я низменная корысть не могла
руководить Шаталовым. Виктор Сергеевич был человек честный и принципиальный.
Но  Колесов полагал,  что  Шаталова могло  занести.  Он  считал его  натурой
увлекающейся,  следователем,  что называется,  с идеями. Понятно, что ничего
дурного в человеке с идеями нет.  Хотя,  возможно, не во всяком деле есть от
такого человека и  польза.  Каково будет больному,  коли у  хирурга во время
операции возникнут новые идеи и  он отважится их сейчас же и опробовать.  Не
оказался ли  Виктор Сергеевич Шаталов в  никольском деле  подобным хирургом?
Шаталова и раньше увлекали идеи,  правда чаще связанные не с самой уголовной
ситуацией,  а с устройством дальнейших судеб его подследственных.  Иногда он
заблудшим подросткам и действительно помогал.  Честь ему за это и хвала.  Но
не  повлияли ли  теперь педагогические соображения,  возникшие у  Шаталова в
ходе следствия,  на  само следствие?  Такие мысли пришли в  голову районному
прокурору.
     Никольская история была  серьезной,  дела  подобного рода  находились в
ведении областной прокуратуры, и материалы дела должны были поступить теперь
туда. И в том случае, если бы Колесов согласился с мнением Шаталова, и в том
случае,  если бы он посчитал выводы Шаталова неверными и  попросил у области
разрешение передать дело  другому следователю.  Три  дня  Колесов никольские
материалы не отсылал в Москву.  Сам он уже был убежден в том,  что оснований
для прекращения дела нет.  Однако мало приятного было поставить под сомнение
действия следователя,  к  которому Колесов ощущал приязнь.  Но  что же  было
делать? Наконец Колесов вызвал Шаталова к себе и объявил о своей позиции.
     - Я прошу тебя, Виктор Сергеевич, - сказал Колесов, - отнестись к моему
решению со всей серьезностью и  без обид.  Как тут быть иначе?  Такая у  нас
профессия.  Мнение свое о тебе как о работнике я,  естественно,  не меняю. А
никольское дело очень тонкое и сложное.
     - Если не секрет,  Анатолий Васильевич,  -  спросил Шаталов,  - кому вы
поручите доследование?
     - Ну,   а  может,  доследования  и  не  будет?  Может  быть,  областная
прокуратура посчитает, что ты прав, а не я? Если же посчитает теперь, что не
прав ты,  именно теперь,  а  не  после каких-либо жалоб и  пересмотров,  то,
думаю,  выйдет меньше бед и для меня,  и для тебя,  а возможно, и для героев
никольской истории. Ты понимаешь меня?
     - Понимаю... - неуверенно сказал Шаталов. - Однако вряд ли буду глядеть
на  дело  иначе при  любых обстоятельствах...  И  все  же,  кто  будет вести
доследование?
     - Полагаю, что Стрепетов или Десницын. Как ты к этому относишься?
     - Десницын - хороший следователь.
     - Он редко работает с  подростками.  Но ведь и  никольские,  судя по их
делу, не совсем юнцы.
     - Да, они во многом взрослые, - кивнул Шаталов.


        "21"

     Еще  в  коридоре отделения к  Вере  быстро  подошла  знакомая сестра  и
шепнула: "Анализ хороший. Но ты от меня ничего не слыхала". - "Да?" - только
и  сказала Вера.  И  лишь  в  кабинете Михаила Борисовича она  ощутила смысл
известия.
     - Ну что ж,  -  сказал Михаил Борисович,  -  хочу вас обрадовать. Утром
получили заключение московской лаборатории.  Опухоль была доброкачественной.
Но хорошо, что ее нет. Я доволен, что операция сделана, поверьте мне!
     - Слава Богу! - выдохнула Вера. - Спасибо вам!
     - Мне-то за что? - сказал Михаил Борисович.
