анник.
   Через час, когда Степа  вернулся,  в  вагоне  было  еще  веселее,  но
охранник стоял все там же. Стало ясно, что в дороге удобного  случая  не
представится.
   Зайдя в свое купе, Степа положил лингам в  портфель  и,  чтобы  снять
стресс, отправился в вагон-ресторан. Выпив две порции виски у стойки, он
взял третью, сел за столик и уставился в  телевизор  под  потолком.  Шел
фильм "Спайдермен". Фирменная запись прерывалась одним и тем же клипом -
рекламой банка HSBC с толстым японцем в  очках,  который,  шутливо  пуча
глаза, противным голосом пел под караоке в токийском баре:
   - Спайдермен-спайдермен, ра-ра-ра-ра, спайдермен!
   "Все-таки  я  не  самурай,  -  подумал  Степа,  чувствуя,  как  виски
растекается по телу. - Самурай бы не нервничал. И елдак бы под рясой  не
прятал. Он бы ножом все сделал, из любви к  искусству.  И  охранника  бы
тоже чикнул..."
   Некоторое время он думал о японце из клипа, который произвел на  него
гораздо более сильное  впечатление,  чем  сам  фильм,  виденный  раньше.
Показанный японцем трюк был круче цифровых прыжков с крыши на крышу. Всю
жизнь вкалывать на  бессмысленной  работе,  сжигая  ежесуточные  полчаса
свободного времени на то, чтобы зайти в караоке-бар,  растянуть  лицо  в
добрую улыбку и спеть про "спайдермена" - для  этого  нужно  было  такое
мистическое бесстрашие, по сравнению с  которым  все  подвиги  камикадзе
казались детской комнатой. Кто это  говорил,  что  в  открытом  обществе
исчезает героизм? Сорос, что ли? Наоборот, подумал Степа, кроме  чистого
героизма там вообще ничего не остается.
   Когда он вернулся в купе, там сидел попутчик, вошедший  на  одной  из
остановок. Это был коротко стриженный молодой человек с лицом, в котором
сквозило что-то монголоидное. Одет он был в черное. На  столике  у  окна
стояла плоская фляжка водки, бутылка минеральной воды и стакан.  Вежливо
поздоровавшись со Степой, попутчик кивнул на фляжку:
   - Не желаете на сон грядущий?
   - Благодарю, - сухо ответил Степа,  лег  на  свое  место  и  мысленно
обматерил себя за то, что оставил портфель в пустом купе.
   Попутчик вел себя беспокойно. Сначала он  принялся  ужинать  и  долго
шуршал каким-то свертком, распространявшим по купе запах сырого осеннего
леса и подмокших грибов. Выпив водки, он  надел  наушники,  и  до  Степы
сквозь стук колес стали долетать искаженные обрывки музыки.
   Проснулся Степа от того, что кто-то трогал его за плечо. В купе  было
полутемно - горела только тусклая оранжевая лампочка-ночник.
   И еще глаза попутчика.
   Степа глянул на свой портфель - цел ли. Портфель  благополучно  висел
на крючке в ногах. Он поглядел на столик. Фляжка с  водкой  была  пуста.
Сколько прошло времени, он не знал.
   - Извините ради Бога,  -  заговорил  попутчик,  -  вы,  наверно,  уже
спали...
   - Признаться, не без того, - ответил Степа. - Чем могу?
   - У меня к вам просьба. Но я даже не знаю, как ее  высказать,  -  мне
очень неловко.
   - Не стесняйтесь, - сказал Степа.
   - Так редко случается встретить  духовное  лицо.  Нельзя  ли  с  вами
чуть-чуть пообщаться? Мне очень нужно.
   - А нельзя подождать до утра? - спросил Степа.
   - Но мысли  ведь  не  ждут,  -  возразил  попутчик.  -  Они,  знаете,
туда-сюда, туда-сюда, - он показал руками. - Как волны в шторм. А пловец
- ты. То есть в смысле я. А вокруг такие скалы, такие рифы... Я уже  час
на вас гляжу и думаю - позвать на помощь? Будить? Не будить?
