...
     - Может,  в другой день и не пришла бы, правда. А вот сегодня пришла. -
В голосе Нинином звучала обида.  -  И прощения прошу не для того, чтобы тебя
успокоить,  а для того,  чтобы себя успокоить. Все, что говорила о Сергее, -
глупости,  ложь,  даю честное слово.  Твое дело верить.  Просто я психопатка
какая-то стала, вот и все...
     - Ну и ладно, ну и хорошо, и ты меня извини, что не сдержалась, и давай
забудем...
     - Верк,  ты-то  меня простишь,  а  я-то себя не прощу,  -  заявила Нина
горестно, - все ведь это из-за меня случилось...
     - То есть как из-за тебя? - спросила Вера, похолодев.
     - Из-за  меня.  Если бы я  не поругалась с  тобой,  а  пошла бы гулять,
ничего бы не произошло...
     - Глупости ты говоришь!
     - Я знаю, - сказала Нина грустно и в то же время значительно, словно ей
была открыта печальная тайна.  -  Я знаю.  Я виновата. Я всю ночь заснуть не
могла,  все меня предчувствия мучили,  будто с тобой что-то стрясется.  Не с
кем-нибудь,  а с тобой. Но я злилась на тебя и не пошла спасать тебя... Уж я
казню себя, кляну последними словами...
     - Выбрось это из головы и не смеши меня,  - сказала Вера и, увидев, что
Нина  сидит  поникшая,  видно  всерьез  поверившая в  свою  вину,  добавила,
волнуясь:  -  Нин...  Я  тебя  люблю  как  сестру,  и  ничего между нами  не
изменилось. Вот...
     - Спасибо,  Верк!  -  обрадовалась Нина. - Ты на меня рассчитывай, если
что надо...
     Тут Нина замолчала,  и  Вера молчала,  любые слова были лишними,  своей
земной  определенностью  они  могли  только  испортить,   уменьшить  и  даже
оскорбить то,  что переживали сейчас Нина и Вера, сидели они растроганные, с
влажными глазами,  и  каждой  хотелось сделать подруге что-нибудь  доброе  и
хорошее, при этом не остановила бы и необходимость жертвы.
     - Это они тебе синяков наставили,  бедной? - сказала Нина с нежностью и
состраданием. - Или я?..
     - Может, и ты, - сказала Вера. - Я ведь тебя тоже, наверное, отделала?
     - Уж  отделала,  -  засмеялась Нина,  будто Вера напомнила ей о  чем-то
приятном,  -  уж отделала.  Видишь, я даже платье закрытое надела сегодня. А
ведь жарко.
     - Жарко...
     Действительно,  Нина была в темно-синем льняном,  с прожилками лавсана,
платье,  гладком,  строгом,  с  длинными,  расширенными внизу романтическими
рукавами. Платье было Вере незнакомое, покрой его подходил к купленной вчера
сумке, но сумки на Нинином плече не было, и Вера решила, что подруга нарочно
не взяла сумку,  чтобы ни о чем не напомнить.  Но тут же Вера подумала,  что
сумка коричневая и  никак бы не подошла к  цвету платья и сегодняшнему цвету
Нининых волос, а гармонию Нина бы не нарушила.
     - Ну как сумка-то? - спросила Вера.
     - Сумка-то? Лежит. Ждет своей поры.
     - Что же так?
     - У меня к ней ничего нет. Шить надо. На той неделе, может, сошью.
     Дверь открылась, и вошла мать.
     Вера взглянула в ее сторону и смутилась:  мать, наверное, слышала слова
о  сумке,  а  они  не  могли  не  показаться  ей  сегодня  легкомысленными и
бесстыдными.  Нина уловила Верин взгляд,  посмотрела на Настасью Степановну,
потом снова на Веру, хотела выправить разговор, но ничего не успела сказать.
     - Может, есть чего-нибудь будешь? - спросила мать.
     - Нет аппетита, - сказала Вера.