     Сердце у  Веры колотилось,  минут пять она стояла у  окна на лестничной
площадке,  успокаивала себя. "Да что я разволновалась? - ругала себя Вера. -
Весть добрая,  а я психую..." Тут она подумала,  что вот так же,  в секунду,
она могла бы узнать сегодня о приговоре матери.  Именно мысли о том, что она
могла услышать и  от сестры в коридоре,  и в кабинете Михаила Борисовича,  и
испугали ее сейчас.
     Настасью Степановну Вера нашла возле ее двадцать второй палаты.  Матери
было велено уже ходить,  она и ходила.  Вера бросилась к ней,  обняла ее, об
анализе мать,  оказывается, уже знала. "Ну вот, видишь, видишь!" - повторяла
Вера.  "Теперь  домой  бы  скорее",  -  говорила  мать.  "Нет  уж,  отдыхай,
отсыпайся..."  -  "Может,  и  вправду отдохнуть?"  -  сказала мать с  робкой
улыбкой.  "Ну,  а  то  нет!"  Очень скоро Вера поняла,  что  мать в  радости
принялась  за  свои  прежние  "ходячие"  хлопоты  -  помогала  кормить  двух
старушек,  носила передачи и  записки,  опекала деревенскую девочку с дурным
анализом,  как бы  чувствуя себя виноватой перед ней за свой хороший анализ.
Но по сравнению с  домашними хлопотами и  стирками больничная жизнь была для
нее отдыхом.  Она тут могла и  читать,  и  потихоньку училась вязать,  путая
петли и ворча, но с наследственным терпением.
     Вера  вернулась  домой  успокоенной.   О   минутах  своего  волнения  у
лестничного окна в  больнице она  уже  не  помнила.  То,  что  анализ пришел
хороший,  она посчитала само собой разумеющимся.  Иначе, казалось, и быть не
могло.  Вера  вообще теперь была успокоенной,  умиротворенной,  как  человек
после сытного обеда. Все она любила и всему желала добра. Ничто ее сейчас не
пугало,  не  мучило,  не  раздражало.  Раньше бы  за Надькино непослушание и
вредничанье Вера раз десять уже отлупила сестру чем ни попадя -  тряпкой или
половой щеткой -  или  хотя бы  просветила ее  уместными словами.  Так  нет,
сейчас  она  смотрела  на  ее  проказы  с   непонятным  для  Надьки  и  Сони
добродушием.  Поворот в  болезни матери,  возвращение Сергея изменили Верину
жизнь. Но напряжение последних недель, горьких, полынных, нервная суета дома
и  на  работе,  страх за  мать обернулись теперь усталостью.  Вера надеялась
отоспаться,  однако и сон не помог. Движения Веры были сейчас медлительными,
говорила она лениво,  будто потягиваясь.  С  Сергеем Вера встречалась каждый
день. Вере опять было хорошо.
     В  день,  когда Вера  узнала об  анализе матери,  она  забежала к  Нине
поделиться радостью, но Нины не застала.
     - Она ушла в поход, - сказала Валентина Михайловна, Нинина мама.
     - В какой поход? С кем?
     - А-а-а!  Одна.  Придумала бог  весть  что!  -  махнула рукой Валентина
Михайловна и замолчала, будто бы в некотором смущении, но и загадочно, давая
Вере понять, что пусть она сама обо всем у Нины и выпытывает.
     Назавтра вечером Вера  опять зашла к  Власовым.  Дом  Власовых славился
чистотой,   а  на  террасе,   на  полу,   было  насорено.  "Грибы,  что  ли,
накрошенные?"  -  подумала Вера,  азарт грибной охотницы проснулся в ней,  в
Никольском считалось,  что грибов пока нет,  но,  может быть,  они появились
после дождей,  и  Нина обошла ее?  Хороша подруга,  ничего не скажешь!  Вера
нагнулась,  рассмотрела  кусочки  раскрошенных шляпок.  Нет,  не  белые,  не
красные и не поддубовики,  в лучшем случае жидкие сыроежки,  она даже на зуб
не стала их пробовать,  только понюхала и ощутила знакомый горький запах.  В
прихожей на столике в зеленом эмалированном ведерке увидела красные шляпки с
белыми горошинами, так и есть - мухоморы. Нина сидела в комнате, ноги парила
в  ведрах  с  бледно-розовой  водой,  а  Валентина Михайловна,  надев  очки,
рассматривала старые альбомы, разложенные на столе.
