ие,  что  она,  Вера Навашина,  и  есть подлая
женщина.  Однако Виктор Сергеевич папку не открыл,  а  просто положил на нее
руки.
     - Хорошо,  -  сказал Виктор Сергеевич.  -  Я хочу объяснить вам причины
своего решения,  чтобы вы, Вера, не посчитали его несправедливым и не носили
в  душе обиды.  У  вас и  у  ваших бывших товарищей вся жизнь впереди.  Рана
тяжела,  но она не смертельна.  Надо ее залечить -  и навсегда,  так,  чтобы
через год,  через пять лет, через двадцать лет она не открылась снова. Вы со
мной согласны?
     Вера кивнула.
     - Я хотел бы спросить вас,  -  сказал Виктор Сергеевич, - а какое бы вы
приняли решение, если бы оказались сейчас на моем месте?
     - Я не знаю, - растерялась Вера.
     - Ну хорошо. А если бы не на моем, а на своем, но вам бы сказали: "Вот,
Вера,  решайте,  как с ними быть.  Хотите -  казните,  хотите - наказывайте,
хотите - как хотите, но постарайтесь быть справедливой..." Что бы вы решили?
     - Не знаю...
     - Подумайте. Это важно и для меня и для вас.
     - Ведь надо их как-то наказать-то...
     - Сами вы, своей рукой, их наказали бы?
     - Раньше наказала бы, а теперь мне на них наплевать...
     - Желание отомстить в вас еще осталось?
     - Не знаю... Пусть они живут, как хотят.
     - Ну,  а  вот если бы все это случилось не с вами,  а с кем-то другим в
Никольском, как бы вы со стороны поглядели на все? Не показалось бы вам, что
дело теперь можно окончить миром, что слезы их матерей...
     - А мои-то слезы! - не выдержала Вера.
     - Я говорю, если бы все это произошло не с вами...
     - Не знаю, - сказала Вера. - Я не судья.
     - Стало быть,  вы желаете,  чтобы всю ответственность за решение судьбы
парней взял на себя суд.
     - Так положено...
     - Да,  так положено. Но ведь и вы должны чувствовать ответственность за
случившееся...  Как вы думаете,  ничто не станет мучить вашу совесть,  когда
парней осудят? Ни о чем вы не пожалеете вдруг?
     - Не знаю...
     - Не знаете...  А вот сейчас, понимая, что парни чувствуют свой позор и
казнят себя, простить их вы не можете?
     - Как простить? Выйти при народе и сказать, что я их прощаю?
     - Нет,  если вы  спокойно,  без злобы и  обиды,  без неудовлетворенного
чувства мести поймете,  что в  суде над парнями нет нужды,  это и будет ваше
прощение. То есть суд нужен, но в нашем с вами к ним отношении.
     - Ладно, пусть суда не будет, - сказала Вера.
     - Вы искренне это говорите? Подумав?
     - Да.
     - Ну что же, спасибо... Я полагаю, что и вам будет легче оттого, что вы
снимете со своей души этакую ношу... Вы согласны со мной?
     Вера  опять  кивнула.   Кивнула  невольно,  а  не  потому,  что  хотела
согласиться с  Виктором  Сергеевичем.  Обстановка делового кабинета,  как  и
всегда,  действовала на нее странным образом.  Вроде бы она ничего не должна
была Виктору Сергеевичу,  ни  в  чем  не  была перед ним  обязанной,  а  вот
чувствовала себя в  долгу и  обязанной.  Слушая его,  в особенности когда он
говорил:  "На  основании статьи  такой-то...  На  основании статьи такой-то,
предусматривающей...",  Вера ощущала мелкость,  несуразность своих желаний и
претензий  перед  чем-то  большим  и  незыблемым,   что  представлял  Виктор
Сергеевич.  Это большое было мудрым,  заранее во всем правым, и Вера считала
теперь,  что она должна правоту Виктора Сергеевича,  а стало быть, и правоту
того  большого,  что  стояло за  ним,  принимать безоговорочно.  Кроме всего
прочего,  как это случалось с ней и на неудачных экзаменах,  мысли Веры были
сейчас сбивчивы и несамостоятельны,  они словно были направлены разговором в
какой-то узкий коридор, из которого никак не могли выбраться. "О чем он это?
- думала Вера.  - Кончал бы скорей!" Она сидела и говорила: "Да... да...", -
кивала,  улыбалась шуткам следователя, слова Виктора Сергеевича опять как бы
обволакивали и укачивали ее.  Она и заявление, в конце концов, написала, что
не имеет к парням претензий и не желает суда над ними, хотя Виктор Сергеевич
о нем не просил.