     - Ну, хоть чаю тогда или молока стакан. Соня козу подоила...
     - Не хочу. Будет настроение - сама поставлю чайник. Делов-то...
     - Ну, смотри.
     - Чего ты  на  мать рычишь-то?  -  шепнула Нина,  прежде подол Вериного
платья потеребив.
     - Да так, - мрачно сказала Вера.
     Мать возилась с  какой-то  тряпкой,  с  которой и  возиться-то  не было
нужды,  правда,  может, из-за своей фамильной любви к чистоте она собиралась
протереть в десятый раз пол в сенях, или на террасе, или на крыльце, наконец
она направилась к двери, и тут ее прорвало.
     - Дожили  до   праздничка!   На   старости  лет  мне  доченька  радость
приготовила!
     Не обманув Вериных ожиданий,  мать обращалась при этом не к  ней,  а  к
Нине, как к безусловному своему союзнику, в уверенности, что Нина непременно
поддержит ее.  Вера же матери отвечать сейчас не хотела,  знала,  что только
распалит  ее,   пусть  уж  выговорит  накипевшее  и  смягчится,  да  и  что,
собственно, она могла сказать в ответ?
     - Срам-то на всю Россию!  И на сестер позор ляжет, и на меня! В поселке
только и разговоров,  что про Навашину! С отцом шелапутным и то не случалось
таких скандалов... Выросла нам на беду!..
     Она  и  дальше шумела,  обзывала Веру оскорбительными словами,  которые
Веру,  несмотря на  то,  что та готова была принять на свой счет сейчас все,
обижали,  выкрикивала и  ругательства,  хотя  обычно  стыдилась  грубостей и
дочерям  старалась привить  брезгливость ко  всяким  крепким выражениям и  к
матерщине.
     - Ну ладно,  хватит,  -  сказала Вера,  - что ты на меня орешь, будто я
виноватая?..
     - А кто же еще виноватая?  Может,  я виноватая или вот Нина виноватая?!
Ты и ее-то,  подружку свою,  вчера отлупцевала, все уж в поселке знают! Была
бы скромная да работящая, как мы росли, никакого бы позора не вышло!
     - Ну что вы, тетя Настя, - сказала Нина, - ну зачем вы так? У Веры беда
случилась,  ни  в  чем она не виноватая,  я-то знаю,  и  со мной такое могло
произойти, и с любой. Парней судить надо, а вы на Веру такими словами...
     - Не виноватая,  как же!  -  все еще не могла остыть мать.  -  Взять бы
плетку хорошую да отлупить как следует! И теперь вот - я ей правду говорю, а
она на меня: "Что ты орешь?" Матери так! Слова ей сказать нельзя.
     - Ну ладно,  хватит!  -  не выдержала Вера.  -  И  разгульная я,  и  не
работящая! Хватит!
     Она почти кричала на  мать,  хотя и  намеревалась вытерпеть ее  речи до
конца,  понимала,  что кричит сейчас,  как уже огрызалась и  ворчала на мать
нынешним утром, не от обиды на нее, а из чувства самозащиты, она была готова
признать справедливость многих слов матери, но слышать эти слова не могла.
     - Чего это ты так кипишь-то? - сказала Вера. - Со мной все случилось, а
не с тобой. Со мной! Поняла? Я и без твоих оскорблений переживаю...
     - Переживает!  Жизнь обдала ее ведром помоев с головы до ног, вот она и
запереживала! Раньше переживать надо было...
     - Ну что вы...  ну зачем вы... - робко попыталась Нина успокоить мать и
дочь.
     - Ну ладно, давай кончим, - сказала Вера твердо. - Потом, если желаешь,
мне все выскажешь с  глазу на глаз,  а над Ниной-то зачем громыхать?  Стыдно
ведь...
     - Стыдно...  За тебя стыдно!  Нина свой человек,  а я и при любых людях
правду тебе выскажу. - Мать еще горячилась, но уже направлялась к двери.