     - Знаешь, Верк, как я рада, что у вас все хорошо! - сказала Нина.
     - За грибами ходила?
     - Нет. Это мухоморы. Ноги лечу.
     - Как бы  ты  после такого лечения не  угодила в  больницу!  -  сказала
Валентина Михайловна.
     - Ты все споришь! - возмутилась Нина. Потом добавила для Веры: - Я тебе
рассказывала, у нас в городе, в танцстудии, все старое - мазурки, полонезы и
все  прочее  -  показывала Серафима  Ильинична  Чернецкая,  бывшая  балерина
Большого,  старушка, за шестьдесят, но вся такая... ах-ах-ах, за ней идешь -
будто девушка!  -  Нина,  не поднимаясь со стула,  плечами повела и бедрами,
воду возмутив.  - Я ей не раз собирала мухоморы. Она говорила: балерины боль
в ногах и мышечную усталость снимают отваром мухоморов.
     - Так небось отваром сушеных мухоморов, - сказала Валентина Михайловна,
- голова садовая.
     - И сушеных, и свежих.
     - Я сейчас домой схожу,  -  предложила Вера,  -  мазь принесу. У матери
много мазей от ног.
     - Такие мази и у нас есть, - сказала Валентина Михайловна.
     - Нужны мне  ваши  мази!  -  сказала Нина.  -  Тут  сама природа лечит.
Попарила полчаса - и легче...
     - А куда ты ходила? - спросила Вера.
     - Да так...  прогулялась...  -  сказала Нина и  покосилась на Валентину
Михайловну.   -  Ты,  Вер,  включи  радиолу.  Я  на  днях  купила  пластинку
Ободзинского. Не Карел Готт и не Рафаэль, но терпимый.
     Вера подошла к радиоле,  нажала на клавишу,  опустила звукосниматель на
черный диск.  На  столике возле радиолы в  тонком стакане стояли в  воде три
мухомора  на  длинных  болезненных  ножках,  печальные  перья  папоротника и
глянцевые листья ландыша. Опять красное с зеленым.
     - Тенор, - поморщилась Вера, услышав Ободзинского. - Плачет.
     - Ты его знаешь.  Его сейчас все крутят.  "Эти глаза напротив..." Потом
еще "Играет орган".
     - Так где же ты ножки-то натрудила? - спросила Вера.
     - Ходила в одно место,  -  сказала Нина серьезно.  - Я еще посижу минут
пятнадцать,  а  ты пока погляди альбомы.  Видишь,  сколько я  хлама достала?
Между прочим, нашла одну тетрадку. Узнаешь?
     Тетрадка,  общая,  в клеточку, была и вправду чрезвычайно знакома Вере.
"Батюшки-светы!  -  обрадовалась Вера.  -  Неужели ты ее бережешь!" И у Веры
была такая тетрадка.  Где она сейчас, Вера не знала, - может быть, выброшена
и сожжена на огороде вместе с мусором и сухой ботвой,  а может, еще валяется
в  чулане,  среди  рваных,  изношенных платьев,  негодных даже  на  кухонные
тряпки,  среди стертых,  вымерших калош и  изрисованных от  скуки учебников.
