ош,  и  голубое,  чистое небо,  и ромашки с желтыми радостными
глазами,  и  даже кусты репейника,  свежие,  сильные в  ту пору,  с круглыми
бледно-малиновыми цветами.  Да и теперь у Поспелихи было не хуже.  Лес стоял
все  еще  зеленый,  лишь  кое-где  то  тополиный  бок,  то  верхушку  березы
вызолотила осень,  серое  небо  было  сейчас  легким  и  словно  прозрачным,
кузнечики все еще трещали в  траве,  один репейник печалил,  кусты его будто
осыпали пылью,  увядшие цветы были неряшливы и  в  мертвенной бахроме,  но и
репейник свое еще не отжил.
     Наутро после той  проклятой июньской ночи она  решила,  что весь мир ей
враждебен,  он нечестен и  подл и  она с ним или он с ней отныне находятся в
состоянии войны. Ее желание отплатить парням, представлявшим этот враждебный
ей мир,  отплатить именно ей самой, в одиночку, без чьей-либо помощи, и было
ее  объявлением войны этому миру.  Однако тогда она  не  отплатила,  пожалев
мать,  а  после успокоилась и простила парней.  И потом,  в день возвращения
матери из больницы,  она здесь,  у Поспелихи, всех и все любила, чувствовала
себя частицей великого и  доброго мира и готова была просить прощения за то,
что подумала о нем дурное.  Но потом снова пришли плохие дни.  Однако теперь
она  уже  не  хотела думать о  мире дурное,  все  в  нем  оставалось для нее
справедливым  и  вечным.   В  том,  что  случилось,  была  и  ее  вина,  она
заблудилась,  по своей глупости,  по высокомерию забрела на чужую дорогу. За
эту вину надо было теперь платить.  Не раз приходило ей сегодня в голову:  а
может быть,  себя...  и  все,  и  ладно?  Но она вспоминала Колокольникова и
Рожнова и говорила себе: "Нет!" Они были для нее звери. И они, по ее мнению,
уже не принадлежали справедливому и  доброму миру.  Они сами перешагнули его
границу.  Она им простила.  А  они сами предали себя.  И  никакие посредники
между ними и ней не были теперь нужны. Так она считала. Ей казалось, что она
имеет на это право.
     Вера встала и пошла лесом. Сколько бы она ни уговаривала себя не думать
о парнях и в особенности о Колокольникове с Рожновым,  не думать опять о них
и о своем к ним счете она не могла.
     Смутно и тревожно было у нее на душе. И на станцию ее тянуло. И в то же
время ей хотелось,  чтобы случилось нечто такое... мать бы, что ли, отыскала
ее и увела домой,  событие ли какое началось для всех и она, Вера, оказалась
бы  в  его  круговороте песчинкой,  или  уж  на  крайний  случай  теперь  же
подвернула бы  она  ногу  и  никуда  не  смогла  бы  идти.  Однако ничего не
происходило, и Вера шла к станции.
     Вскоре она  не  просто шла,  а  почти бежала.  Она взглянула на  часы и
поняла,  что  не  рассчитала время  и,  наверное,  опоздает.  Она  и  хотела
опоздать,  но  шаг не  утишала.  Уже не  могла.  Она вышла из леса и  теперь
подходила к станции с северной стороны, окраинными улицами Никольского.
     До станции она еще не дошла,  а  уже увидела,  как подъехала московская
электричка.  Тогда она бросилась не к  платформе,  а к автобусной остановке,
полагая,  что Колокольников пешком домой не пойдет.  "Хоть бы не приехал он,
хоть бы задержался у своей крали в Силикатной!" - молила она при этом. Сошла
толпа  с   перрона,   выстроилась  очередь  в   ожидании  автобуса,   а   ни
Колокольникова,  ни  Рожнова между тем нигде не было.  "Ну,  слава богу,  не
приехали",  -  выдохнула Вера.  Она дала себе слово сейчас же идти домой,  а
сама  стояла  метрах  в  пятидесяти  от  автобуса,   уже  полного,   но  еще
неподвижного,  стояла у пустого газетного киоска, словно в засаде, дрожала и
никуда не уходила. "Еще одну электричку подожду - и все", - решила она.
     Вот уже и автобус уехал,  а она все стояла у газетного киоска, ждать ей
оставалось сорок  минут.  Мимо  могли  пройти  знакомые и  завести невзначай
беседу,  и она,  не желая ни с кем и ни о чем говорить сейчас,  стала искать
место  поукромнее.  Хотела  было  перейти  пути  и  побродить полчаса  возле
железнодорожных бараков, но увидела - через площадь к ней бежит Сергей.