     - Помолчи, помолчи, - шептала Нина, дергая Веру за платье.
     У  двери мать остановилась,  словно бы собираясь сказать самые важные и
грозные слова, но только махнула рукой и вышла из комнаты.
     Тут  же  всунула в  дверь голову Надька,  и  наглые,  отцовские глаза в
любопытстве уставились на Веру.
     - А ну,  пошла отсюда,  -  крикнула на нее Вера,  -  а то сейчас запушу
чем-нибудь! И дверь закрой.
     Помолчав, Вера вздохнула:
     - То ли будет впереди...
     - Чегой-то мать-то твоя? - сказала Нина. - Вроде бы она тихая...
     - Тихая-тихая, а вот иногда вскипает...
     - Ничего,  Верк,  все обойдется, - на всякий случай сказала Нина, но не
очень уверенно.
     - А что обо мне говорят?
     - Разное говорят,  - уклончиво сказала Нина. - Многие сочувствуют тебе,
но ведь есть и знаешь какие люди -  им бы только чтобы у соседа коза в кошку
превратилась...
     Тут Нина замолчала,  и Вера не услышала,  кто именно эти люди и что они
думают и говорят теперь о ней, но спросить об этом у подруги не решилась.
     - А узнали как?
     - Чтобы в  Никольском,  да  и  не  узнали!  Тогда бы  светопреставление
началось!
     - Боже ты мой!  -  Вера закрыла лицо ладонями. - Как жить-то дальше? А,
Нинк?
     - Перетерпеть надо,  Верк,  - сказала Нина убежденно, - зубы стиснуть и
перетерпеть,  а  там жить дальше.  Не в  монастырь же идти.  И монастырей-то
теперь нет. И потом - ты, что ль, виновата? На тебе греха нет.
     - Ты-то хоть веришь в то,  что я ни в чем не виновата?  - сказала Вера,
волнуясь, будто от Нининого ответа зависела теперь ее жизнь.
     - Верю, Верк, я тебе как себе верю.
     - Спасибо, Нин, спасибо, - обрадовалась Вера. - Знаешь, как я довольна,
что ты пришла.
     - Что же, я не человек, что ли? - сказала Нина растроганно.
     - А Колокольников? - спросила Вера.
     - Что Колокольников?
     - Он как?  -  Вера вспомнила теперь о Колокольникове,  к нему у нее был
особый счет.
     - Не знаю.  Сбежал куда-то.  И его, и Чистякова, и Рожнова в Никольском
сегодня нет. Один Турчков здесь. Сидит дома.
     - Ты его видела?
     - Видела.
     Вера хотела сказать что-то,  но  вдруг ощутила,  что говорить ей о  тех
четверых тошно и стыдно.
     - Я  когда узнала о  тебе,  -  сказала Нина,  -  мама принесла с  улицы
новость,  я тут же хотела бежать к тебе,  да забоялась, как бы ты не выгнала
меня после вчерашнего.  Я сидела, переживала и тут надумала найти этих... да
в лицо каждому плюнуть.  Пошла.  Колокольникова нет, Чистякова нет, домашние
их взвинчены,  парни, наверное, от страха и стыда сбежали. Одного Турчкова я
и застала.  Мать его в дом меня не пускала, а я громко так заявила: "Если он
не трус,  то пусть сам выйдет".  Вышел.  Бледный,  лохматый.  Я  ему:  "Леш,
правда,  что вот то-то и то-то говорят?" Он только глаза отвел.  Я ему молча
пощечину залепила и пошла.  Мать его догнала меня,  начала говорить, что это
жестокость, что он мучается сам и они боятся, как бы он в петлю не полез...
     - Он может, - сказала Вера.
     - Может,  -  согласилась Нина.  -  Да  их  прибить  мало.  Я  бы  этого
Колокольникова да Рожнова...
     - А я им устрою, - сказала Вера.