Тетрадки эти,  по примеру некоторых старших учениц Никольской школы,  Вера с
Ниной завели давным-давно,  года четыре назад. Помнится, волновались, тянули
жребий,  кому  чью  фотографию клеить  на  обложку.  По  неписаной  традиции
полагалось,   чтобы  в  классах  одного  возраста  на  тетрадках  у  девочек
фотографии были  обязательно разные.  В  тот  год  особенно  ценились Жаклин
Кеннеди, Муслим Магомаев, Бруно Оя, Софи Лорен и хоккеист Рагулин. Нине, как
и обычно,  повезло -  ей выпала Софи Лорен. Нина тут же исхитрилась выменять
где-то  удивительную  фотографию  Лорен,   посрамившую  старшеклассниц,   не
черно-белую,  как у  них,  а цветную,  да еще на прекрасной бумаге.  Вере же
достался Евгений Леонов.
     Вера не могла успокоиться, плела интриги, чуть было не уговорила обжору
Мартынову согласиться на  обмен Леонова с  доплатой домашними пирожками хотя
бы  на  ее  Смирнитского.  Однако сделка не вышла оттого,  что накануне мать
испекла пирожки не с  мясом и  не с ливером,  а с капустой,  и Вера с досады
приклеила к тетрадке не Леонова, а Иосифа Кобзона, вовсе и не значившегося в
списке.  Тот хоть был с волосами. Но и Кобзон тут же стал ее раздражать, она
стыдилась своей тетрадки и вела ее небрежно.  Зато Нинина тетрадь вызывала у
ровесниц зависть,  и  сейчас Вера,  несмотря на  свое взрослое,  ироническое
отношение к пустой детской затее, не могла не оценить изобретательных усилий
подруги. Ей было приятно рассматривать разрисованные карандашами странички.
     Тетрадь Нины,  как  и  прочие из  этой  серии,  на  первом листе  имела
название  "Альбом  для  души,   или  Возраст  любви  и  дружбы"  с  меленько
подписанным эпиграфом, раздражавшим Нину, но обязательным: "Эта книга правды
просит.  Не  люби,  который бросит".  Дальше шли стихи,  взятые из  книжек и
тетрадей подружек и записанные с пластинок слова модных в ту пору песен: "Ты
не  печалься,   ты  не  прощайся...",  "Быть  может,  ты  забыла  мой  номер
телефона...",  "Там, где всегда метели, там, где скрипит мороз...", "Честная
измена  лучше  сладкой лжи..."  и  прочие  увлечения детства.  Через  каждые
несколько  страниц  текста  попадались  подклеенные  фотографии  артистов  и
подходящие к  месту кадры из "Советского экрана".  После стихов и  песен шли
разделы о поцелуях, о дружбе, о любви и о различиях между любовью и дружбой.
Аккуратно были списаны Ниной образцы посланий к мальчикам. И на случай любви
удачной, и на случай любви неразделенной.
     Вера,  покачав  головой,  снова  перелистала  тетрадку,  наткнулась  на
знакомые ей  пункты отличий любви от дружбы,  много их было,  и  все схожие:
"Если  мальчик может делать уроки,  оставшись в  одной комнате с  девчонкой,
значит,  это дружба. Если же уроки у них не получаются, значит, это любовь".
Дальше  шли   якобы  лекции  якобы  профессора  Соколова  о   сексе  и   его
разнообразии.
     Боже ты мой, какая это была чушь! Теперь-то Вера знает, что это чушь, а
тогда они верили во все и ничего другого не ведали, волновалось, перечитывая
свои глупые тетради, выдумывали бог весть что.
     - Я свою, наверное, выкинула, - сказала Вера. - Какие же мы были дуры!
     - А  я  не  выкину.  Иногда стоит  оглянуться на  самое себя.  Чтобы не
повторяться.
     - Ну, и куда ты ходила? - спросила Вера.
     - Далеко, - сказала Нина. - Вон посмотри у мамы фотографии. Там увидишь
один  дом...  Только сначала,  будь  добра,  кинь  мне  полотенце и  красные
босоножки, вон там, под столом... Спасибо.