     Помолчав,  Виктор Сергеевич сказал,  что  будь он  на  месте Веры,  он,
наверное,  все же уехал бы из Никольского.  Ну, не сейчас, а после окончания
училища.  Конечно,  это хлопотно -  продавать дом,  переезжать,  - но, может
быть, хлопоты стоят того? И мать, и сестер, устроившись на новом месте, куда
распределят,  имеет смысл взять к себе. Ведь люди в Никольском всякие, кто с
разумом, а кто и без понимания, с предрассудками, да еще, глядишь, и со злой
памятью.  Мало ли как эта память себя проявит.  Понятно,  что все зависит от
характера, вполне возможно, что ее, Веру, и не ранят чьи-то несправедливые и
недобрые слова,  но он,  Виктор Сергеевич,  определенно бы уехал. Вера и тут
кивнула.  Виктор Сергеевич пожал ей  руку на  прощанье и  попросил,  чтобы в
случае нужды или недоразумений она тотчас же шла к  нему.  "Надеюсь,  вы все
поняли правильно?" - "Да конечно", - с поспешностью сказала Вера.
     "Фу ты!" -  выдохнула Вера на улице.  Теперь ей стало казаться, что она
легко отделалась.  Не заметил Виктор Сергеевич лужи от зонтика и  ни словом,
ни взглядом не сконфузил ее. Не сказал ничего дурного о Сергее и об их с ним
отношениях.  А  главное -  обошлось без штрафа.  Но  потом,  уже по дороге к
вокзалу,  Вера,  вспоминая все, что говорил следователь, и все, что отвечала
ему она, стала понемногу возмущаться и им, и собой. "Нет, как же так, что же
это,  он ведь и оскорбил меня! - негодовала Вера. - А я, дура, терпела!" Она
отвечала теперь мысленно Виктору Сергеевичу, горячо и веско, разбивала в пух
и  прах  его  объяснения  и  доводы.  Решение  прекратить дело  казалось  ей
несправедливым и обидным.  "Нет, я этого так не оставлю! Я сейчас пойду! Еще
и уезжать советовал, пусть сам и уезжает!.. И бумажку эту нужно разорвать...
Как же так -  отменить суд!.." Но тут она остановилась: "Господи, да что это
я?.."  Действительно -  разгорячилась,  размахалась  кулаками  после  драки,
зачем?  Ведь и позавчера,  и вчера,  и сегодня утром сама желала, чтобы дело
прекратилось,  а теперь бушует.  Вера остыла, успокоилась, решила, что все к
лучшему,  простила их  и  ладно,  может быть,  матери на  самом деле повезет
оттого, что она их простила...
     Виктор Сергеевич был доволен тем,  что Навашина наконец поняла его,  но
считал, что сам он мог бы сегодня найти для нее слова и получше.
     Долго он готовился к этой беседе, а говорил плохо, вяло, нудно, вначале
смущался.   Она  сбивала,   подумал  Виктор  Сергеевич,  явилась  разодетая,
накрашенная,  красивая,  как никогда прежде,  неизвестно зачем кокетничала и
сбивала его.  "Да нет,  это чепуха,  -  тут же сказал он себе, стараясь быть
справедливым. - Даже если бы и кокетничала, ну и что? Мне надо было говорить
проще, толковее. Поняла ли она все как следует?.."


        "20"

     Переговорив с  районным прокурором и  убедив его в том,  что никольское
дело следует закрыть,  Виктор Сергеевич поехал в поселок Комлю.  Там два дня
назад  разбили  витрину  магазина  "Спорттовары" и  похитили велосипед В-542
Харьковского  завода,  ниппельный  футбольный  мяч  за  одиннадцать  рублей,
мотоциклетный шлем  и  манекен  полного  роста  в  лыжном  костюме.  Милиция
установила,  что витрину разбили двое восьмиклассников,  и  дело поступило к
Виктору Сергеевичу.
     Виктор Сергеевич, сойдя с электрички, узнал, что автобус в Комлю пойдет
через сорок минут.  Можно было  добраться в  Комлю на  попутной,  но  Виктор
Сергеевич спешить  не  стал.  Возле  станции  был  сквер  с  двумя  голубыми
палатками,  в  сквере Виктор Сергеевич уселся на лавочку,  достал "Правду" и
вчерашние "Известия".
