у нельзя,  обманет,  стервец,  непременно обманет! Мать - то есть
Мария -  была кротка,  отвечала погубителю, потупя очи, а когда тот, показав
рукой на дверь,  пропел свои коронные слова: "Оставь, Мария, мои стены!" - и
вовсе уронила голову на  белую скатерть.  Так  бывало и  при  отце.  Но  вот
наконец подарен конь,  уздечка с хлыстиком,  седельце,  вот и бывший молодец
прибрел с  сумой за  плечами,  и  Клавдия Афанасьевна,  уже не  обманщик,  а
дирижер,  взмахнула руками и  вернула певцов к  сути песни,  к ее началу,  и
снова взвилось и  размахнулось:  "Когда б  имел златые горы и  реки,  полные
вина...",  и  опять Вера ощутила себя всемогущей,  и  опять удаль и  радость
захватили ее. "И-и-и-ех, жизнь ты наша, радость ты наша..."
     "Славно, славно", - говорила Клавдия Афанасьевна. "Ну вы, тетя Клаша, с
мамой молодцы!" -  смеялась Вера. "Это от песни у нас такой кураж, от песни,
- оправдывалась Клавдия Афанасьевна.  -  А  ведь у  Нинки-то голос есть,  от
матери,  значит,  а  ведь всегда молчит,  негодница!  И Сонька не портила...
Учись, Соньк, учись, слова запоминай... Сколько людей до нас эти песни пели,
нельзя,  чтобы вы их забыли..." На "Златых горах" успокоиться не могли, пели
еще  -  "А  где  мне  взять такую песню...",  "Офицерский вальс",  "Хасбулат
удалой" и уж конечно "Накинув плащ, с гитарой под полою...". Мать предложила
"Темную ночь", и "Темную ночь" спели. Пели с удовольствием и красиво, однако
все это было уже не то -  может,  выдохлись,  а может, и не надо было больше
петь.
     - Ну и ладно,  - сказала Клавдия Афанасьевна. - Хорошего помаленьку. Да
и какое пение без мужиков-то! Лешку бы сюда. Да Верка бы кавалера догадалась
привести... Ну уж что ж... А теперь и горло промочить следует.
     Она плеснула себе водки не в рюмку, а в стакан, поставленный для кваса,
подняла стакан  и  задумалась.  Вера,  глядевшая на  нее  сейчас с  любовью,
вспомнила вдруг музей,  куда ее водили со школьной экскурсией.  В музее Вера
видела деревянную ложку,  расписанную хохломскими мастерами.  На  ложке была
нарисована женщина,  тоже со  стаканом в  руке,  а  над ней виднелись слова:
"Выпить захотелось.  И извините".  Клавдия Афанасьевна, остывшая на секунду,
показалась Вере  похожей на  ту  женщину.  В  этом ее  твердом и  лукавом "и
извините" была натура бурная и  щедрая,  уверенная в себе и в своей правоте.
Вера хотела рассказать тете Клаше про ложку, но не успела.
     - А давайте выпьем за нас, - сказала Клавдия Афанасьевна. - За меня, за
Настю,  за Нюру...  За всех наших баб.  Ведь чего мы только не пережили... И
все тащили на своем горбу.  И колхозы, и фронт, и тыл, и послевоенное... Всю
Россию... И ничего тащили, в охотку...
     - Ну уж, ты расчувствовалась, - сказала Тюрина.
     - Да, - кивнула Настасья Степановна, - занесло тебя.
     - А   разве  не   так?   -   спросила  Клавдия  Афанасьевна.   -   Чего
скромничать-то? Что было, то было!
     - Тетя Клаша правильно говорит, - сказала Нина. - И мы выпьем за вас.
     - Ох уж,  ох уж!  -  покачала головой мать.  - Эту тетю Клашу хлебом не
корми, только дай речь произнести.
     Однако ирония матери была шутливой. И она, Настасья Степановна, приняла
слова приятельницы всерьез.  Выпив, все сидели тихо, даже Надька не егозила,
и никто не осмеливался нарушить молчание.