     Вера подсела к Валентине Михайловне,  та протянула ей пачку фотографий,
и Вера принялась их потихоньку рассматривать.  Она знала эти фотографии.  Но
не так часто доставали в доме Власовых,  как,  впрочем, и в любом никольском
доме,  семейные хроники в картинах, иногда удачных, хоть неси на выставку, а
чаще  любительских,   передержанных,   потемневших  или  рыжих,   в   пятнах
закрепителя,   неясных,  но  одинаково  дорогих  и  трогательных.  Стены  по
деревенской привычке фотографиями не увешивали, московские нравы брали верх,
альбомы же,  хорошие по цене, лежали в комодах или шкафах, а чтобы появиться
на свет божий,  ждали случая.  Какой нынче случай у  Власовых,  Вера пока не
поняла.  Но она рассматривала фотографии с интересом,  в особенности если на
карточке была она сама, спокойная и пухлая, рядом с тощей озорной Ниной.
     Нина вытерла полотенцем ноги,  тяжело и медленно ступая, вынесла ведра,
потом вернулась, скинула, морщась, босоножки, легла на диван.
     - Ты  хоть  натертые-то  места  намажь  мазью,   -   сказала  Валентина
Михайловна, - не дури.
     - Вот еще. Вонять будет!
     - Тебя  разве с  твоими мухоморами переспоришь,  -  вздохнула Валентина
Михайловна. Потом шепнула Вере: - Вот в этот дом она ходила.
     На  маленькой продолговатой карточке,  в  два спичечных коробка,  перед
одноэтажным кирпичным домом стояли четверо военных в  пилотках,  с ромбами в
петлицах,  и  один из  них  был  Нинин отец -  Олег Николаевич Власов.  Олег
Николаевич умер  лет  пять  назад,  Вере  было  жалко  его  и  жалко Нину  с
Валентиной Михайловной, однако к этой смерти Вера отнеслась легко, она ее не
потрясла и не испугала.  И не только потому, что Вера была тогда несмышленой
девчонкой,  но  и  потому,  что ей,  как и  многим в  поселке,  смерть Олега
Николаевича показалась естественной и  необидной.  В Никольском все считали,
что Олег Николаевич давно уже не жилец и теперь, слава богу, отмучился. Олег
Николаевич пришел с войны инвалидом,  ранен был четырежды, контужен и сорвал
сердце. Многие сердечники полнеют, его же болезнь сушила. Вере он запомнился
худым,  невысоким,  неловким, с тонким, желтым лицом, со скулами, обтянутыми
кожей, с вечно поднятым подбородком - под Корсунью осколок угодил ему в шею.
В  остром облике его было что-то птичье,  и ребятишки из его класса называли
Олега Николаевича Пернатым, - впрочем, без ехидства.
     Институт,  из  которого он  ушел на  фронт добровольцем,  ему так и  не
удалось  окончить.  После  войны  Олег  Николаевич был  совсем  плох,  врачи
советовали ему не работать и быть на воздухе. Чтобы прибавить денег к пенсии
- Нина еще не появилась,  но надо было кормить немощного отца,  - он занялся
ловлей кротов.  Ставил капканы в рощах и оврагах у Никольского и Алачкова, и
перед его домом на веревках сушились шкурки кротов,  а в удачные дни и ласок
с  белыми мордами и  животами -  за  них  закупщики платили больше,  чем  за
слепышей.  Он немного окреп на воздухе и  пошел учительствовать в Никольскую
школу,  вел  арифметику в  младших классах.  Подолгу лежал в  больницах,  но
потом,  несмотря  на  уговоры  Валентины Михайловны с  обещаниями прокормить
шитьем и  себя,  и  его,  и  Нину,  возвращался в  школу.  Вера видела его и
веселым, энергичным, но редко, а в памяти ее он остался человеком нелюдимым,
печальным,   на  лице  его  часто  отражалось  некое  усилие,  будто  бы  он
перебарывал внутреннюю боль.  Вера его  боялась,  -  впрочем,  она знала его
плохо,  и  то,  что он учитель,  пусть и  в соседних классах,  и то,  что он
больной, отстраняло ее от Олега Николаевича. Отец же Верин относился к Олегу
Николаевичу с  уважением,  слова дурного не  давал о  нем  сказать.  А  Нина
твердила, что отец ее добрый и хороший.
