рямился и  решительно отступил
от  Веры на  шаг.  Глаза его  были сухи,  а  узкая,  худенькая фигурка стала
собранной.
     - Это я так...  это я на минуту ослаб,  -  быстро заговорил Турчков,  -
разнылся и  расклеился...  Вроде бы я  разжалобить тебя пришел...  Ты так не
думай... Я совсем другим хотел появиться у тебя. Не смешным и не жалким... А
не вышло...  Но я буду другим,  я знаю,  каким,  раз уж я остался жить после
всего этого...  Я там,  куда меня пошлют,  не пропаду, все выдержу... У меня
программа есть...  Мать бы только выдержала...  Ее жалко,  ей-то хуже всего.
Отец-то  перетерпит...   А  тебе  спасибо  за  сегодня...  Ты  меня  сегодня
укрепила...
     В коридоре, надев плащ, он сказал:
     - Знаешь что,  пожелай мне  на  прощанье,  чтоб  на  суде меня наказали
покрепче... Я серьезно... Мне это надо.
     - По программе, что ли? - спросила Вера.
     - Я серьезно, я не шучу...
     - Может,  и  суда-то,  Леш,  не будет...  Да и  не нужен он,  наверное,
вовсе...
     - Нет,  нет!  -  замахал рукой Турчков.  -  Нужен.  То  есть не суд,  а
наказание...
     Вышел за калитку и исчез, размок, растаял в дожде.
     В коридоре перед Верой возникла мать,  спросила шепотом,  с оглядкой на
дверь,  а  в  голосе ее,  в  интонациях,  была надежда на то,  что появление
Турчкова хоть капельку какую изменило к лучшему:
     - Ну что? Ну как? Что он приходил?
     - А ничего. Просто так приходил, - бросила Вера на ходу в прошла в свою
комнату.
     Там   она  первым  делом  отыскала  раздвижное  зеркальце  в   кофейном
дерматиновом переплете и рассмотрела свое лицо с пристрастием.  "Ну и мымра,
ну и чухонка,  заспанная,  неразглаженная!" -  ругала себя Вера. Она достала
перламутровую губную помаду и  тушь для  ресниц и,  пока приукрашивала себя,
правда, не так ярко, как прежде, все досадовала, что говорила с Турчковым до
неприличия простоволосая и в стареньком сарафане,  потертом и неукороченном.
"Тоже мне мать, опомниться не дала со сна..."
     Но  тут  она  вспомнила о  материной больнице и  загрустила.  Отставила
зеркальце и помаду с тушью,  вздохнула тяжело,  обреченно. И позже грусть не
покидала Веру,  хотя  и  приутихла,  но  мысли Веры  вскоре приняли странное
направление.  А  что,  думала Вера,  вдруг  бы  она  и  вправду стала  женой
Турчкова?  То  есть не  сейчас,  и  не  завтра,  и  вообще никогда,  а  так,
мысленно...  И тут ей стали представляться картины реальные, но несбыточные.
Впрочем,  им к сбываться-то было ни к чему. В этих видениях Вера с интересом
разглядывала себя рядом с  Турчковым,  и фантазия уводила ее в дали дальние.
Вот они идут никольской улицей, и Турчков ведет ее под руку, он стал высоким
и крепким,  завидным стал мужчиной, а все равно ему не обойтись без Вериного
покровительства и  подмоги.  Вот  они прогуливаются по  районной столице,  и
вдруг  возле галантерейного магазина им  попадается Сергей,  а  рядом с  ним
востроносая женщина,  невзрачная и неопрятная, даже с синяком под глазом. Он
видит их с Турчковым,  и все понимает,  и жалеет обо всем, ох, как жалеет...
"Фу ты,  чушь какая!  - оборвала себя Вера. - Лезут же в голову глупости". В
последние дни с  ней происходило удивительное -  никогда раньше она не  была
такой  мечтательницей и  фантазеркой,  как  теперь,  уляжется  отдохнуть или
присядет  в  своей  комнатке  окну  -  и  непременно начинаются утешительные
фантазии с лихими сюжетами, сладостные миражи в никольской пустыне. Потом от
них было не теплее и не легче,  но и не так черно, и не так страшно, а жизнь
нынешнюю они хоть на время застилали дымовой завесой.