     - Ну,  что загрустили? - сказала Клавдия Афанасьевна. - Что уж я такого
печального наговорила? А?
     - Да ничего, - глядя в пол, сказала мать.
     - Эх,  сейчас бы сплясать,  - сказала Клавдия Афанасьевна. - Да не подо
что.  У  вас  небось и  пластинок-то  порядочных нет.  Небось одни твисты да
буги-буги?
     - Раньше были, - сказала мать, - да Лешка их все раздарил.
     - Ох уж этот мне Лешка!
     - Господи,  -  вспомнила мать,  -  у  нас  же  в  чулане его  мандолина
валяется!
     - Что ж ты раньше-то думала,  голова садовая!  Разве б такие у нас были
песни!
     - Вот ведь из головы напрочь! Соня, Сонечка, сходи, милая, найди...
     Извлеченная из  чулана мандолина была  плоха и  ободрана,  перламутр на
шейке обсыпался, и коричневая краска изошла морщинами.
     - Знакомый,  знакомый инструмент!  -  обрадовалась Клавдия Афанасьевна,
забасила ласково.  -  Утиль-то,  ну  и  утиль!  Двух струн нет.  И  медиатор
потеряли?  Ну конечно.  Ну-ка,  Надька,  принеси от поломанной куклы кусочек
пластмассы. Не жадничай. Вот такой. Мы его обрежем.
     Однако Клавдия Афанасьевна скоро поняла, что мандолину ей не настроить,
хотела уже с  досады отправить ее обратно в  чулан на вечную ссылку,  но тут
подошла Нина и попросила дать ей посмотреть инструмент.  "А ты сумеешь?" - с
сомнением  спросила   Клавдия   Афанасьевна.   "Попробую.   Может,   что   и
получится..."  -  "А-а!  -  проворчала Клавдия  Афанасьевна.  -  Придется уж
плясать всухую...  Или разве Нюрка сыграет нам на гребешке... А, Нюрка? Бери
гребешок и тонкую бумагу,  подуди нам". Вера сидела на диване, смеялась, она
видела,  что  Клавдия Афанасьевна уже  раззадорилась и  ничто  ее  не  могло
остановить или утихомирить,  руки и плечи ее уже ходили в нетерпении, и ноги
не стояли на месте,  а  в тишине она,  казалось,  слышала не доступную более
никому музыку плясовой.  Тут и  Тюрина наладила свою гребенку и,  на  потеху
девочкам,  бойко заиграла "Светит месяц...", а Клавдия Афанасьевна, подперев
руками  гладкую  свою  талию,  шелком  затянутую,  боком-боком  выскочила на
свободное место у  двери и пустилась в пляс.  "Платок дайте мне,  платок!  -
кричала  она  и  на  ходу  пальцем грозила Настасье Степановне.  -  Настька,
готовься!";  и вот с платком в руке она уже подскакивала к матери, выманивая
ее в круг,  а та отказывалась:  "Нет, да что ты, да куда я...", а тетя Клаша
все звала, мать же смотрела на нее с испугом, краснела, и Вера понимала, что
мать не ломается, а и впрямь боится пляски, отвыкла от нее, боится конфуза и
даже и  среди своих,  да  куда ей,  в  ее-то  возрасте!  Клавдия Афанасьевна
рассердилась, встала, сказала Тюриной: "Играй сначала", - и властно потянула
Настасью Степановну за собой,  приказала ей: "Танцуй! Тебе говорят!" И опять
она  начала русского,  левую руку в  бок,  платок запорхал в  правой,  опять
подлетела она к приятельнице с сердитыми глазами, наконец мать не выдержала,
решилась,  как решаются,  досчитав до трех и закрыв глаза, прыгать в ледяную
воду,  оглянулась на дочерей,  ища сочувствия,  и пошла, и пошла, и пошла, и
поплыла лебедушкой мимо Сухановой с  серьезным и  чуть кокетливым выражением
лица  тихой скромницы,  знающей себе цену,  а  Клавдия Афанасьевна возле нее
притопывала да прикрикивала,  как бы дразня ее и раззадоривая,  но и мать не
сплоховала,  хотя и  помнила,  что вернулась из больницы;  на дробь каблуков