     Тут  Нина,  посмотрев  на  нее,  насторожилась.  Последние  слова  Вера
произнесла тихо,  скорее для самой себя,  взгляд ее был отрешенный,  а голос
спокойный и твердый,  стало быть,  Вера приняла решение, и решение это уж не
мучило и  не  жгло ее,  не  кололо сомнениями,  оно  остыло,  лежало в  душе
холодным металлом,  и  Вера не  могла и  не хотела от него избавиться.  Нина
знала, что Вера, шумливая, горячая, бывала прежде отходчивой, а теперь, судя
по всему,  она могла пойти на отчаянное предприятие и оно уж не довело бы ее
до добра.
     - Ты что, Верк, - заговорила Нина испуганно, - ты что придумала?
     - Ничего, - сказала Вера.
     - Нет, ты брось, Верк, я ведь вижу! Ты не хочешь мне сказать?
     - Ты не обижайся. Но тут дело только мое и ничье больше.
     - Ну и  глупо!  Себя погубишь и близким отравишь жизнь.  Подумай хоть о
матери и сестрах...  Как они будут без тебя? И зачем тебе руки об этих гадов
марать? Суд все сделает...
     - На суде меня измучают больше, чем их.
     - Нет,  Верк.  Сегодня  же  надо  ехать  в  район,  в  милицию,  подать
заявление, и к врачам. Если не поедешь, я сама возьму и съезжу...
     - Ну и предашь меня.
     - Эту твою глупость я всерьез не принимаю.  Поверь,  если бы я считала,
что ты  собираешься поступать правильно,  я  бы  тебе помогла и  риску бы не
испугалась - когда надо, я не трусливая, ты знаешь, но тут ты не права.
     - Ну и хорошо, - сказала Вера обиженно, - не права, ну и хорошо...
     - Сразу надулась, - сказала Нина. - Ты хоть подумай, не спеши...
     Вошла мать.
     И Нина,  и Вера скосили глаза в ее сторону, ожидали новой бури, но слов
никаких не было произнесено, и тогда Нина встала.
     - Мне пора на работу.  Как вернусь,  сразу сюда забегу.  Ты,  Вера,  не
права,  ты все взвесь, - тут Нина остановилась, испугавшись, как бы Настасья
Степановна не учуяла в ее словах чего-либо дурного или тайного, и, помолчав,
добавила: - Вы уж, теть Насть, с Верой не ругайтесь. Не надо сейчас.
     - Я тебя провожу чуть-чуть, - сказала Вера.
     Нина уходила,  Настасью Степановну перед тем за плечи обняв:  мол, тетя
Настя,  все  обойдется-образуется.  Вера остановила подругу в  сенях,  стала
говорить,  смущаясь собственной слабости, страдая оттого, что открывала Нине
запретное, обнажала свою неотвязную тревогу, которую держать бы ей про себя,
но  и  держать про себя не  могла,  и  ждала теперь,  чтобы Нина успокоила и
обнадежила ее.
     - Знаешь,  Нинк,  чего я боюсь-то?  -  говорила Вера,  волнуясь.  - Вот
Сергей приедет и все узнает...
     - Ну и чего?
     - Ну, как чего? Как у нас будет-то с ним?..
     - Если он от тебя отвернется, значит, и цена ему грош. И жалеть тогда о
нем не стоит.
     - А  может быть,  он и  не отвернется,  а все равно не будет уже ничего
хорошего...
     - Не надо, Верк, вот помяни мое слово, все хорошо у вас сложится.
     Уходя совсем, она шепнула Вере:
     - Верк,  я за тебя боюсь.  Слово дай,  что ничего не выкинешь,  пока не
вернется Сергей. А?
     - Ладно, - сказала Вера, - хватит об этом.
     Нина ушла,  уехала,  спасибо ей,  подумала Вера,  в  электричке она еще
погорюет о  тяжкой судьбе подруги,  а потом московская жизнь отдалит от Нины
Верины беды,  и  ничего тут не поделаешь.  Вера вздохнула.  Вошла в комнату.