     Вера вздохнула. Все это если бы да кабы. Все это чепуха. Турчков сделал
ей предложение.  Дождалась.  Первое предложение в ее жизни -  слова Сергея в
счет не шли.  Смешно.  А еще б смешнее было,  если бы она когда-нибудь стала
женой Турчкова.  Впрочем,  кто знает,  как может повернуться ее жизнь, и что
теперь загадывать!  Но  неужели Турчков влюбился в  нее?  Вот уж к  кому она
никогда  не  относилась  серьезно:  лопоухий  соседский  мальчишка,  мученик
пианино, губошлеп и маменькин сынок всегда вызывал у нее если не иронию, так
усмешку.  Правда,  она над ним не издевалась,  он был добрым мальчишкой.  Но
какая уж там могла быть у него любовь?
     Однако  Вера  с   некоторым  удовольствием  повторила  про  себя  слова
Турчкова:  "То любил тебя,  то ненавидел..." Нет,  она этого не заметила, не
почувствовала.  Впрочем,  вспоминается, говорил Турчков ей какие-то странные
слова, в чем-то упрекал ее, выскочил вдруг из комнаты, взглянув на нее перед
этим сердито и жалко,  -  тогда,  значит, он и ненавидел? Тогда, наверное. И
она желала в те минуты его успокоить,  ублажить его,  объявиться ему старшей
сестрой и опекать его, а ведь от жалости, от желания покровительства слабому
женщине до любви -  два шага... Но тут же Вере на память пришло то страшное,
и все прекратилось, фантазии спалило прихлынувшей ненавистью. "Нет, - думала
Вера,  -  они для меня не люди.  Они меня не жалели, отчего же мне теперь их
жалеть?  Пусть все  расхлебывают сами и  не  ждут от  меня ни  прощения,  ни
доброты".  Впрочем,  в  сердитых  Вериных  мыслях  не  было  сейчас  прежней
решимости.


        "16"

     А  Турчков в  это  время ехал в  электричке до  платформы Текстильщики,
откуда он к своему заводу обычно добирался на метро. Чувствовал Турчков себя
опустошенным.  Душу его,  правда,  чуть-чуть теплило сознание, что он сделал
то,  чего  ему  хотелось и  чего  раньше он  бы  не  отважился сделать.  Ему
казалось,  что  сегодня  он  с  горем  пополам шагнул  на  первую  ступеньку
лестницы,  которую сам себе построил в мыслях. Ему было легче оттого, что он
сказал Вере о  своей любви к  ней,  и теперь эта обреченная любовь словно бы
меньше беспокоила его.  Однако на  самом деле Вера могла подумать,  что  его
привела к  ней корысть,  судорожное желание ухватиться за  соломинку...  Ну,
нет,  у  нее же  есть ум,  успокоил себя Турчков,  не  может она считать его
совсем бессовестным.  А впрочем,  пусть считает. Пусть. Вот пройдут годы, он
исполнит свою программу,  станет человеком, встретит Веру, и, может быть, ей
придется  тогда  пожалеть,   раскаяться,   прозреть  наконец.  Но  он  будет
великодешен...  Ах, что мечтать, что тешиться будущим, отругал себя Турчков,
ведь все  это  без  толку и  стыдно.  Однако он  знал,  что  еще не  раз его
воображение нарисует ему встречу с  Верой через десять лет и  любые повороты
событий в  той  будущей жизни одинаково доставят ему удовольствие.  Или,  по
крайней мере, поддержат его душевное равновесие.
     Потому еще Турчкову хотелось заглядывать в будущее,  где он обещал себе
стать хорошим и  благородным человеком,  что  в  сегодняшнем и  тем более во
вчерашнем ничего утешительного увидеть он не мог. Мерзость одна там и была.
     День рождения непременно вставал перед глазами.  Вспоминать о том,  что
произошло в конце вечера, Турчков просто боялся, - бывает, привидится тебе в
полудремоте окровавленное или мертвое лицо близкого человека, ты сейчас же в
холодном поту  гонишь  сон  и  стараешься думать о  чем-нибудь постороннем и
мелком,  о футболе, например, или о новом галстуке, вот и Турчков от первого
же видения своего разбойства шарахался подальше: "Чур, чур меня!"
     Но и то,  что происходило в доме Колокольникова раньше, когда гости еще
пели и веселились,  вспоминать было не легче, хотя этих воспоминаний Турчков
старался не  гнать.  Чаще иных мелькало в  тех видениях наглое лицо Рожнова,
оно оживало,  рожи корчило Турчкову,  подмигивало бесовским глазом, а иногда
как  будто бы  и  легкая,  летающая рука Рожнова опускалась Леше на  плечо и
ехидный голос звучал опять:  "Ну,  тютелька,  как дела?  Не пора ли мужчиною
стать?"
