именно  так,  как  решила Вера.  Но  и  это
соображение, естественно, сердило его сейчас.
     Последние месяцы вышли  для  Сергея трудными.  Он  и  раньше никогда не
относился к  жизни  с  легкостью,  нравы  в  их  большой рабочей семье  были
строгими,  в  ней  не  терпели  бездельников и  себялюбов.  И  Сергей  вырос
работящим,  и  для него естественным было сознание,  что он не один живет на
свете,  что люди вокруг ничем не хуже его и что они нуждаются в его помощи и
его любви.  Потому он и умел тянуть воз,  как бы этот воз ни нагрузили.  Так
было и на работе,  и в семье, и на футбольном поле. И получалось естественно
и  просто,  что именно он становился старшим и  в  бригаде и  в  команде.  А
начальство районного  Сельхозстроя знало,  что  этот  крепкий  светловолосый
бригадир,  серьезный не по годам, исполнит любое дело безотказно и наилучшим
образом. Девчонкам он нравился, хотя и был к ним холоден, - инстинктивно они
чувствовали в  нем человека,  на  которого в  жизни можно положиться.  Они и
считали  его   положительным  и   самостоятельным.   Но   прежде  жизнь  его
складывалась благополучной и ровной, крутых поворотов в ней не было. Все шло
само собой.  Как вода в  школьном учебнике переливалась без затей из  одного
бассейна в  другой.  И  вдруг -  несчастье с  Верой.  Тут  и  попал Сергей в
непривычное для себя положение. А действовать надо было...
     Родные -  мать,  сестра,  старшие братья и в особенности отец, - зная и
догадываясь о  его  связи с  Верой,  не  осуждали его  и  не  укоряли ничем,
полагая,  что Сергей не наделает глупостей.  Лишь иногда мать говорила:  "Ты
смотри, рот-то не разевай. И не торопись. Ведь ты мирный, как теленок, а она
девка бедовая".  После того,  как он рассказал о Вериной беде,  между ними и
матерью с сестрой возникло некое напряжение.  Они смотрели на него вздыхая и
с  сочувствием,  словно он  хотел по  дурости надеть хомут не  по себе.  Или
собирался  привести  в  дом,  где  ценились  крепкие,  здоровые  руки,  жену
немощную,  калелую. Жена эта и ему и всем была бы в тягость. Иногда мать, то
ли  оттого,  что плохо знала Веру,  то ли из-за материнской ревности к  ней,
ворчала обидно.  Однажды,  увидев Сергея у зеркала, она сказала сердито: "Ну
беги,  беги к своей!  Она тебе шепнет,  а ты уж и беги.  Она тобой повертит.
Стал  тряпка тряпкой!"  Сергей промолчал,  стерпел.  Он  понимал -  мать  не
изменишь,  и  нечего шуметь,  пройдет время,  она привыкнет к мысли о Вере и
успокоится.  А когда он женится на Вере, то мать станет жить с ней мирно и в
ладу, и если пойдут внуки, будет нянчить их с усердием и любовью. Кого-кого,
а мать он знал.  Тряпкой он не был.  Просто был совестливым и терпеливым.  В
столкновениях с  матерью или с  Верой он  ощущал себя не  на равных с  ними.
"Зачем мне тебя обижать, - говорил он Вере, смеясь, - мы же с тобой в разных
весовых  категориях".   Мать   была  женщиной  немолодой  и   хворой.   Вера
понатерпелась и понервничала в последние месяцы, а он считал себя здоровым и
удачливым и жалел их.  Перед Верой он чувствовал себя и виноватым, - будь он
рядом с  ней,  разве случилась бы  с  ней беда?  И  не  по-мужски было бы не
уступать им,  Сергей не знал,  что он еще услышит от матери и от родных,  не
знал,  какие слова ему еще придется терпеть, он знал одно - без Веры жить он
не может. Все пока благополучно кончалось в его жизни. И теперь он надеялся,
что все обойдется.  Устроится как-нибудь и  само собой.  И  Верино несчастье
забудется.  И  утихнут,  умрут,  как звуки в  приемнике с севшими батареями,
никольские пересуды.