     - Ты что? - заговорил он обеспокоенно. - Где ты была? Я часа два сижу у
ваших. Они тревожатся.
     - Заблудилась немного,  -  сказала Вера,  - вот вышла к станции... Зато
смотри, какие грибы.
     - Хорошие грибы, - кивнул Сергей.
     Она понимала,  что Сергей ей  не  верит,  ему было известно,  как она в
лесах вокруг Никольского может ходить с  завязанными глазами,  и  теперь она
ждала,  что он  скажет ей  резко о  ее  лжи и  поведет домой.  Но  он  будто
растерялся и не знал, что ему говорить дальше.
     - Пошли домой, - сказал он наконец робко.
     - Нет... Я не могу... Я обещала подождать...
     - Кого подождать?
     - Нину,  -  сказала Вера.  -  Вот  если на  следующей электричке она не
приедет, тогда пойдем...
     Казалось,  он  был  удовлетворен ее  объяснением,  казалось,  ее  слова
успокоили его. Он шел теперь с Верой рядом и говорил ей что-то о работе и об
армии. Она кивала, но сама не слушала его.
     - Вот, видишь? - услышала она.
     - Что? - спросила Вера.
     - Видишь?  Новую  сделали.  -  Сергей  показывал ей  на  клубную афишу,
крупную, яркую, ничто в ней не напоминало о вчерашних поганых словах.
     - Оставь это! - чуть ли не закричала Вера. - Не говори мне об этом!
     Она сразу же опомнилась. Люди оборачивались, смотрели на нее. Но и не в
них было дело.  Она понимала, что Сергей обратил ее внимание на свежую афишу
из добрых побуждений, зачем же было на него кричать?
     - Давай мороженого, что ли, съедим, - предложила Вера виновато.
     - Давай, - кивнул Сергей.
     Купили две пачки сливочного с  орехами на  пятнадцать копеек,  отошли к
зеленому штакетнику,  окружавшему клумбу с  белыми и красными астрами.  Вера
сняла бумажку с  мороженого,  откусила ломтик с  вафлями и тут подумала:  "А
может, сейчас же и пойти домой?"
     И Сергей понимал,  что Вера не в себе.  Пока они ходили по площади, еще
до  мороженого,  он  пытался рассказать ей,  что  через  полтора месяца  его
возьмут в армию, об этом он узнал сегодня в военкомате. Новостью этой он был
взволнован,  а  Вера словно бы  пропустила ее мимо ушей.  Сначала Сергея это
удивило,  но потом он понял, в чем дело. Он чувствовал - сейчас что-то может
произойти, по крайней мере Вера ждет чего-то. "Ну ладно, - сказал он себе. -
Ну посмотрим..."  Он не тянул Веру домой,  боясь выглядеть в  Вериных глазах
трусом,  -  мало  ли  что,  может быть,  именно сейчас ей  и  нужна была его
поддержка. Если же Вера сгоряча задумала безрассудное, он в последнюю минуту
помешал бы ей действовать.  Он был уверен в этом.  Он упредил бы ее в случае
чего...  Так он  полагал.  Теперь же он хотел еще раз рассказать ей о  своем
визите в военкомат,  да все не решался - новость эта могла совсем расстроить
Веру.
     Облака ушли на север,  солнце опустилось за деревья и дома Никольского,
небо  было  чистое,  прохладное,  в  ложбинах за  железной дорогой собирался
туман.
     Пронеслись на юг два поезда -  один с  красными вагонами и  серебряными
буквами на них,  бакинский,  другой товарный,  громкий, долгий, потом возник
третий, и Вера с Сергеем еще издалека поняли, что это электричка.
     - Ну вот,  -  заволновалась Вера. - Ну, все... Если на этой не будет...
тогда идем домой...
     Она  и  себе  пообещала:  сразу же,  если  Колокольников с  Рожновым не
приедут сейчас,  идти домой.  И хватит.  И все.  Ей захотелось вдруг убежать
куда-нибудь с  сырой глиняной площадки,  от  могильных астр  на  клумбе,  от
черных,  с  остатками облезшей зеленой  краски  навесов  над  пустыми рядами
крошечного рынка,  от  надвигающейся электрички,  от  настороженного Сергея,
убежать и спрятаться где-нибудь одной, и сидеть там, и жить там, лицо руками
закрыв в стыде и отчаянии.
     Но куда ей было бежать!..
     Однако побежала,  будто метнулась,  но не куда глаза глядят,  а прямо к
платформе,  потом перешла на  шаг.  Сергей еле поспевал за ней,  спрашивал о
чем-то  на ходу,  и  тут она опомнилась,  остановилась,  а  затем тихо пошла
обратно.