     И сосунком,  и тютелькой, и маменькиным сынком да еще черт-те кем звали
его никольские сверстники, и только девчонки - Лешенькой. Еще в детсадовскую
пору,  когда все  дети  вокруг него были как  дети -  в  разбитых ботинках и
штопаных одежках, перешитых из послевоенных обносок, а мать выпускала его из
дома в  крахмальной панамке и  с  золотистым бантом на груди -  липучкой для
насмешек,  -  еще тогда попал он в недотепы,  и на всю жизнь. Помнил он, как
взрослые парни заперли его  с  соседской семилетней девчонкой в  заброшенный
сарай,  вонявший кислой гнилью прелого сена и  куриным пометом,  а выпустив,
объявили,  что теперь они муж и жена,  и Лешенька поверил и разревелся... Из
гармошечной трубки  осоавиахимовского противогаза резали "блох",  устраивали
на  мелочь или на шелобаны "блошьи скачки",  и  уж непременно Лешины "блохи"
были  неудачницами,  развертываясь,  прыгали ниже  всех,  а  то  и  вовсе не
прыгали.  На шелобаны же,  щелчки и оттяжки,  с маслицем и сухие, никольские
парни росли умельцами.  И  в  расшибаловку и в жошку,  и в отмерялу Лешенька
играть не хотел, знал от матери, что это дурные игры, и просто боялся, что у
него ничего не выйдет. Однако же боялся и того, что его посчитают трусом, не
выдерживал поддразниваний,  с  отчаянием бросался в  игру и  в  конце концов
веселил сверстников. В футбол, на взрослом поле, у пруда, с воротами, а не с
кирпичами, он, напротив, мечтал играть, но в команду его принимали редко - и
то  когда  сговаривались два  неравных по  силам парня,  вот  тогда Лешеньку
выталкивали довеском к менее искусному,  чтоб хоть мешался под ногами. А так
он был "Эй,  пацан,  подай мяч".  Мать не пожалела денег и купила прекрасную
кожаную покрышку,  оранжевую, с желтой крепкой дратвой, камеру и насос, и на
время  Лешенька стал  в  Никольском значительной личностью -  "мальчиком,  у
которого есть мяч".  В  ту  золотую пору ватаги взрослых дылд и  мальчишек с
дальних  улиц  появлялись у  калитки  Турчковых  и,  задабривая Лешеньку,  с
усердием приглашали его поиграть с  ними в футбол.  Лешенька таял и развесив
уши бежал с  мячом к  поляне.  Но  как только мяч оказывался в  чужих ногах,
заискивающие взгляды гасли,  и  хотя  Лешеньку для  приличия брали  в  игру,
относились к нему как к лишнему и цыкали в раздражении,  чтоб не лез куда не
надо. А потом мяч украли.
     Да  что  все вспоминать -  только ножом по  душе скрести.  Было,  было,
было...  Тяжкую ношу  маменькина сынка  волок на  тощих плечах.  Ерепенился,
пыжился, вставал на цыпочки, старался выказать себя мужчиной. Хлипкость свою
человеческую только и выказывал.  Теперь-то Леше это ясно. А уход из школы в
рабочие был отчаянным семейным бунтом.  Потом и  от  музыки убежал,  хлопнул
обцарапанной крышкой пианино, купленного с жертвами и мытарствами, хлопнул в
сердцах,  чтоб все знали -  и мать с отцом,  -  что он не хлюпик с бантом на
груди,  а настоящий парень и руки у него черные от масла и металла. А-а-а...
К  работе заводской,  зубы сжав,  привык,  кое-что сейчас уже умеет и делает
многое с удовольствием,  но то ли это занятие, к какому он приписан судьбой?
Кто знает...  Впрочем, чушь, ерунда, теперь-то он знает, какое дело написано
ему на роду.  То есть какое он сам себе на роду написал...  Оттого, что в ту
ночь решил доказать и себе, и компании, что он "не хуже других".
     И опять перед глазами мерзкое лицо Рожнова. Левая бровь Рожнова выжжена
в середине -  перервинский слесарь на досуге неумело пользовался паяльником,
осчастливил себя  особой приметой,  -  и  русые кустики живут сами по  себе,
вздрагивают сами по себе,  помогают подмигивать пройдошьему глазу.  "Ну что,
тютелька,  не пора ли мужчиною стать?" Лешенька храбрился,  желал на террасе
вести с  парнями разговор о женщинах на равных,  как будто бы их у него было
много, хотя и понимал, что все знают, что у него ни одной не было. "Да брось
пижонить,  -  сказал Рожнов,  -  мы тебе помочь хотим,  а  ты нам бакенбарды
крутишь. Чего стесняться-то? Тоже мне Есенин! Все не умели. А начинать надо.
Если не хочешь для продолжения рода, так надо для кровообращения".