     Этими мыслями он успокаивал себя и раньше.  Как-нибудь и само собой все
образуется и  повернет к лучшему.  И не стоит нервничать.  И сейчас,  сидя с
Верой на скамейке,  он уговаривал себя не раздражаться.  Может быть, жизнь в
Вознесенском и  не  окажется страшной.  По расписанию автобусы уходят отсюда
через каждые пятнадцать минут. И ладно. Теперь он уже вспоминал Верины слова
и находил,  что и в Вознесенском есть свои прелести. Вера не просчитается. И
сам он вырос в хозяйственной семье,  однако понимал, что Вера практичнее его
и   толковее  смыслит  в  мелочах.   Он  находил  теперь,   что  возможность
прирабатывать в  Садах на "Жигули" славная и пренебрегать ею не следует.  Он
уже хотел было сказать Вере:  "Можно и переехать,  если хочешь", - но что-то
его удержало.  Успокоить он  себя успокоил,  но настроение у  него все равно
оставалось поганое.  Да,  думал он,  тот счастливый день, когда они с Верой,
стосковавшись друг по другу,  бродили по городу, может быть, и не повторится
никогда,  а если и будет в их с Верой жизни хорошее, то не меньше им выпадет
и  скучного и  плохого,  вроде сегодняшнего путешествия.  Ему  представились
будущие недоразумения, обиды, шумные разговоры, какие случались у его отца с
матерью.  Зачем это  ему?  Не  слишком ли  рано все это для него начинается?
Может, взять все и прекратить?.. От этой мысли он сам себе стал неприятен. И
Вера стала ему неприятна.
     - Ну, мне нужно идти, - холодно сказала Вера.
     - Пошли, - встал Сергей.
     Шли молча,  Вера ждала от Сергея хоть каких-нибудь слов, а он ничего не
говорил:  "Не  будь  того  проклятого дня,  -  с  горечью думала Вера,  -  и
нынешнего бы дурного дня не было.  И ведь бежать-то из Никольского собираюсь
я, а не они. Вот ведь как получается..."
     У ворот больницы остановились.  Постояли, не глядя друг на друга. Потом
Сергей вспомнил зачем-то:
     - Знаешь,  а ведь это Нина мне сказала, в какой день твоей матери будут
делать операцию. Нашла меня и сказала...
     - У тебя что-нибудь было с ней?
     - Ничего не было. Так, симпатия... Она ведь хорошая девушка...
     - Еще бы не хорошая...
     Сергею стало жалко Веру,  ему захотелось напоследок успокоить ее, найти
слова примирения и пошутить хотя бы, а он взял и сказал:
     - А почему Вознесенское?  Может,  куда подальше уехать? Ведь никольские
бабы ездят и сюда.
     - Это мое дело, - сказала Вера резко.
     - Ну, смотри, - сказал Сергей и ткнул ногой камешек.
     Они даже руки не подали друг другу на прощанье.  Разошлись -  и все.  В
воротах Вера  не  выдержала и  обернулась,  увидела,  как  Сергей,  понурый,
скучный,  бредет под липами,  гонит как бы нехотя камешек по рыжей тропинке.
"А ведь и вправду,  -  с тоской подумала Вера, - сейчас он мне совсем чужой.
Вдруг на самом деле он уйдет так,  и я его никогда не увижу больше и в жизни
моей от этого ничего не изменится?"


        "25"

     Клавдия Афанасьевна Суханова,  как и обещала Вере, через несколько дней
съездила в  город и  попала на прием к  районному прокурору.  Когда прокурор
спросил ее,  чьи  интересы она представляет,  Клавдия Афанасьевна объяснила,
что представляет интересы общественности поселка Никольского. Общественность
эта  живет  в  неведении,  прекращено ли  дело  Навашиной или  нет,  и  если
прекращено, то почему. А то пошли про Навашину всякие обидные разговоры.
     Прокурор некоторое время молчал, и Клавдия Афанасьевна, не выдержав его
молчания, сказала:
     - Может, то, что я одна к вам пришла, - это не солидно? Так я вам целую
делегацию приведу.
     - Нет,  достаточно солидно,  -  улыбнулся прокурор.  -  Видите ли,  вы,
наверное,  сами имеете представление о  таком понятии,  как тайна следствия.
Поэтому я  могу сообщить вам только о  сути дела.  Следствие не  прекращено.
Областная  прокуратура разрешила продлить  срок  расследования.  Дело  будет
вести теперь другой следователь. Вот пока и все.
     - А старого-то следователя погнали, что ли? - удивилась Суханова.
     - Виктор Сергеевич Шаталов - работник опытный и толковый, однако сейчас
обстоятельства сложились так, что следствие будет вести Десницын. И потом...
     - Ага, - кивнула Суханова. - Я понимаю, тайна следствия...
     Потом она добавила:
     - Но учтите: это дело в поселке всех волнует.
