и вовсе запамятовать о поездке в Вознесенское.
     Однако ни  Вера,  ни  Сергей об отчуждении,  возникшем в  Вознесенском,
забыть не  могли.  После той  поездки были  иногда минуты,  когда они  снова
казались друг другу чужими,  были в  их любви и случаи неприятные и скучные.
Вера раздражалась,  но отходила.  Сергей молчал,  ждал,  когда все рассеется
само собой.  Оба  они  понимали,  что  в  их  отношениях,  теперь уже  почти
супружеских,  появилось и  еще появится нечто новое для них,  не  испытанное
прежде,  хорошее или плохое -  неважно.  Но это новое следовало осознать и к
нему необходимо было привыкнуть. Они и привыкали, и часто им было хорошо.
     Однажды  в   воскресенье  они  с   Сергеем  поехали  в  город  смотреть
"Направление главного удара" и  у  кино  встретили Нину.  Первым Нину увидел
Сергей,  он  и  толкнул Веру.  Нина их  не заметила или сделала вид,  что не
заметила. Под руку ее вел пожилой мужчина, лет двадцати восьми - тридцати, с
деликатными манерами,  на вид инженер или служащий. Был он в прежнем Нинином
вкусе -  тщательно одетый, в приталенном пиджаке с серебряными пуговицами, с
бачками,  как у  Муслима Магомаева,  и  с  зонтиком-тростью в  руке.  А Нина
прогуливалась в  синем  макси и  короткой накидке с  кистями.  "Ба-ба-ба!  -
подумала Вера с  обидой.  -  А  она мне о  нем ничего не говорила.  Когда же
сшила-то?  И  как не помяла в  автобусе и электричке?" Вера сделала движение
навстречу Нине,  но та проплыла мимо и не остановилась. "Ох-ох-ох! - сказала
ей вслед Вера. - Птица-лебедь!"
     Дня через три Вера ездила в  Москву за продуктами и  на Каланчевке чуть
было не столкнулась с  Ниной.  Вел ее другой кавалер,  помоложе,  с большими
усами и падающими на воротник черными красивыми локонами -  под д'Артаньяна.
И этот был одет дорого и хорошо.  Нина же имела вид романтический, волосы ее
были гладко зачесаны назад и сведены в пучок. Сегодня она надела мини и, как
отметила Вера,  французские колготы за девять рублей.  Вера,  несмотря на то
что Нина была ей  сейчас чуть ли не врагом,  успела подумать:  "Боже ты мой,
какая она хорошенькая!" И кавалер,  видимо, это понимал, ему очень нравилось
вести Нину по людной улице,  а Нина была с ним небрежна. Вера, не дожидаясь,
пока Нина заметит ее,  резко повернула вправо,  услышала сзади: "Вера, Вера,
постой", - но не остановилась, вошла в магазин, смешалась с толпой. Однако у
прилавка бакалеи Нина схватила ее за локоть:
     - Ты это что, сбегаешь от меня?
     - Я тебя не заметила.
     - Так уж и не заметила?
     - А ты нас с Сергеем в воскресенье у кино заметила?
     - Вы были у кино?
     - А то не были! - возмутилась Вера.
     - Ну, прости, - сказала Нина. - Я вас действительно не заметила.
     - Куда уж нас заметить!
     - Здесь толкаются и смотрят на нас. Выйдем отсюда.
     Вышли.  Встали у  красного парапета из  гнутых труб напротив очереди за
арбузами.  Метрах в  тридцати от них курил Нинин кавалер с черными красивыми
локонами, смотрел на трамваи.
     - Ты обижаешься,  -  заговорила Нина, - что я дней десять как к тебе не
заходила  и  на  следователя не  пришла,  ты  не  дуйся,  я  забегалась,  не
высыпаюсь...
     - Ну, понятно, - кивнула Вера в сторону молодого человека.
     - Ай! - махнула рукой Нина. - Да не потому!
     - А мне-то что!  -  сказала Вера.  Ей было неловко и стыдно оттого, что
она пыталась убежать от подруги,  а та ее поймала, и она сердилась теперь на
Нину, как в тот день, когда они дрались в Никольском туфлями.
     - Верк,  ну, серьезно, ну, не дуйся. - Нина обняла подругу, глаза у нее
были влажные.
     - Ну ладно,  ну ладно,  -  сказала Вера,  отстраняя подругу, однако она
смягчилась.
     - Я ведь и на работе бегаю,  - говорила Нина, - и матери надо помочь, и
в школу хожу вечером. Десятый класс, последний, теперь-то, перед институтом,
надо всерьез, чтобы все запомнить... Я на будущее лето расшибусь, а поступлю
в институт... А ты дуешься... Не таи на меня зла!..
     - Ну, не пришла - и не пришла, - сказала Вера уже миролюбиво. - Дело-то
какое! Вон тебя кавалер ждет. Иди. В Никольском поговорим.
     - А-а!  - рассмеялась Нина. - Пусть подождет. У меня таких кавалеров...
Этот-то  еще  ничего.  Он  хоть  может  доставать билеты  в  театр.  У  него
абонемент.