Клавдии она,  прикусив нижнюю губу,  тут же ответила движением рук и плеч. И
потом Клавдия Афанасьевна петухом наскакивала на нее, озорничала, выделывала
фигуры лихо и с шумом, и мать не терялась в ответах, не меняя при этом маски
скромницы.  С места почти не сходила из осторожности, не приплясывала, как в
прежние годы, но и ее движения были красивы и легки. Однажды не удержалась и
дробью,  хлесткой и звучной,  ответила на дробь Клавдии Афанасьевны. Вера не
переставала удивляться матери, давно она ее такой не видела. Тихоня-тихоня -
и вдруг разошлась,  откуда в ней эта прыть,  откуда явились к ней ловкость и
умение - она не сделала ни одного неуклюжего или грубого жеста и была хороша
собой,  годы сбросила да и  платье-то эпонжевое уже не висело на ней,  будто
вчера  его  и  сшили.   А  женщины  не  останавливались,   гребенку  Тюриной
поддерживала  теперь  мандолина,   Нина   подтянула  струны  и   самодельным
медиатором не то чтобы выводила мелодию,  а просто обозначала ритм. Но и это
было музыкой.
     Умаялись наконец  плясуньи.  Клавдия  Афанасьевна вытерла пот  платком,
отдышалась и сказала:  "Ну, теперь давай хороводы". - "Какие еще хороводы? -
удивилась мать.  -  Вдвоем-то  хороводы?  Да и  хватит мне..."  -  "Поднимай
девчонок.  И Нюрка теперь у нас свободна -  Нина при мандолине". Сказала это
Клавдия Афанасьевна властно,  не стала бы принимать возражений, и хотя какие
тут  действительно могли  быть  хороводы,  Тюрина  поднялась,  и  девчонки с
радостью подлетели к  взрослым.  Одна Вера не встала с  дивана.  "А ну вас к
лешему!"  Хоровод между столом и  дверью Веру  веселил,  толкались девчонки,
мешали матери с Тюриной, и те неуклюже топтались на месте, а Суханова ругала
их  сердито или  делала вид,  что  сердится.  Но  вот  движение успокоилось,
женщины и  девочки,  взявшись за руки,  стала плавно кружиться у двери,  при
этом мать с  тетей Клашей напевали что-то вполголоса.  Движение убыстрялось,
тут Тюрина принялась припрыгивать,  да еще и с залихватским оханьем,  - в их
белгородской деревне выше  всего ценилось в  танце ритмичное припрыгивание и
приплясывание,  однако Клавдия Афанасьевна ее  тут же  приструнила,  обозвав
негром.  Выждав  положенное время,  тетя  Клаша  голосом умелой хороводницы,
громко  и  на  публику,  как  торговец книгами в  подземном переходе,  стала
объявлять  фигуры:   "Заплетаем  плетень!",   "А-а,  теперь  завьем,  завьем
капустку!", "А-а-а теперь ворота!" - и довольные Соня с Надькой прошмыгивали
в  "ворота" под  руками  матери  и  тети  Нюры  Тюриной  и  сразу  же  сами,
приподнявшись на цыпочки,  ставили "ворота".  Понятно,  что и  "плетень",  и
"капустка" выходили мелкими, а "ворота" и вовсе были без забора, однако мать
и Тюрина команды Сухановой выполняли старательно.  "Косой столб!" - объявила
Клавдия Афанасьевна,  и  женщины стали  проплывать друг  перед другом,  чуть
касаясь соседок руками, были бы у них платья до пят, и точно они бы плавали,
как  барышни  из  "Березки".  Мать  с  Тюриной  запели  тоненько и  ласково:
"Сашенька,  Машенька,  вот  какое  дело...  Сашенька,  Машенька,  вот  какое
дело...";  пели  они  и  иные слова,  но  Вера их  не  разобрала.  Женщины и
девчонки,  им  подражавшие,  теперь как будто бы  обтекали друг друга,  а  в
голосах их  и  в  движениях была  нежность и  еще  нечто такое,  что  Веру и
умиляло,  и  печалило...  "Сашенька,  Машенька,  вот  какое дело,  Сашенька,
Машенька..."