     В   Никольское  Клавдия  Афанасьевна  вернулась  возбужденная,   еще  в
электричке успела рассказать знакомым,  что дело Навашиной и парней вовсе не
закрыто,  а  будет назначено доследование.  Она  и  сама  еще  не  понимала,
радоваться ей  этой  новости или  огорчаться,  Клавдии Афанасьевне просто не
терпелось сообщить о  ней  всем,  кому только можно.  Быстро прибежала она к
Навашиным, чуть ли не закричала с порога:
     - Доследование, Верка, будет, доследование!
     Вера услышала от нее о разговоре с прокурором и расстроилась.
     - Да зачем мне это доследование!
     - Ну а что же делать-то?
     - Зачем оно теперь!  Я  ведь им простила...  Сама простила...  Господи,
опять все снова! Вопросы эти, хождения... Опять! Зачем оно мне!


        "26"

     Прошел август, так и не одарив грибами.
     И ведь случались дожди, земля стала помягче, однако неожиданно холодные
ночи помешали грибу. Навашины закрыли всего восемь банок маринованных белых,
а  шляпок насушили лишь четыреста граммов.  Разве ж  это добыча!  Оставалось
ждать  милостей  сентября,  грузди  и  подрябиновки обязательно должны  были
появиться. Не было года, чтобы их не солили с запасом.
     Вера  за  грибами  ходила  мало,  времени не  было.  Начались занятия в
училище,  хорошо хоть училище было в  соседях с  больницей.  Вера со страхом
думала о встрече со своими девочками, ехала первого сентября в Столбовую как
на казнь, нервная, пуганая, пальцы у нее дрожали, однако все обошлось. Будто
бы никто и  не знал о  ее каникулах.  И полетели училищные дни.  Посылали на
картошку -  удивительно,  что всего на три дня.  Ездили в  районный город на
осеннюю спартакиаду.  Вера  из  сырого круга толкала ядро  и  метала диск  -
принесла команде зачетные очки. Городской тренер в кедах по лужам подбежал к
ней,  оценив  Верины плечи  и  руки,  зазывал в  секцию.  "Где  уж  мне!"  -
отмахнулась Вера.  В  училище  в  перерывах Вера  вела  строгие  разговоры с
девчонками из самодеятельности.  Вера была членом комсомольского комитета, и
ей  поручили провести в  сентябре первый "Голубой огонек" для  своих  и  для
медиков из больницы.  И дома не убывало хлопот.  И при этом каждый день Вера
находила время для встреч с Сергеем. А грибы могли и потерпеть.
     Получили письмо и посылку от отца.  Три месяца он молчал, а тут исписал
мелким почерком лист с двух сторон. В фанерном ящике, годном для фруктов, он
прислал две пары недорогих туфель -  для Надьки и Сони. Туфли были японские,
береговой торговли,  и Надька,  разглядев знак фирмы,  запрыгала от радости.
Соня не  хотела и  прикасаться к  туфлям,  но мать упросила ее принять отцов
подарок.  В письме отец сообщал,  что чувствует себя хорошо,  ходит в океан,
пьет  мало,   чего  и  всем  желает.  Интересовался  он  здоровьем  Настасьи
Степановны и дочерей. Много писал, как разводит в саду ягоду лимонник, писал
он,  какая это  полезная ягода,  и  если  она  интересует никольских,  пусть
напишут,  он пришлет семена.  "Жив,  слава Богу!" -  обрадовалась мать. Были
позваны  Клавдия Афанасьевна Суханова и  Тюрина,  и  они  читали  письмо,  а
прочитав,  вместе  с  матерью  судили  по-главному -  вернется отец  или  не
вернется.  "Вот  сучий  кот,  дармоед!  -  ругалась Клавдия  Афанасьевна.  -
Туфельки за копейки раз в год прислал! Да он тебе хотя бы по тридцать рублей
в  месяц должен!"  Мать жалела мужа и  защищала его.  "А в  чьем это он саду
ягоду растит? - негодуя, спрашивала Суханова. - Я бы на твоем месте давно бы
ему  оторвала башку!.."  Успокоившись,  снова  просмотрели письмо строчку за
строчкой,  старались увидеть за словами потаенный смысл и в вопросе отца, не
вернулся ли  в  Никольское из  Тулы  его  приятель Шибанов,  учуяли намек на
сомнения самого Алексея:  а не вернуться ли? "Вот тут прямо так и пишет - не
вернулся ли  Валька Шибанов из Тулы...  А?  -  растерянно повторяла Настасья
Степановна.  -  Вот,  глядите..."  -  "Воротится Лешка,  -  говорила Клавдия
Афанасьевна.  -  Помяните мое слово, через год, через два, а воротится..." -
"Да зачем он нам нужен,  дьявол-то этот?" -  вздыхала мать.  Вера слушала их
разговор,  а сама думала: если вдруг что случится, отец, какой бы он ни был,
младших девочек не оставит. И от этой мысли Вере становилось спокойнее.