     - Ты что? - сказал Сергей. - Ты куда?
     - Да я это...  -  пробормотала Вера.  -  Я забыла...  Я вспомнила...  Я
так...
     Она встала у зеленого штакетника, там, где они с Сергеем ели мороженое.
И Сергей,  растерянный,  встал рядом.  Электричка приблизилась,  разрослась,
растянулась,  налетела на платформу и  остановилась мягко.  Вера повернулась
лицом к Сергею и, заметив, что нейлоновая куртка на нем чересчур распахнута,
отчего  и  сам  Сергей  вид  имел  небрежный и  неряшливый,  подтянула замок
"молнии" к  вязаному воротнику.  Зачем -  она не знала.  Рука ее дрожала,  и
самое ее  била  дрожь.  Она  ощутила,  что  движение свое  и  холодный замок
"молнии"  Сергеевой  куртки  она  запомнит  навсегда,  как  запомнит  и  все
сегодняшнее -  звуки,  слова,  запахи,  махровые астры на  клумбе,  жестяные
дубовые листья на сухих местах в лесу... Тут же она и самое себя постаралась
привести в порядок: брюки одернула, поправила платок и, нагнувшись, водой из
лужи смыла глину с  резинового сапога.  Народ уже шел с  платформы к ближним
домам и к автобусу, и Вера тихонько пошла народу навстречу.
     Колокольникова она увидела сразу,  он  еще шел по  платформе,  высокий,
красивый,  трезвый,  синяков на его лице издали нельзя было заметить.  Белая
спортивная сумка легко покачивалась в крепкой руке.  "Ну вот,  - расстроенно
подумала Вера,  - не мог остаться ночевать в Силикатной..." На Сергея она не
оглядывалась,  знала,  что он здесь,  что он не отстанет, да и отстать-то от
нее было бы сейчас трудно. Лиц в толпе, движущейся на нее, она не различала,
а  все были знакомые,  не слышала она и слов,  обращенных к ней.  Она видела
только Колокольникова.  Наконец и он увидел ее,  усмехнулся и пошел прямо на
нее. Вера остановилась. Шагах в десяти перед ней остановился и он, глядел на
нее и на Сергея, усмехаясь по-прежнему.
     - Ну  что?  -  сказал Колокольников,  сказал так,  чтобы  и  другие его
слышали.  - Посадить нас хочешь? А не выйдет по-твоему! Сукой ты была, сукой
и осталась. Лучше съезжай с Никольского, а то не будет вам житья!
     И  он  снова выругался громко и  мерзко,  потом сплюнул,  растер плевок
ногой.
     - Ах,  ты так!  -  крикнула Вера, бросилась вперед, резко, нервно, так,
чтобы Сергей не успел ни помешать,  ни помочь ей,  правой рукой выхватила из
корзины  открытый  перочинный нож  с  фиолетовыми зайцами  на  пластмассовой
ручке,  удачливое грибное оружие,  со всей силой,  какая в  ней была,  снизу
хотела ударить Колокольникова в грудь,  хотела,  но не донесла ножа до цели,
замерла вдруг,  застыла с  ножом во вскинутой руке,  сама не поняла,  отчего
остановилась,   движение   задержав,   с   ножом   в   полуметре  от   груди
Колокольникова.
     Ничто не мешало ей. И Сергей, порыва которого она боялась раньше, замер
теперь,  и будто силы не было у него ни для того, чтобы выхватить у нее нож,
ни  для  того,  чтобы дернуть ее,  оттолкнуть ее  назад и  усмирить крепкими
руками. И все никольские люди вокруг, видно понявшие, что происходит сейчас,
и  ужаснувшиеся ее  намерению,  будто  опешили на  мгновение,  застыли;  они
глядели на  нее с  Колокольниковым,  но предотвратить что-либо уже не могли.
Сам Колокольников и не ловчился помешать ей нанести удар, он не отскочил и в
сторону, а лишь отступил на полшага и, уронив сумку на сырую землю, ладонями
прикрыл лицо,  словно  защитой этой  мог  спасти  себя.  Он  был  теперь как
ребенок, прижатый в углу врагом посильнее.
     Она не смогла ударить Колокольникова сразу,  не смогла и  во второй раз
отвести назад  руку  для  замаха.  И  не  потому,  что  она  пожалела сейчас
Колокольникова,  или  простила его,  или  испугалась.  Нечто иное остановило
Веру. "Все... - подумала она в отчаянии. - Нельзя этого... Нельзя..."