     "Фу ты!  - сказала Тюрина. - Не могу больше. Ты нас замучила, Клавдия".
- "Ну  вот,  -  огорчилась Суханова,  -  сломала,  дуреха,  хоровод..."  Она
постояла  немного,  отражались в  ее  глазах  какие-то  соображения,  видно,
придумывала,  что бы еще этакое устроить.  "Ладно, - сказала она, - идите ко
всем чертям.  Я  беру мандолину,  и  пусть нам молодые покажут,  на  что они
годятся". Вера ворчала для виду, Нина отказывалась деликатно и с улыбкой, но
обе  они  понимали,  что  им  не  увильнуть.  Да  и  стыдно было  бы  теперь
отказываться.  Но  Вера точно знала,  что русского она не сможет,  ладно уж,
чем-нибудь потешит женщин. "Расступись, народ, - шумела Клавдия Афанасьевна,
- Вера в  пляс идет.  И Нина за ней..." Нина-то уже плясала,  ей что,  она и
пешком-то ходит так,  что заглядишься,  будто балерина,  тонкая,  гибкая,  в
городе, в танцевальной студии училась не зря, она и присядку исполнит, она и
павой проплывет,  она и свое придумать может, а мы чем хуже, и мы попробуем,
и так,  и вот так,  и вот этак,  получается,  а? Получается, конечно, не все
чисто,  нет-нет,  а  бедра  и  ноги  пойдут по  привычке,  как  в  шейке или
французском казачке,  но  ничего,  все  равно хорошо,  все равно весело,  не
жалейте, каблуки, пола, как я вас не жалею!.. Ух, жарко! Хватит. Все.
     - Ну что ж, - заключила Клавдия Афанасьевна, - барышни-то у нас выросли
авантажные!..
     И положила мандолину.
     Потом Вера  сидела одна  в  тихом блаженстве,  руки раскинув по  спинке
дивана.  Соня выносила посуду на кухню,  освобождая стол для чаепития.  Нина
шумно возилась с  Надькой.  А старшие женщины,  усевшись на стульях у стены,
говорили вполголоса о своем. Вера видела, как Клавдия Афанасьевна достала из
сумочки колоду карг  и,  надев очки,  с  ученым видом принялась раскладывать
карты на столе;  гадала она матери или Тюриной,  а  может,  решила прояснить
далекую жизнь Алексея Навашина. Нина с Надькой тут же подсели к тете Клаше с
интересом, а Веру и карты не подняли с места. Ей и тут было хорошо.
     Ей вообще было сейчас хорошо.  Оттого,  что мать выздоровела и удивила,
успокоила дочерей своим сегодняшним счастливым вечером.  Оттого,  что Сергей
мог  сидеть сейчас рядом с  ней,  Верой,  позови она  его  днем как следует.
Оттого,  что  сама  она  снова ощущала себя здоровой,  красивой и  удачливой
женщиной и не прочь была бы постоять, как и утром, перед зеркалом, поглядеть
на  себя,  да лень и  гости мешали.  Оттого,  что в  их доме снова плясали и
водили хороводы,  снова пели "Лучину" и  "Златые горы",  снова все были сыты
праздничными материными пирогами.  Да мало ли отчего ей было хорошо.  Вера и
не   разделяла  на   частности  свое   теперешнее  состояние,   она   просто
благодушествовала -  и все.  Она верила в то, что жизнь ее будет спокойной и
счастливой,  пусть она уже не  та  беспечная девочка,  какой была два месяца
назад,  пусть она и стала взрослой,  но и взрослой быть не худо.  Утром,  на
поляне у Поспелихи, ей тоже было хорошо. Она была в мире со всем на свете и,
лежа в траве, просто радовалась жизни на земле. Но там ей было хорошо одной.