Мать сидела у стола.
     - Ну что,  - сказала Вера, предупреждая атаку матери, - обязательно при
людях надо устраивать крик?
     - Садись, - сказала мать.
     - Ну, села. И что дальше?
     - Ты можешь говорить мне все,  что хочешь, можешь наплевать на мать, но
дурь из головы выкинь. И не злись. Нина тебе советовала правильно.
     - Чего она такое советовала?
     - Сейчас же ехать в город.
     - Никуда я не поеду, - хмуро сказала Вера.
     - Поедешь. Что ты задумала? Мстить, что ли?
     - Мое дело.
     - А обо мне с девчонками вспомнить не желаешь? Что с нами-то станет?
     - Вас не убудет.
     - В тюрьму ведь сядешь!
     - Я и сяду, а не ты с ними.
     - Вера, не дури, - сказала мать, - я тебя прошу.
     Тут Вера взглянула на нее и увидела,  что губы у матери дрожат, а глаза
влажны,  и  всякое  желание дерзить матери пропало,  следовало ей  успокоить
мать,  произнести какие-нибудь  ложные  слова,  чтобы  она  хоть  на  минуту
посчитала,   что  Вера  готова  отказаться  от  своих  намерений,  но  слова
подходящие не явились.
     - Девчонки-то маленькие,  -  сказала мать, - а могут одни остаться. Как
проживут-то?
     - С чего вдруг одни?
     - Мне в больницу ложиться надо, - сказала мать.
     - Ты что?
     - Я уж вам не говорила, не пугала раньше времени...
     - С чего ты взяла, что в больницу?
     - Я у врачей была. Обследовали и велят...
     - У каких врачей?
     - У разных. И у... - Мать замолчала.
     - И у кого? - В горле у Веры стало сухо.
     - У онколога.
     - Они что?
     - В больницу велят ложиться. Операцию делать...
     - Ты что! Ты врешь! - крикнула Вера. - Чтобы я в милицию пошла, да?!
     - Я тебе никогда не врала. Вспомни, когда я тебе врала? С отцом меня не
путай.
     - И за что же такие напасти на нашу семью! За что!
     Волком  взвыть  хотелось Вере,  застонать на  весь  поселок Никольский,
тупое отчаяние забрало ее -  что же это делается-то и почему? Но мать сидела
напротив Веры тихая,  губы ее уже не дрожали,  слез не было в  ее глазах,  а
было  спокойствие,  объяснить которое Вера  могла только тем,  что  мать все
передумала о себе, ничего не став выспаривать у судьбы, а теперь ее заботило
лишь будущее дочерей,  и,  поняв это,  Вера не застонала и не заплакала. Она
старалась теперь успокоиться,  обнадежить себя хоть бы мыслью о  том,  что у
матери вдруг не  самое страшное,  но  спросить о  болезни долго не решалась.
Сказала наконец:
     - А диагноз они тебе какой поставили?
     - Они,  может,  и сами не знают. Надо операцию делать, а там уж увидят,
доброкачественная или какая...
     - Конечно,   доброкачественная,   -  быстро  сказала  Вера,  -  сделают
операцию, и все обойдется... Сколько случаев знаю!
     - Дай-то бог, - сказала мать, вздохнув.
     Вера встала.
     - Насчет меня будь спокойна.  Ничего я дурного не выкину. Не хотела я в
милицию, но пойду. Пусть будет по закону.
     Мать тоже встала.
     - Оно и лучше так.
     Вера бросилась к матери, обняла ее, заплакала:
     - Что же делать-то нам с тобой, мамочка моя? За что же нас так?


        "7"

     Город стоял в тридцати трех километрах от Москвы,  сорок, а то и меньше
минут электричкой, и норов имел уже столичный.