     Однажды  Вера  вытащила  из  почтового ящика  вместе  с  "Известиями" и
"Работницей" письмо от Леши Турчкова.  Она хотела сразу же разорвать письмо,
однако прочла его.  Письмо пришло из  Кинешмы,  Ивановской области.  Турчков
печалился о  том,  что он давно не видел Веру и ничего не знает о ней.  Все,
что он говорил ей в последний раз,  писал Турчков,  не устарело и не умерло.
Пусть ей смешны и противны его слова и чувства, но все оно так и осталось. В
Кинешму Турчков попал месяца на три-четыре.  У Волги стали строить филиал их
завода, литейное производство, туда послали на помощь рабочих из Москвы, вот
и Леша вызвался доброхотом, и не жалеет. Он ни о чем не забыл и никогда ни о
чем не забудет,  не отступит и от своей жизненной программы искупления вины.
Почему же не начать дело в  Кинешме?  Письмо,  объяснял Турчков,  он написал
просто так, без всякой корысти и надежды. Не мог не написать. И Верино право
разорвать письмо и не отвечать ему.  Вера и не ответила.  Но что-то в письме
тронуло ее.  Снова ей было жалко Турчкова.  И жалко себя.  Если бы "того" не
случилось,  ей было бы приятно вспомнить о  Лешином признании в  любви.  Она
понимала, что теперь, когда у них с Сергеем все выяснилось и наладилось, она
отнеслась бы  к  Турчкову как  взрослая женщина к  мокрогубому мальчику -  с
жалостливой бережностью. А все равно было приятно сознавать, что кто-то тебя
любит.  Однако "то"  случилось...  И  все  же  Вера  была  сейчас благодарна
Турчкову: "Хоть одному из них стыдно..."
     Приезжал в Никольское следователь Виктор Сергеевич Шаталов. В последний
их разговор он обещал Вере наведываться в Никольское часто,  чтобы все знать
о ее жизни и о жизни парней, но, видно, у него не получалось со временем.
     Приехал он лишь однажды,  читать лекцию "Правовые знания -  населению".
Встречу с  ним устроили в агитпункте при пуговичной фабрике.  Народу явилось
мало,  человек двадцать, все больше старухи да несколько мужчин-пенсионеров,
а из родителей парней пришел один Николай Терентьевич Колокольников.  Все же
людей в  зале могло быть и больше,  однако санитарный врач из района,  также
собиравшийся прочесть сегодня лекцию "О  проблемах домашнего консервирования
и  явлениях ботулизма",  позвонил утром и  сказал,  что не  приедет.  Вера с
матерью посчитали,  что им нужно сходить на лекцию,  -  мало ли о чем станет
говорить следователь. Настасья Степановна приоделась, сидела торжественная и
серьезная.  Вера смотрела на всех с вызовом. У порога она увидела Творожиху,
и ей казалось теперь,  что одни творожихи сюда и пришли. Из собравшихся Вера
явно выделялась,  такая была яркая и легкомысленная на вид -  нарочно надела
рыжую юбку  на  пятнадцать сантиметров выше колен.  А  сама себя чувствовала
подсудимой.
     За  столиком  перед  публикой  уселись  следователь  Виктор  Сергеевич,
заведующий  агитпунктом  Колосов  и  от  общественности Клавдия  Афанасьевна
Суханова и  учительница Евдокия Андреевна Спасская.  Виктор Сергеевич был  в
форменном кителе,  бумажек не  доставал,  но говорил так,  будто бы именно и
читал  по  бумажке.  Опять  употреблял казенные  слова  и  ученые,  приводил
высказывания умных  людей,  публике было  скучно.  Однако  слушатели явились
добросовестные,  сидели терпеливо.  Вера  все  ждала,  что  Виктор Сергеевич
станет говорить про ее историю, а он так и ни слова не сказал.
     Наконец Виктор Сергеевич кончил, спросил, не будет ли вопросов. Вопросы
были мелкие, связанные с пенсиями и собесовскими делами. Виктор Сергеевич на
них  отвечал.  Потом  поднялась  учительница Спасская  и  попросила  Виктора
Сергеевича  объяснить,  почему  история  Веры  Навашиной  закончилась  таким
образом.  Виктор Сергеевич сказал, что вопрос этот не имеет отношения к теме
лекции,  а  дело тут деликатное и  выступать с  разъяснениями он  не  может.