Сейчас же  она  и  представить не  могла своей жизни без  женщин и  девочек,
сидевших с ней рядом в комнате.  Они были с ней одно,  как минутами раньше в
печальной и веселой песнях. Она всех любила сейчас и всем желала добра. И ей
казалось,  что все тоже любят и  желают ей добра.  И не только эти женщины -
мать, тетя Клаша, тетя Нюра Тюрина, Нина, Соня с Надькой, - не только они, а
все-все люди на свете,  и  в  Никольской,  и  в  Вознесенской больнице,  и в
городе, и в электричках, и в Москве, и повсюду, все-все любят ее и желают ей
добра. И так будет всегда.
     - Нет,  карта  идет  сегодня чужая!  -  прервал Верины думы  громкий от
досады голос Клавдии Афанасьевны.  - Как только казенная постель, так трефы.
Стало быть, и нечего раскладывать...
     Вера открыла глаза.  Клавдия Афанасьевна, сердитая, серьезная, собирала
карты со стола.
     - Нет,  -  сказала она,  -  три раза разложила для пробы -  и  все одни
черненькие.  Так не может быть... Но у меня на этой неделе везения нет. И не
будет... Мне в понедельник зверь приснился. С часами на руке...
     - Какой зверь? - спросила Нина.
     - Большой. С мужика ростом.
     - Нет, а породы-то какой?
     - Какой  породы!  -  Клавдия Афанасьевна поглядела на  Нину  как  бы  с
обидой. - Зверь - он и есть зверь. Шерсть короткая. Как на шубе под этого...
под жеребца.  Хорошо,  что не железный.  Мне бабка всегда говорила: "Смерть,
она,  Клаша,  железная..." Много мы над бабкой тогда смеялись, пока до войны
не дожили... Да-а... А этот зверь не страшный. К невезению, но мелкому...
     - Откуда ты знаешь, - сказала Тюрина, - что он про тебя приснился?
     - Все мои сны про меня, - категорично сказала Клавдия Афанасьевна.
     - Вот вы, тетя Клаша, общественница, во всем состоите, - сказала Нина с
наивностью во взгляде,  -  а  каких-то зверей необыкновенных видите,  да еще
верите в них, как же так?
     Клавдия Афанасьевна ничего Нине не ответила, а просто посмотрела на нее
выразительно,  она  и  пожалела Нину  молча:  "Жизнь-то  тебе  еще  покажет,
несмышленой,  что  к  чему",  -  одновременно она  и  как бы  погрозила Нине
пальцем: "Я тебе язычок-то твой ехидный укорочу!"
     - Ну и что, что, Клаш, зверь-то? - спросила Тюрина.
     - А что зверь...  Ровный весь.  Прямой. Подходит. Я глянь - часы у него
на руке. Я уже говорила про часы, что ли? Ну да. Позолоченные часы. Хорошие.
И  тут он  меня спрашивает,  а  сам голову отвернул:  "Скажите,  пожалуйста,
сколько сейчас минут?" Я отвечаю. А сама соображаю, раз лицо отвернул, везти
мне не будет.  А раз не который час спросил,  а про минуты,  значит везти не
будет по-мелкому... То есть это я потом сообразила, утром...
     Она и дальше рассказывала про зверя, причем уже не деловито, не сердясь
на него,  а скорее мечтательно,  словно бы вспоминать о звере ей было теперь
приятно,  и  еще  приятнее было  мечтать об  ином звере.  А  может,  Клавдия
Афанасьевна и  шутила  сейчас,  дурачила приятельниц,  вряд  ли  она  верила
всерьез в  сны и  зверя с короткой шерстью,  как на шубе под жеребца.  Хотя,
впрочем,  наверное,  краешком души она и  верила и  в сны,  и в зверя.  Нина
приправляла по-прежнему  ее  рассказ  лукавыми  словами,  однако  слова  эти
Клавдию  Афанасьевну не  злили.  Вере  тоже  захотелось поязвить  над  тетей
Клашей,  но  она находилась теперь в  таком состоянии душевною покоя,  что и
звука произнести не смогла.  А  Клавдия Афанасьевна опять порадовалась,  что
вопрос зверя был  не  к  болезни,  и  тут  же  вспомнила о  болезни Настасьи
Степановны.