     Мать шла чуть впереди,  ступала твердо,  а когда оглядывалась,  никаких
слов не говорила дочери.  Лицо ее было суровым и спокойным.  Вера удивлялась
этому спокойствию матери, мать вообще казалась ей сейчас преображенной. Вера
привыкла видеть ее  застенчивой и  тихой на  людях и  уж  тем паче во всяких
казенных  учреждениях,   в   крови   ее   была   робость   крестьянки  перед
присутственными местами,  теперь же мать стала решительной и  сильной,  даже
ступала по  земле  она  иначе,  чем  прежде,  как  будто выросла,  словно бы
стараясь заслонить собой дочь,  уберечь ее от дурных взглядов и  слов.  Вера
шла за ней и ощущала себя побитой десятилетней девчонкой, которая без матери
- ничто,  чувство превосходства над  ней,  жившее в  Вере в  последние годы,
исчезло вовсе и казалось постыдным. Вера думала теперь о матери с нежностью,
страх,  вызванный известием о болезни матери и скорой операции,  не уходил и
холодил ее.  Теперь,  когда она смотрела на мать,  плохо одетую,  странную в
городской толпе  в  своем  вдовьем,  провисшем на  плечах,  ношеном  платье,
тяжелым  для  Веры  было  воспоминание о  вчерашнем легкомыслии и  обмане  -
пообещала купить  матери что-нибудь хорошее и  нужное,  а  сама  принесла ей
беду.   Впрочем,  несколько  успокаивали  Веру,  как  ни  странно,  мысли  о
собственной беде,  о собственном страдании, то есть не то чтобы успокаивали,
а как бы уравнивали в ее глазах тяжесть их с матерью положения.  И тем самым
и  смягчали ее  перед матерью вину.  "У  тебя  жизнь может оборваться,  тебе
горько, но ведь и мне не слаще, и я страдаю..."
     Сердцевина города, сложенного из заводских поселков, временем и случаем
разбросанных по обе стороны железной дороги, была тесна и мала. Четыре улицы
с  учреждениями и  магазинами,  километра в  полтора каждая,  расходились от
муравейника вокзальной площади к  излучине Московского шоссе.  В прежние дни
Вера облетывала городской центр и  на пляж спускалась к  запруженной реке за
двадцать минут, нынче же - годы тянулись.
     Они с  матерью шли в  милицию.  Вера никак не могла взять себя в  руки,
наоборот,  она  волновалась все  больше.  В  милицейском доме было сумрачно,
пахло сыростью и  еще  каким-то  особым запахом,  словно бы  это  был  запах
деловитой озабоченности учреждения.  В  коридорах было пусто,  редкие люди в
форме  и  в  штатском  шагали  мимо  быстро  и  молча.  Дежурный посоветовал
Навашиным подняться на второй этаж и зайти в следственный отдел. На лестнице
Вера остановилась, сказала:
     - Заявление надо написать. Что же мы так, с пустыми руками, придем?
     - Пошли, пошли... Сначала расскажешь, а потом напишешь, что скажут.
     - Нет, надо.
     Матери следовало бы понять,  что рассказывать Вере милиционерам о  том,
какая с  ней вчера приключилась беда,  -  все равно что прикладывать к  коже
раскаленный  утюг,   куда  легче  было  бы  без  слов  положить  на  стол  в
следственной кабинете бумажку - и пусть решают, как хотят.
     - Хорошо, - сказала мать, - пиши заявление...
     Но тут же добавила сердито:
     - Дома, что ли, не могла...
     - Мало  ли  кто  чего  мог!  -  огрызнулась Вера,  огрызнулась вновь от
собственной слабости.
     В полутемном углу стоял круглый,  покрытый стеклом столик. Вера достала
ручку из  сумки,  но  бумаги,  естественно,  не  оказалось.  Вера жалостливо
поглядела на мать,  та вздохнула,  проворчала справедливые слова и  пошла по
коридору в соседний кабинет.