     И она разжала пальцы,  недолго подержала нож на открытой ладони, словно
стараясь запомнить его  и  запомнить все,  что было сейчас в  ней самой и  в
людях вокруг,  и потом расслабленной, легкой уже рукой бросила нож на землю,
под ноги Колокольникову.
     Она хотела сейчас же уйти прочь,  но сразу не ушла, а минуты две стояла
и  смотрела на  лежавший перед ней нож и  на  то,  как Колокольников пытался
поднять с земли белую сумку. Колокольников не нагнулся, а присел, и, присев,
он,  бледный,  испуганный,  глядел не на сумку, а на Веру, стоявшую над ним,
будто боялся,  что она все же ударит его,  может,  другим, припрятанным пока
ножом или еще чем,  тяжелым.  Сумку он  старался найти вытянутой левой рукой
вслепую, на ощупь. Он был жалок сейчас Вере, и она, ткнув носком сапога нож,
будто движением этим даруя Колокольникову жизнь,  повернулась и пошла сквозь
толпу, прямая и спокойная.
     Она  шла  и  слышала за  собой шаги Сергея,  слышала и  то,  что толпа,
неподвижная и безмолвная секунды назад,  пришла в движение, слышала какие-то
слова и крики, но они ее не волновали.
     Сергей поспевал за ее скорым шагом,  но ни слова не говорил ей на ходу,
а корил себя:  он,  уверенный в том,  что беды не допустит,  что в последнее
мгновение  он  предпримет  что-нибудь,   помешает  намерениям  Веры,  и  все
обойдется,  сделать ничего не мог,  а  стоял,  как оледеневший,  и ничему не
помешал бы.  Он ощущал теперь себя слабее Веры,  а в ней чувствовал какую-то
новую силу, неизвестную ему прежде, возникшую в Вере совсем недавно или даже
только сейчас.  И он понимал, что и в нем что-то должно измениться, иначе он
и  дальше будет ощущать себя человеком слабее Веры и  не сможет стать с  ней
вровень, а какая же у них тогда выйдет семья...
     Колокольников поднялся,  но с  места сдвинуться не мог.  Он стоял и все
счищал грязь с белой кожи сумки, а сам старался успокоить себя, теперь страх
стал хозяином в нем.  Колокольников, холодея, думал, что его могло бы сейчас
уже и не быть,  и мысль об этом, несмотря на все старания Колокольникова, не
уходила.  Еще  в  электричке  он  чувствовал,  что  в  Никольском  его  ждет
неприятность, может, новая повестка от следователя, о котором он старался не
думать,  хотя и не раз в последние дни говорил приятелям,  как бы хвастаясь:
"Может,  посадят скоро",  он храбрился,  был убежден, что и нынче настроения
ему не  испортят,  а  вот как все обернулось.  "Она бы убила меня,  -  думал
теперь Колокольников.  -  Точно бы  убила...  Если бы  нож не  бросила...  А
бросила-то она его как!  Будто хотела всем показать, что руки об меня марать
не желает...  И пошла королевой,  словно она здесь главная..." Колокольников
смотрел на нож, никем не поднятый, думал о Вере и своем страхе, он был трезв
сегодня и не хорохорился теперь, стоял испуганный и растерянный, с ощущением
вины и  позора.  В  очередь на  автобус идти ему было стыдно.  И  все же  он
понемножку успокоился.  А  потом  заглянул в  сумку  и  увидел свежую форму,
выданную ему  для  завтрашней игры.  Мысли об  игре как  будто бы  и  совсем
успокоили  Колокольникова,  и  он  зашагал  к  автобусной остановке.  Однако
обернулся и опять увидел нож на земле и опять вспомнил о последнем разговоре
со следователем.
     Вера прошла пристанционную площадь,  ни разу не оглянулась,  знала, что
на нее смотрят сейчас десятки людей,  все судят о ней -  кто вслух,  а кто в
мыслях -  и  будут судить долго,  и  она  шла все с  теми же  спокойствием и
достоинством,  с какими покинула Колокольникова и сделала первые шаги сквозь
толпу.  Но  как  только площадь и  люди на  ней  остались позади,  а  дорога
сменилась тропинкой,  и  тропинка привела Веру  в  тихий,  мало  знакомый ей
переулок,  Вера сразу же  опустилась на неошкуренные бревна,  лежавшие возле
синего забора. Сил в ней больше не было, спина ее согнулась. Сергей подошел,
положил Вере руку на плечо,  руку его она не сняла,  однако Сергею ничего не
сказала,  да и не хотела говорить ничего. "Ну и хорошо, - думала Вера, - что
я не сделала этого.  Тогда,  в июне, я бы, наверное, сделала это... А теперь
не  могу...  Ну  и  хорошо...  Буду жить человеком,  и  теперь мне  ничто не
страшно, никуда я отсюда не уеду..."