     - Да,   Настенька  бедная,  натерпелась  ты  там,  -  говорила  Клавдия
Афанасьевна.  - Но и мы напереживались за тебя. Я и Нюрка сами не свои были.
Скажи,  Нюрк,  а?  Старые подруги - они верные. Это дети еще неизвестно кто.
Дочки-то твои, поди, по тебе и не беспокоились?
     Тут  Клавдия  Афанасьевна подмигнула  Вере  и  младшим  девочкам:  мол,
давайте покажите матери, как вы ее любите и как тяжко вам было без нее. Соня
с Надькой приняли ее укор всерьез,  зашумели, обиженные, бросились к матери,
стали обнимать ее,  а  Вера не сдвинулась с  места,  только улыбнулась.  Она
вспомнила,  как стояла в  церкви и какие слова шептала в отчаянии и надежде,
ей захотелось рассказать матери о тех горьких и высоких минутах, но сразу же
Вера поняла,  что  теперь,  в  благополучные дни,  она  не  только никому не
расскажет о них,  но и сама постарается забыть о них, как о чем-то стыдном и
несуразном.  Клавдия  Афанасьевна  все  еще  поддразнивала  сестер,  а  Вера
смотрела на  нее  мирно и  великодушно,  сладостная дремота -  от  вина,  от
пирогов,  от  нынешнего спокойствия -  забирала ее,  закрывала ей  глаза.  И
вдруг,  потом  -  через  двадцать минут или  через полчаса -  что-то  словно
кольнуло ее,  и  она  вздрогнула,  подалась вперед,  скинула руки со  спинки
дивана.
     - Что-что? - спросила Вера.
     - Да я говорю,  -  продолжала мать, - как мы с тобой в милицию в первый
раз неудачно сходили,  я  сразу почувствовала,  что толку из  нашего дела не
будет. Ну и бог с ним...
     - С чего ты вдруг о милиции?
     - Да  вот  Клавдия тут рассказывает...  -  Мать неуверенно покосилась в
сторону приятельницы.
     - Не хотела я сегодня говорить,  настроение портить,  - сказала Клавдия
Афанасьевна, - да вот проболталась.
     - Ну и что? - нахмурилась Вера.
     - Соня, Надя, идите на кухню, - сказала мать.
     - Что,  что!  -  сказала Суханова.  -  А вот что. Болтать о тебе стали.
Некоторые.  После того как  следователь решил прекратить дело.  Будто ты  во
всем виноватая, оттого, мол, и решил прекратить.
     - Ну и пусть болтают! Я-то знаю правду.
     - Дело твое,  -  сказала Клавдия Афанасьевна,  затихая. - А вот если бы
тогда деньги приняла,  не  болтали бы.  И  тебе  с  матерью польза была  бы.
Нескладно все получилось...  Ты хоть точно знаешь,  что дело прекратили? Или
только собираются прекратить?
     - Не знаю,  -  нервно сказала Вера.  -  Должны были прекратить... Я его
сама для себя прекратила, и все.
     - А  вот я  от  кого-то слышала,  что и  не прекратили,  а  будет вроде
доследование.
     - Какое еще доследование?
     - Поеду на днях в город, зайду в прокуратуру, все узнаю.
     - Да зачем доследование!  Не нужно мне ни следствия, ни суда! Для меня,
поймите, для меня - дело конченое! И все! - махнула рукой Вера. - Может, чай
наконец пить будем?
     За  чаем веселье вернулось в  дом  Навашиных.  Снова шумели,  шутили за
столом,  Вера  теперь хозяйничала,  суетилась,  подносила чашки  и  стаканы,
наполняла розетки прошлогодними вареньями,  обхажи