     Однако долго  читать не  смог,  опять вспомнил о  никольском деле.  Все
время он возвращался к нему в мыслях.  Выходило так, будто дело это было для
Виктора Сергеевича какое-то  особенное.  Будто  и  в  судьбе  самого Виктора
Сергеевича оно  значило не  меньше,  чем  в  судьбах Навашиной и  никольских
парней.  Может,  так  оно и  было?  Впрочем,  многие дела,  какие вел Виктор
Сергеевич, во время следствия казались ему особенными...
     При  этом,  расследуя никольское происшествие,  Виктор  Сергеевич часто
вспоминал о  разговоре со  следователем Десницыным.  Разговор был месяца три
назад. Начался он из-за пустяка, из-за какого-то теоретического положения, а
кончился чуть ли  не ссорой.  Десницын,  человек горячий,  даже кричал:  "Да
какой ты после этого следователь!  Ты демагог,  краснобай,  дилетант,  а  не
следователь!  Сейчас много  таких,  все  хорошо понимают,  правильно и  умно
говорят,  добрых  желаний много,  а  пользы  -  нуль!"  Виктор Сергеевич был
расстроен и удивлен: "Вот, значит, как он обо мне понимает..."
     На следующий день Десницын пришел извиняться.  Нет,  точку зрения он не
изменил,  но  слова  свои  считал излишне горячими.  Под  конец  он  сказал:
"Видишь,  мы с тобой, наверное, по-разному смотрим на свою профессию. Ты вот
стараешься быть еще и педагогом... А может, и стоило тебе пойти в педагоги?"
     Десницын был года на четыре старше Виктора Сергеевича. Виктор Сергеевич
прежде относился к Десницыну не то чтобы с чувством превосходства, но словно
бы  видел в  его жизненных устремлениях некую ограниченность.  Впрочем,  как
профессионала он  его  уважал.  Десницын был  следователь добросовестный,  а
потому и удачливый. Не одно сложное дело распутал он в районе. Долго работал
в милиции. В следствии он был человеком дотошным и педантом. И рисковал, был
ранен,   ходил  со  шрамами.  Виктору  Сергеевичу  казалось,  что  Десницын,
расследуя обстоятельства,  видит перед собой одну  лишь  уголовную загадку и
более ничего.  Десницын и  полагал,  что он разгадыватель печальных загадок,
что  такова  функция  следователя в  обществе,  а  иные  занятия -  тут  он,
возможно,  имел в виду хлопоты Виктора Сергеевича с "крестниками",  - отдают
любительством  и  отвлекают  от  сути  профессиональных  забот.  Устройством
людских судеб  еще  уместно заниматься адвокатам и  судьям,  имеющим к  тому
склонность,  считал Десницын,  следователь же  обязан установить истину -  и
все. Воспитателем он может оказаться лишь косвенным образом. "Впрочем, вдруг
для тебя оно и не так...  - добавлял Десницын. - Я-то имею дело со взрослыми
преступниками, а ты - с подростками..."
     Извинения  Десницына Виктор  Сергеевич принял,  но  нервные  слова  его
забыть не мог.  Слова что,  слова были толчком. Виктор Сергеевич человек был
упрямый,  но  неуверенный  в  себе,  и  сомнения,  вечно  дремавшие  в  нем,
всколыхнулись и ожили. "А может, Десницын прав? Может, и вправду я занимаюсь
не своим делом?"  И  прежде были случаи,  когда Виктор Сергеевич отчаивался,
полагая,  что ошибся, став следователем. "Лучше бы уж электриком остался!.."
Вот и теперь началась полоса сомнений.
     Оттого-то в  последние месяцы Виктор Сергеевич и  жил в некоем душевном
смятении.  Лена чувствовала,  что он обеспокоен чем-то, но ее тревоги Виктор
Сергеевич рассеивал шутками.  Собственные сомнения,  как и  слова Десницына,
вызвали в нем чувство протеста.  "Да нет, - говорил он себе, - отчего же это
я краснобай и дилетант? Пользы от меня в работе не меньше, чем от других..."
Все дела,  какие вел Виктор Сергеевич, он вел теперь, даже и помимо желания,
словно бы  споря и  со своими сомнениями,  и  с  Десницыным.  И  собственное
понимание профессии следователя он намерен был отстоять.