Публика,   было  заинтересовавшаяся,   стала  расходиться,  хлопали  сиденья
сцепленных досками кресел.  И  Вера  пошла к  выходу,  но  в  пяти метрах от
Виктора Сергеевича она остановилась.  Ей показалось,  что и Виктор Сергеевич
хочет что-то  сказать ей.  Но  она  не  решалась начать разговор,  и  Виктор
Сергеевич не  начинал,  будто по  какой неловкости.  И  тут  к  нему подошла
Евдокия Андреевна Спасская,  взяла под руку.  "Виктор Сергеевич, зачем же вы
это сделали?" -  сказала Евдокия Андреевна. "Что сделал?" - спросил, опешив,
Виктор Сергеевич и оглянулся при этом на Веру.  "Нет, нехорошо вы решили! Не
так! Нельзя было так!" - произнесла с горячностью Евдокия Андреевна, чуть ли
не вскрикнула.  "Помилуйте,  вы же сами подсказали именно такое решение",  -
улыбнулся следователь.  "Нет,  нет!  Нельзя было так!" -  "А как?" - спросил
Виктор Сергеевич.  "Я не знаю,  как!  Но не так!" -  "Видите ли...  - сказал
Виктор Сергеевич уже сердито и прижал подбородок к груди.  -  Я удивлен тем,
что  теперь вы..."  Тут  Вере стало неловко оттого,  что  она  слушает чужой
разговор,  и она быстро пошла на улицу,  не сказав следователю ни слова.  Ей
показалось, что она видит его в последний раз. Так оно и вышло.
     Мать  ждала Веру у  крыльца агитпункта.  Мимо них  пробежала Творожиха,
суетливо  заскочила  вперед  и   остановилась  в   любопытстве  прямо  перед
Навашиными.  Глазки ее  остренько поглядывали снизу вверх,  не  было  в  них
обычной  приторной  сладости,   они  ехидничали  нынче  или  злорадствовали,
обещали:  "Ужо тебе еще  покажут..."  Постояв,  Творожиха покачала головой с
печалью,  словно Вера видением из  Апокалипсиса сообщала ей о  близком конце
света,  и  сказала:  "Срам-то  какой,  всю  задницу видно!"  Веру смутила на
мгновение неожиданная воинственность Творожихи,  но тут же она крикнула,  да
так,  что всей улице было слышно:  "А ну,  пошла отсюда,  старая семечка!" И
Творожиха,  опомнившись,  припустилась по  улице,  тощие загорелые ноги ее с
синими узлами вен  мелькали впереди,  черная ситцевая юбка  била  по  кустам
репейника.  Творожиха оглядывалась, но не для того, чтобы пригрозить Вере из
недоступного места,  а от страха,  и Вере стало жалко ее.  "С чего она вдруг
осмелела?" - подумала Вера.


     Виктор  Сергеевич видел,  что  Навашина направилась было  к  нему,  но,
закончив разговор с учительницей Спасской, он не нашел Веру ни в агитпункте,
ни на улице. Идти же к ней домой настроения у Виктора Сергеевича не было.
     "Экая  дама!  -  думал Виктор Сергеевич о  Спасской.  -  Ведь  сама  же
упрашивала меня  решить  дело  по-людски..."  Ему  было  обидно.  В  прошлый
разговор со  Спасской,  казалось ему,  они  нашли общий язык  и  поняли друг
друга,  и  теперь  Виктор Сергеевич ожидал от  старой учительницы поддержки,
может быть,  он и  ехал сюда для того,  чтобы услышать от людей,  и в первую
очередь от  таких,  как Спасская,  слова одобрения,  а  она пошла на  него в
атаку.
     То  есть он  и  сам не знал теперь,  зачем он согласился приехать сюда.
Когда  Виктору Сергеевичу предложили по  линии  общества "Знание" прочесть в
Никольском лекцию  о  необходимости изучать  законодательство,  он  поначалу
отказался.  Лекция такая была бы  полезной.  Ведя следствие,  он  то и  дело
сталкивался с элементарной юридической неграмотностью никольских жителей, но
теперь-то,   после  сомнения  прокурора,   каково  ему   было  появляться  в
Никольском!  Однако, поразмыслив, Виктор Сергеевич понял, что просто трусит.
Будто он нашкодил в  Никольском и  боится туда ехать.  А ведь он по-прежнему
считал себя правым.  Виктор Сергеевич посчитал,  что  он  перестанет уважать
себя,  если не поедет в Никольское. Он при этом хотел показать и Колесову, и
Десницыну,  что и теперь его нисколько не пугает встреча с жителями поселка.
Конечно,  в самом факте его поездки с лекцией в Никольское