   В его быстрой жестикуляции было что-то такое,  из-за  чего  Степе  не
захотелось перечить.  Он  уже  понял,  что  наряд  накладывает  на  него
определенные обязательства, примерно как  халат  врача  или  милицейская
фуражка. Осторожно переместившись в полусидячее положение, он спросил:
   - И что же вас тревожит?
   - Я издалека, ладно? Чтоб вы поняли, где меня искать.
   - Ладно, - сказал Степа. - Попробуем найти.
   - Вот скажите, почему, к примеру, распался и  исчез  Советский  Союз?
Как вы думаете?
   Степа пожал плечами.
   - Промысел божий, - сказал он.
   - Да, промысел божий, согласен.  Но  как  он  проявился  в  измерении
человеческой души?
   Степа снова пожал плечами.
   - Не спешите, я попробую ответить. Что  делали  советские  люди?  Они
строили коммунизм. Сначала казалось, что он  наступит  после  революции.
Потом эта дата стала отъезжать все дальше, и вскоре стала  чем-то  вроде
горизонта. Сколько к нему ни иди, он все равно там же, где был. И тогда,
в качестве последнего рубежа, датой наступления коммунизма был  объявлен
восьмидесятый год. Мы полетели к нему сквозь  космос,  под  руководством
КПСС, с песнями КСП, и, пока хоть осколок этой веры был  жив,  весь  мир
дрожал и удивлялся. Но в восьмидесятом году окончательно выяснилось, что
вместо  коммунизма  будет  Олимпиада.  Все  вокруг,   как   рассказывают
современники, еще казалось  железным  и  несокрушимым.  Но  всего  через
несколько лет это несокрушимое железо рассыпалось само.  Именно  потому,
что исчез горизонт. Из материи ушел  оживлявший  ее  дух.  Стало  некуда
идти, понимаете?
   - Понимаю, - сказал Степа. Он решил говорить как можно меньше.
   - Вы спросите, при чем здесь вы? Сейчас объясню. Вам не кажется,  что
есть прямая параллель между коммунистическим и христианским проектами? В
том смысле, что оба существуют в исторической перспективе, и с  течением
времени их содержание выцветает, потому что исходная метафора видится со
все большего расстояния? А в поле зрения  каждый  день  попадает  что-то
новое.  Чтобы  быть  христианином  или  коммунистом,  надо  каждое  утро
загружать в сознание громоздкий концептуальный  аппарат,  идеи  которого
были сформулированы в точке, уплывающей от нас все  дальше.  В  этом  их
отличие от недоступного интеллекту закона  Будды,  дворцом  и  скрижалью
которого  является  настоящее  мгновение  времени!  С  другой   стороны,
христианству тоже негде существовать, кроме как в одном из комнат  этого
дворца. Вот потому-то мы, тантристы-агностики, и говорим,  что  Будда  -
это в том числе и Христос, и Кришна. Но не только. Понимаете?
   - Не до конца, - честно сказал Степа.
   -  Ну  посмотрите.  Вы,  наверно,   изучали   в   семинарии   решения
пятнадцатого съезда КПСС и сравнивали их с решениями  шестнадцатого.  Но
уже тогда было ясно, что не будет, например,  четыреста  сорок  третьего
съезда КПСС. Сама эта цифра свидетельствовала о банкротстве  проекта.  И
точно так же вряд ли наступит пятитысячный год  от  Рождества  Христова,
согласны?  Когда  этот  год  придет,  его  наверняка  будет   обозначать
какое-нибудь другое число, куда более короткое,  отсчитываемое  от  иной
даты. Но мгновение, в котором это произойдет, будет тем же самым, что  и
сейчас. А это и есть дворец изначального Будды!
   - Всяко может быть, - ответил Степа.
   - Да, конечно. Вы хотите сказать, что формально у прихода Христа  нет
четкой  даты.  Но  в  христианстве,   согласитесь,   был   своего   рода
эстетический и эсхатологический контур временной перспективы, в  которой
разворачивался проект. Это millenium, тысячелетие. Был  один  millenium.