     Конечно, с точки зрения профессионала никольская история была рядовой и
ясной.  Десницын - тот бы давно закончил следствие и в лучшем виде преподнес
бы материалы дела суду. И, наверное, был бы прав. Но Виктор Сергеевич ощущал
свою  ответственность за  судьбы  никольских подростков,  словно  бы  и  он,
взрослый член общества,  был виноват в том, что они такими выросли. Подобные
чувства он  испытывал и  при  разборе иных  историй.  Свое занятие он,  как,
впрочем,  и Десницын,  считал прежде всего служением справедливости.  Но что
для юриста высшая справедливость? Закон. Какой бы он ни был, совершенный или
несовершенный.  Закон.  Но закон -  общее,  и особенности каждой личности он
учесть  не  может.  А  существует он  именно  для  каждой  личности.  Виктор
Сергеевич полагал,  что  ему-то  в  работе  с  подростками уж  никак  нельзя
забывать:  наказывая  -  воспитывай.  А  он  порой  сталкивался с  тем,  что
наказание суда и закона,  пусть оно даже сто раз справедливое, бывало лишним
и для жертвы,  и для виновного, для него-то тем более, потому что он до суда
был наказан,  и сам себя наказал,  и дальше будет себя казнить. Так принесет
ли  пользу этакое наказание закона?  Сделает ли  оно оступившегося подростка
человеком?  Именно этого подростка?  Тут  Виктор Сергеевич принимал в  своих
размышлениях точку зрения,  для юриста противопоказанную,  по коей выходило,
что   иногда  следует  учитывать  иную   и,   может   быть,   более  высокую
справедливость,  нежели справедливость закона.  Виктору Сергеевичу гнать  бы
эти  мысли,  однако поделать с  собой он  ничего не  мог.  Тогда высказал их
Десницыну, а тот раскричался.
     Вовсе не собирался Виктор Сергеевич подменять собой закон.  Нет. Однако
порой  Виктор Сергеевич,  будучи убежден,  что  решение его  принесет пользу
обществу и,  главное,  пользу тому  или  иному подростку,  его  судьбе,  его
личности,     старался    совместить    справедливость    юридическую,    со
справедливостью...  Виктор  Сергеевич  не  знал  точно,  как  ее  назвать...
человеческой,  что ли,  житейской.  А в себе он старался совместить юриста и
педагога и полагал,  что это для него необходимо,  такая уж у него натура, а
Десницын пусть думает о нем что хочет.
     Никольская история,  конечно,  была  тяжкой.  Однако  Виктор  Сергеевич
уговорил себя не торопиться с  выводами.  Похожие дела в  его практике были.
Причем дважды вчерашние сосунки,  преступники по случайности,  такие же, как
Торчков,   отбыв   наказание,   возвращались  испорченными  людьми.   Виктор
Сергеевич,  не  забывая  о  законе,  попытался  взглянуть на  происшествие в
Никольском  и  глазами  обыкновенного  человека,   озабоченного  судьбами  и
интересами нынешних юнцов.  Как  бы  этот человек тут решил?  Такой подход к
делу Десницын и  посчитал бы  дилетантством!  "Ну и  пусть дилетантством!  -
подумал  Виктор  Сергеевич.  -  Дилетанты-то  и  движут  историю.  Дилетанты
открывают  то,  о  чем  профессионалы и  не  рискнут  задуматься.  Помнится,
Образцов,   что   ли,   говорил,   академик:   профессионалы  способны  лишь
усовершенствовать паровозы, а уж электровозы-то создаются любителями..."
     Эта  мысль отчего-то  обрадовала Виктора Сергеевича,  хотя он  вовсе не
склонен был признавать себя дилетантом.  Просто и в никольском деле он хотел
остаться верным взгляду на свою работу.
     Виктор Сергеевич вел долгие беседы с  парнями.  Он как бы испытывал их,
старался  понять  истинные  их  настроения  и  желал,  чтобы  парни  всерьез
восприняли его  слова  о  ценностях жизни.  Он  говорил с  ними  сурово,  но
увлекался,  вставал, собственные слова нравились ему самому, что случалось с
ним  нередко,  ему  казалось,  что  слова эти наилучшим образом действуют на
парней и  никогда ими  не  будут  забыты.  Парни  уходили опустив головы,  а
Турчков и  с  мокрыми глазами...  Виктор Сергеевич думал:  "Жалко их...  Так
несуразно оступились...  И  ведь  -  уже  наказаны!  Стали  другими  людьми.
Останутся ли ими после колонии?..  Есть ли иное решение?  Какое не причинило
бы  ущерба ни Вере Навашиной,  ни обществу...  Есть...  Но при условии,  что
после  всего  я  обязательно возьму  их  под  контроль  и  опеку..."  Виктор
Сергеевич уже видел никольских парней своими "крестниками".
     Разговорами с  ними  Виктор  Сергеевич был  доволен,  а  вот  беседы  с
Навашиной  у  него  не  получались.  Лишь  последняя беседа  вышла  удачной.