     Потом  пили,  шумели,  танцевали,  но  в  безалаберном гомоне вечеринки
Лешеньке было теперь не по себе,  он все думал: "А может, и вправду сегодня?
Неужели я  такой ничтожный и  хуже других?"  Водка и дешевый,  дурной вермут
делали  его   решительным.   Колокольникова  и   Рожнова  порой   он   видел
озабоченными, они все соображали насчет женщин, и было ясно, что вечер будет
для них потерянным,  если насчет женщин дело не выйдет.  После первых танцев
Рожнов с Колокольниковым выбрали девочек,  а Леше посоветовали приударить за
Клашей Терновской:  "Она на тебя смотрит и  тает,  как мороженое на палочке.
Если упустишь,  будешь дурак".  Тут  Рожнов прошептал кое-что  Леше на  ухо,
взволновав его и обнадежив. Все же несколько минут Леша провел в одиночестве
на крыльце,  размышляя о нравственности террасных предприятий,  и,  сочтя их
безнравственными,   успокоился  было,  но  тут  же  обозвал  себя  сопляком,
идеалистом  из  девятнадцатого  века,   Ленским  с  романтическими  кудрями,
забывшим,  что на дворе иное столетие. Все делают - значит, и нравственно. И
он должен быть как все. Конечно, Лешу несколько опечаливало то, что день его
рождения проходит без  возвышенных застольных бесед,  вообще  без  серьезных
разговоров,  а  превратился в привычную вечеринку с пьяным шумом и любовными
затеями. Кроме всего прочего высокие слова и понятия были высокими словами и
понятиями,  а  в  Леше жило сейчас такое,  что не  подчинялось этим словам и
понятиям,  и  сдерживать это было трудно.  Да и  не надо было,  как казалось
Леше,  сдерживать.  И  он  подсел к  Клаше  Терновской,  розовой блондинке -
лондотон из "Ванды" -  годом старше его,  с холодной решимостью взять свое и
доказать всем этим Рожновым и Колокольниковым,  что он...  что они... Все же
он  волновался,  но  Клаша с  удовольствием приняла его  игру,  стала в  ней
верховодить, и Леша поверил шепоту Рожнова. Но тут появилась Вера Навашина.
     Терновскую Леша оставил. Он понял сразу, что любит Веру. Он был влюблен
в нескольких девушек,  среди них и в двух заводских,  в одну из ОТК и в одну
из  столовой,  причем отчетливое ощущение любви приходило к  нему только при
встрече с  той  или  иной его симпатией,  остальные же  при этом забывались.
Теперь ему казалось,  что Веру он  любит так,  как никого не  любил,  и  что
любовь к Вере,  видимо, жила в его подсознании давно, с детских лет, но он о
ней не догадывался, - так бывает. Впрочем, ему показалось, что и раньше Вера
его волновала и печалила.
     Так или иначе,  но появление Веры его обрадовало.  И  сама Вера,  и его
собственное сегодняшнее отношение к  ней  противоречили рожновской обыденной
пошлости и  как  бы  освободили Лешу  от  нужды  именно  сегодняшним вечером
становиться мужчиною.  Он  сразу же испытал облегчение.  Он любовался Верой,
ходил за  ней,  как  опоенный чародеевым зельем,  и  все хотел восторженными
словами рассказать Вере о своей любви, но у него никак не получалось.
     А  на  террасе его  огорошил Колокольников,  заявив,  что  он  произвел
переориентацию корабля и будет причаливать к Вере Навашиной. Рожнов принялся
было  оспаривать  Веру,   но  Колокольников  цыкнул  на  него.   Леша  стоял
возмущенный,   при  нем  марали  святое,   о   себе  он  постеснялся  сейчас
Колокольникову и Рожнову сказать,  но о Сергее напомнил. "Ну, знаю, - сказал
Колокольников.  -  Я надеялся на Нинку, а она не пришла. А Сергей ни мне, ни
Верке не помеха. Что у нас, домострой, что ли?" - "А ты-то чего суетишься? -
сказал Леше Рожнов.  - Тебе-то зачем Верка?" Потом они стали говорить о Вере
такое,  от  чего Леша совсем увял,  а  Веру тут же возненавидел.  "Откуда вы
знаете?" - взвился Леша напоследок. "Знаем", - сказал Рожнов значительно.