     Главное чувство,  какое она испытала сейчас,  было облегчение. Все, что
она видела и ощущала теперь -  и серое небо, и гроздья рябины над головой, и
крепкая еловая кора под ладонями, - все это опять было ее, ничто не тяготило
ее и не находилось с ней в ссоре.  "Все это мое,  -  думала Вера,  - все это
снова мое!" Ничто в ее жизни не кончилось,  все получало теперь продолжение.
Корзинка с грибами лежала на Вериных коленях, и снова это были просто грибы,
белые,  подрябиновки и лисички,  не имели они уже никакой злой и мучительной
связи с ножом, с чужой и ее, Вериной, погибелью. "Нет, уж я знаю теперь, как
жить!" - сказала она себе опять.
     Вера  оглянулась,  с  бревен была  видна  лишь  часть площади,  зеленый
штакетник вокруг клумбы с  последними астрами и то место,  где она встретила
Колокольникова.  Площадь была уже  пуста,  одна лишь мороженщица ждала новую
электричку.  "Ну вот,  -  подумала Вера,  - и пусто, и нет никого... Будто и
ничего не случилось.  А ведь случилось!" Надо было идти, да сил подняться не
нашлось.  И тут Вера увидела на площади мать и сестер.  Они были еще далеко,
пересекли площадь, а потом свернули на дорогу, ведущую к ней, Вере.
     Мать и сестры спешили,  почти бежали и словно бы что-то кричали.  Тогда
Вера встала и пошла им навстречу.


        "31"

     Наутро нож был передан в  прокуратуру никольскими жителями Чистяковыми,
при  ноже было заявление,  в  нем  описывался случай на  станции и  еще  раз
внимание властей обращалось на  то,  каков  характер печально известной Веры
Навашиной и каков ее моральный облик.
     Николай Иванович Десницын,  получив нож и  заявление,  тут же  поехал в
Никольское,  вызнал подробности случившегося, говорил и с Навашиной, говорил
и  с  другими людьми,  а  вернувшись в  город,  зашел в комнату к Шаталову и
положил нож ему на  стол.  Десницын рассказал Шаталову и  о  происшествии на
станции,  и о событиях последних дней в Никольском.  "Экая беда",  - покачал
головой Шаталов.
     - И что же ты думаешь об этом? - спросил он Десницына.
     - Я не все закончил,  -  сказал Десницын,  -  но склоняюсь к тому,  что
прокурор был прав, посчитав, что оснований для прекращения дела не было.
     - Ясно, - сказал Шаталов.
     Десницын ушел.  Виктор  Сергеевич долго  сидел  молча.  Потом  позвонил
районному прокурору.
     - Считаешь, что ошибся? - спросил Колесов, выслушав Виктора Сергеевича.
     - Да, видно, ошибся...
     - Все ведь очень серьезно... И для тебя в первую очередь.
     - Уж куда серьезнее...
     - Думаю, что Десницын скоро закончит дело. Тебе будет нелегко, - сказал
прокурор. - И что ты теперь думаешь?
     - Думать мне придется еще много, и будет над чем, - сказал Шаталов. - А
теперь я хотел бы написать объяснения по поводу того,  как я вел следствие и
что мной руководило. Полагаю, некоторые сведения будут полезны Десницыну.
     - Ну что ж, пиши, - сказал Колесов.
     Теперь Виктор Сергеевич и  сидел над  объяснениями.  Все  слова,  какие
следовало  написать,  были  в  его  голове,  однако  листы  казенной  бумаги
оставались чистыми.  Виктор  Сергеевич то  и  дело  вертел  пальцами  нож  с
фиолетовыми зайцами на  ручке и  опять вспоминал беседы с  Верой Навашиной и
здесь,  в его кабинете,  и у Навашиных дома,  и опять виделась ему красивая,
одетая ярко,  пожалуй, даже и дерзко, девица, да и не девица, а женщина уже,
до которой,  как казалось Виктору Сергеевичу,  не всегда доходили его долгие
рассуждения о  доброте и  справедливости.  Но были в разговоре о доброте и у
Навашиной,  больше молчавшей,  видимо,  свои  доводы.  Вот  теперь последним
доводом стал этот нож,  брошенный к ногам Колокольникова. "Может быть, она и
меня имела в  виду,  когда нож-то бросала,  -  думал Виктор Сергеевич,  -  а
может,  и вовсе не помнила, что был такой следователь...