     Теперь Олег  Николаевич смотрел на  Веру с  маленькой фотографии.  Дом,
перед  которым стоял  на  карточке Олег  Николаевич,  был  известен Вере  по
семейному  преданию  Власовых.   В  июле  сорок  второго  никольский  житель
Волошников,  ныне покойный, имевший броню как рабочий оборонного завода, был
в командировке в Серпухове и увидел там Власова. Возле Владычного монастыря,
за Нарой, в бывшем общежитии, расположили на время артиллеристов. Волошников
шел  мимо,  Власов окликнул его  из-за  изгороди и  передал жене записку.  В
субботу,  набив  рюкзак  продуктами  из  своего  подпола  и  выменянными  на
цигейковую шубу консервами,  салом,  водкой,  вареньем, Валентина Михайловна
отправилась в Серпухов. Паровики в тот день на Серпухов не ходили, а времени
терять  было  нельзя.  Пробыла  Валентина  Михайловна в  Серпухове выходной,
ночевала в  стогу сена на  лугу у  Оки,  а  с  утра пошла домой.  Рюкзак был
пустой,  лишь танкетки со стесанными каблуками лежали в  нем.  Босыми ногами
ступала Валентина Михайловна по мокрой и рыжей земле.  Впрочем,  кто называл
ее тогда Валентиной Михайловной?  Для матери она была Валькой,  а  для Олега
Власова - Валюшей...
     - Ты чего, в Серпухов, что ли, ходила? - спросила Вера.
     - В Серпухов, - кивнула Нина.
     - И дом нашла?
     - Нашла.
     - Все такой же?
     - Общежитие там опять...
     - А ночевала где?
     - На вокзале. На скамейке.
     - Обратно на электричке?
     - Нет. Пешком.
     - Сколько километров до Серпухова?
     - Почти сорок.  Туда шла часов девять.  Оттуда на  час больше.  Хорошо,
дождь не все время лил. И прохладно было.
     - Могла бы и попутную остановить,  -  сказала Валентина Михайловна. - Я
от Серпухова до Авангарда ехала на попутной. С прожектором в кузове.
     - Мало ли чего я могла, - сказала Нина.
     - Чегой-то ты вдруг? - спросила Вера.
     - Вот-вот, ты ее спроси, - кивнула Валентина Михайловна.
     - А ничего. Просто захотелось сходить - и все, - мрачно сказала Нина. -
Цветов нарвала в поле под Серпуховом, ромашек и колокольчиков, и положила на
подоконник вон того окна, что на карточке.
     - Могла  бы  и  на  электричке  туда  съездить,   -  сказала  Валентина
Михайловна.
     - А я вот захотела узнать, смогу ли без электрички... - сказала Нина. -
Ты-то не думала ни о паровике, ни об электричке.
     - Мало  ли  что  я...  Мало ли  что  мы...  -  нервно сказала Валентина
Михайловна.  Слезы появились вдруг на  ее  глазах,  она  посмотрела в  тихой
печали на Нину и на Веру, поднялась тут же и быстро вышла из комнаты.
     - Ну вот, - указала Вера растерянно. - Я же ничего не хотела...
     - При чем тут ты? - сказала Нина. - Это я. Изверг рода человеческого...
- Потом добавила: - А может, и не я, и не ты...
     - Отец-то твой,  - сказала Вера, - молодой-то на тебя похож. Рот, губы,
нос у тебя