     И дальше, почти весь вечер, Леша ненавидел и презирал Веру. В каждом ее
жесте,  в каждой ее фразе, в движениях губ и глаз чудилось ему подтверждение
слов Рожнова.  "Про нее давно говорили,  что она гуляет, так и есть..." Леша
чувствовал себя обиженным и  обманутым,  и несомненной виновницей была Вера,
она  вроде  бы  лопатой  перекопала его  возвышенные представления о  жизни,
обсыпала при этом Лешины идеалы глиной и навозом.  Снова выходило, что правы
Рожнов с Колокольниковым,  а ему, взрослому мужчине, следует действовать. Он
сидел теперь за  столом разочарованным Печориным,  только что без эполет,  и
женщин презирал.  Всех вообще и каждую из тех,  что были рядом.  "Как женщин
уважать  возможно,  когда  мне  ангел  изменил..."  -  удивительным  образом
вспомянутая строчка не  выходила из  головы.  Но при этом Вера волновала его
по-прежнему,  и все в ней казалось ему красивым -  и глаза, и большой рот, и
загорелые полные руки,  и вся ее сильная, ладная фигура. Леша с печоринским,
как ему чудилось,  выражением лица пригласил Веру танцевать, она согласилась
охотно.  И когда он в танго с отчаянной робостью притянул ее к себе,  она не
отстранилась, и он касался ее ног и ее бедер, млел от счастья и от страха, а
проводив ее на место,  подумал, что она, видимо, не обратила внимания на его
уловки,  не приняла их всерьез, а потом решил, что нет, обратила, просто она
порочная  женщина  и  больше  ничего.  То  есть,  наверное,  она  нормальная
современная женщина с пониманием, а он и верно сосунок, и так дальше нельзя.
Он решил с  нынешнего дня относиться к  женщинам холодно и  цинично,  однако
ухаживания Колокольникова и  Верины ответные улыбки Лешу расстраивали и даже
злили.  В коридоре при нем Колокольников, порядком выпивший, сказал Рожнову:
"Ну,  все идет путем... Она голодная... А хороша-то нынче!" Леша возмутился,
однако бросился не к Колокольникову, а выловил Веру из суеты танцев и заявил
ей:  "Как ты можешь так! Как только ты можешь так!" Она глядела на него, рот
раскрыв.  Или делала вид,  что ничего не понимает.  Или и  вправду ничего не
понимала.
     Потом Леше было дурно,  и он многого не помнит,  помнит только, что его
выводили в  огород,  потом губы ему обожгли нашатырем,  в  чем-то  упрекали,
давали  серьезные  советы,  а  он  стоял  на  террасе,  посиневший,  слабый,
выдохшийся,  словно  его  только  что  заставили на  стадионе  пробежать три
километра на время.  Очень расстраивала Лешу запачканная нейлоновая рубашка.
Принесли горячей воды,  терли рубашку. Заодно заставили Лешу намочить голову
из рукомойника,  сказали при этом:  "Брось киснуть. Вмиг и волосы, и рубашка
высохнут. Да и темно стало, кто разглядит!"
     Время  и  вправду  было  уже  позднее,  гости  тихо  расходились.  Леша
чувствовал себя легче и  трезвее.  Но сам себе он был мерзок и  все были ему
мерзки.  К  Вере он  уже не подходил,  а  только смотрел с  презрением на ее
любезности с  Колокольниковым и все ему хотелось с досады учинить что-нибудь
этакое,  скандальное, в особенности хотелось сорвать Верин парик с шумом, на
глазах гостей,  но стыд и слабость удерживали Лешу. Рожнов с Колокольниковым
были  раззадорены.  Колокольников на  террасе,  губы поджимая,  рассказывал,
какая Вера сегодня податливая,  вроде бы и сама намекает,  а Рожнов крутился
возле  удачливого  приятеля,   грудь  выпятившего  в  богатырской  удали,  и
приговаривал с  заискиванием:  "Вась,  может,  и  меня пристроишь,  а?  Или,
значит, друга в беде оставишь?.. Да ведь она-то сегодня..." И шептал, шептал
что-то на ухо Колокольникову.  "Да брось ты! - басил Колокольников смущенно.
- На кой черт это!" - "Жадный ты, Васька, - возмущался Рожнов. - Ведь она же
здоровая,  как  лошадь...  Она  привыкла небось..."  Леша встал,  двинулся в
столовую, он знал теперь все о жизни и желал отыскать Клашу Терновскую.
     Он был пьян. Или все были пьяны... Дальнейшее он помнит смутно. Провалы
какие-то...  То ли помнит,  то ли догадывается,  как все было... Выяснилось,
что  почти все гости ушли,  и  Клаши Терновской нет,  осталось двое парней у
недопитых бутылок вермута, а из девчонок - одна лишь Вера Навашина. "У-у!.."
- отругал ее  Леша  в  мыслях и  совсем опечалился.  Рожнов налетал на  него
сердитый,  он якобы удивлялся тому,  что