     - А  у  того  что?  -  не  удержалась Вера.  -  С  которым  вы  у  кино
прогуливались?
     - У  того что?  -  задумалась Нина.  -  Он  просто приятный человек.  С
телевидения. С ним интересно ездить в электричке. Вечно новости узнаешь... А
ты меня осуждаешь, что ли?
     - Мне-то что!
     - Господи,  да без них скучно было бы! Я в иной день по четыре свидания
назначаю.  На какие иду,  на какие нет.  Ради забавы. Я без всякой выгоды, я
так...
     - Это не для меня, - сказала Вера хмуро.
     - Ты думаешь,  я серьезно все это?  Ты думаешь,  я забыла, что говорила
тебе после того,  как сходила в Серпухов, к отцу? Нет, Верк. Все то и теперь
во мне. И навсегда.
     Потом, помолчав, она добавила с печалью:
     - Мне бы, Верк, влюбиться в кого, да по уши...
     - Влюбишься, - успокоила ее Вера.
     - А я сегодня Зинку Телегину встретила,  -  сказала Нина. - Помнишь, из
соседнего класса? Она теперь на Часовом заводе сидит на конвейере, и продает
шиньоны из своих волос.
     Вера вспомнила худенькую и  тихую Зинку Телегину по  прозвищу "Земляной
орех", еще и в пионерах славившуюся тяжелой каштановой косой, и воспоминание
это сразу же  вызвало мысль о  парике,  купленном ею самой в  магазине ВТО у
Пушкинской площади.  Мысль эта не  была ни тоскливой,  ни злой,  как прежде.
Просто возникла - и все. Где он, парик-то?
     - Верк, следствие-то, говорят, опять начали, - сказала Нина.
     - Вроде бы начали, - нахмурилась Вера.
     - Говорят,  новый следователь был уже на месте происшествия и  парней с
родителями вызывал, правда?
     - Вроде...
     - А тебя?
     - И у нас был.
     - Что за следователь-то?
     - А  пойми его...  Строгий,  дотошный...  Опять все  сначала.  Вопросы,
протоколы.  Теперь к себе вызовет. Одно мучение! Трое-то, кроме Турчкова, на
меня теперь наговаривают. И вовсе не нужно мне это следствие!
     Нина молчала, она сама не рада была повороту разговора.
     - Ну, иди, - сказала Вера. - А то ждет ведь...
     Все было бы хорошо, вот если только бы Нина не вспомнила о следствии...
     Подруги разошлись,  довольные встречей и  разговором.  Решили завтра же
увидеться снова в Никольском, а на неделе, если выйдет со временем, съездить
вместе в  Москву,  на  показ немецких мод  во  дворце "Крылья Советов".  Или
просто погулять на выставке в Сокольниках. Однако не съездили...


        "27"

     Опять закрутили Веру привычные дела и  хлопоты,  в их круговерти Вера и
книгу редко брала в руки, разве что в электричке, почти не успевала смотреть
телевизор,  а  беседа со следователем и  встреча с  Ниной отошли в  прошлое.
Будто и случились год назад.
     Среди  прочих Вериных дел  были  уколы.  Вера  вместе с  двумя пожилыми
медсестрами  -   Неведомской  и  Красавиной,  жившими  в  Никольском,  -  по
назначению районных врачей чуть ли не каждый день колола никольских больных.
Кто был с  диабетом,  кто страдал сердцем,  кто,  простудившись,  нуждался в
инъекции пенициллина.  Вера делала уколы ловко,  Тамара Федоровна удивлялась
ее способностям,  о легкости и точности ее шприца знали в Никольском, оттого
на нее спрос был как на модную портниху. В среду ей надо было колоть двоих -
Николая Антоновича Спицына и старуху Кольцову, ту в вену.
     Вера приехала с занятий из Вознесенского,  поела наскоро,  переоделась,
положила блестящую коробку со шприцами в  хозяйственную сумку и  поспешила к
больным.  Прежде она  зашла к  Спицыным.  Спицыны жили в  достатке,  Николай
Антонович,  отставной военный,  получал  хорошую пенсию,  дочь  его  кончила
институт и вышла замуж за однокурсника,  дом их был обставлен как московская
квартира.  Николай Антонович говорил громко,  шутил и  то  и  дело спрашивал
Веру,  не  кажется ли  он  ей похожим на Моргунова из "Кавказской пленницы",
когда тому делают укол. Он был с ней приветлив, в праздники дарил шоколадные
конфеты и плитки "Аленки".  Улыбалась Вере и жена Спицына - Нина Викторовна,
женщина цветущая и  энергичная.  Вере приятно было приходить к Спицыным,  ей
нравилась их  внучка  Леночка.  Иногда,  правда,  ее  коробили и  смущали на
секунду  шутки  Николая  Антоновича  -   наедине  с  ней  он  позволял  себе
двусмысленные и соленые выражения,  - но, в конце концов, они ее не обижали.
Бог с ним, старик все же.
     Вера  подошла к  калитке Спицыных,  позвонила.  Вышла Нина  Викторовна,
приструнила овчарку Принц