Конечно,  и Навашина была виновата в случившемся,  полагал Виктор Сергеевич,
симпатий он  испытывал к  ней не больше,  чем к  парням,  с  житейской точки
зрения, вина ее равнялась вине парней, но разве равнялась она с точки зрения
закона!  Теперь Виктор Сергеевич знал точно,  что если бы Навашина не поняла
смысла его  стремлений прекратить дело  без  новых  страданий для  семей  ее
обидчиков и для нее самой,  если бы она не успокоилась и не простила парней,
Виктор Сергеевич дело прекратить бы не решился.
     Но он убедил ее наконец в своей правоте и теперь был благодарен Вере. И
за ее судьбу Виктор Сергеевич намеревался быть в  ответе.  Иначе его решение
не имело бы смысла.
     Но порой тревога возвращалась к  нему:  "А не глупость ли я  делаю?  Не
опыт ли  это  с  людьми и  с  самим собой?  А  может,  и  впрямь уйти мне из
следователей просто в  воспитатели?  Или это все от  упрямства,  от  желания
доказать что-то  себе или,  положим,  Десницыну?  Да  что он  дался-то  мне,
Десницын этот!"  Немало  неприятного было  связано  у  Виктора  Сергеевича с
никольским делом.  Ходил-то он все время по тонкому льду!  А однажды, словно
бы  желая оказать на  Навашину давление,  заявил,  что Сергея Ржевцева могут
привлечь к  ответственности за сожительство с  ней.  Не хотел,  а заявил.  А
привлечь Ржевцева никто и  не мог.  Но так мерзко вышло.  Теперь же ему надо
было  приписать  Вере  большую  долю  вины,   чтобы  имелись  основания  для
прекращения дела. "Ну ладно, об этом в Никольском не узнают, - успокоил себя
Виктор Сергеевич,  - ущерба Навашиной не будет, а она их сама простила..." В
минуты  трезвых  раздумий  Виктор  Сергеевич  понимал,   что   приукрашивает
Колокольникова и Чистякова,  что ему самому неприятно было,  как в последних
разговорах Колокольников и Чистяков (может быть, улавливая его, следователя,
настроение) потихоньку начали сваливать вину на Навашину,  что Колокольников
парень слабохарактерный,  избалованный матерью, а из Чистякова может выйти и
расчетливый делец,  но, впрочем, тут Виктор Сергеевич говорил себе: "Значит,
и  нужен за  ними  теперь глаз  да  глаз...  Чтобы на  переломе их  судеб не
развились дурные стороны их натур. Вот я за ними и пригляжу..."
     "Да и  что я  кручинюсь заранее?  -  думал Виктор Сергеевич.  -  Да,  я
рискую...  но разве я  из корысти какой?  Я  ведь хочу как лучше...  А  если
случится беда или дело будет пересмотрено,  первому достанется мне.  Мне!  И
еще как достанется!"
     Однако отступать Виктор Сергеевич не  был намерен.  Да  и  поздно было!
Утром он имел обстоятельный разговор с районным прокурором,  доказывал тому,
что никольское дело следует прекратить, и теперь сидел в сквере на лавочке.
     Наконец  появился  комельский  автобус  и  повез  Виктора  Сергеевича к
магазину "Спорттовары".


     Виктор Сергеевич,  полагая,  что  убедил Анатолия Васильевича Колесова,
районного прокурора,  в  своей правоте,  находился в  некотором заблуждении.
Действительно,  Колесов кивал,  выслушивая его доводы,  иногда сам, опережая
Виктора  Сергеевича,   высказывал  точные  предположения  о   тех  или  иных
подробностях происшествия и как будто бы,  так казалось Шаталову, соглашался
с  ним по  сути дела.  Служебные да и  человеческие отношения у  прокурора с
Шаталовым были хорошие,  работали они друг с другом не первый год, и Колесов
сказал: "Ну что же... Раз ты так считаешь, я тебе верю... Пошлем в областную
прокуратуру...  Но,  естественно,  я  еще  посмотрю материалы..."  На  том и
разошлись.
     Однако,   ознакомившись  с   материалами   никольского  дела,   Колесов
встревожился.  Теперь  некоторые  "опорные  камни"  Шаталова  показались ему
уязвимыми.  Насторожили прокурора нелогичные действия Навашиной,  написавшей
вдруг  примирительное  заявление.   Насторожили  противоречия  в  показаниях
парней.  Насторожили и еще кое-какие мелочи,  отдававшие натяжками.  Колесов
попытался представить ход мыслей и порывов Шаталова,  приведших его именно к
такому решению.  Колесову ясно было одно: никака