Ждали, ждали - никто не пришел. Был другой millenium. Ждали, ждали -  не
пришел. Теперь третий. Понятно ведь, что пятого не будет?  Христианство,
только не обижайтесь, давно проехало свой восьмидесятый год.  Уже  вовсю
идет Олимпиада, понимаете?  Чем  больше  проходит  времени,  тем  меньше
остается смысла в  словах  забытого  языка,  связанных  синтаксисом,  из
которого давно испарилась жизнь. К тому  же  мне  вообще  не  верится  в
существование святых книг.
   - Вот это вы зря, -  проворчал  Степа,  чтобы  его  покладистость  не
казалась подозрительной.
   - Как? Вы  не  согласны?  Но  позвольте,  слова  всегда  дуалистичны,
субъектно-объектны. Разве нет?
   Степа пожал плечами.
   - Они способны отражать только концептуальное мышление, а там  истина
даже не  ночевала.  Слова  в  лучшем  случае  могут  попытаться  указать
направление, и  то  примерно.  Но  можно  ли  считать  святыней  стрелку
указателя с надписью "До святого один километр  по  воде  босиком"?  Или
ржавый памятный знак  с  надписью  "Здесь  было  чудо"?  Священным,  мне
представляется, может быть только то, на что указывает стрелка! А?
   - На все воля божья и промысел, - сказал Степа и перекрестился.
   Попутчик хлопнул себя по ляжкам.
   - Вы удивительный собеседник! - воскликнул он. - Молчун,  а  бьете  в
суть! Конечно. Я, как тантрист-агностик, понимаю это лучше других:  дело
в том, что поистине нет ничего такого, на что стрелка могла бы  указать.
Потому понятие святости можно применить  только  к  самой  стрелке.  Его
просто некуда больше повесить, ха-ха-ха! - Попутчик  отбил  ладонями  по
своему телу и ногам энергичную  чечетку,  от  которой  Степе  захотелось
выскочить  в  коридор.  -  Само  понятие  святости  -  тоже  из  области
концепций, в которых путается заблудившийся ум!  Поэтому  в  святом  нет
ничего святого, ха-ха-ха! И в том, что все  обстоит  именно  так,  можно
увидеть промысел, да, вы тысячу раз правы. Но это очень тонкий аргумент,
которого не поймет почти никто. Как приятно говорить с таким  человеком!
Давайте-ка за это выпьем! Я знаю, у вас есть в портфеле.
   - Откуда знаете? - напрягся Степа. - Что, успели слазить?
   - Что вы! Просто горлышко торчит. Я на  него  уже  час  смотрю,  если
честно. То на него, то на вас. Я бы в вагон-ресторан пошел. Но боюсь  из
купе выходить,  сильно  колбасит.  Потеряюсь  в  пространстве.  А  не  в
пространстве, так во времени.
   - Вам водки, - сказал Степа, поднялся и снял  с  крючка  портфель.  -
Сейчас... Вот, пожалуйста.
   - Спасибо, - сказал попутчик. - Очень кстати. А то меня, если  честно
признаться, еще и плющит. А от этого ночью только водка помогает...
   Степу настигло омерзительнейшее озарение.  Как  он  только  не  понял
раньше? Попутчик наверняка нес всю эту пургу, лежа на  двадцать  девятом
месте. Ведь двадцать восьмое было у него самого! Тогда,  конечно,  тогда
чего удивляться... Полной уверенности, правда, не было - номеров  он  не
проверял. Но интуиция подсказывала, что все именно так. Степа  незаметно
вынул из портфеля лингам и положил его рядом с собой, прикрыв одеялом.
   "Бросится - застрелю", - подумал он.
   Отвинтив пробку, попутчик налил себе  полстакана,  выпил  и  виновато
посмотрел на Степу.
   - Плюшит, - жалобно повторил он непонятное слово. - А сами?
   - Благодарствуйте, - ответил Степа. - Я бы отдохнул.
   Получив бутылку,  попутчик  забыл  о  теологических  вопросах.  Опять
раздалось  кваканье  музыки  в  наушниках,  а  через  короткое  время  -
бульканье.  Степа  несколько  успокоился.  Попутчик  слушал  музыку  так
громко, что можно было узнать песню - "Besa me  Mucho".  Она  показалась
Степе малоросской жалобой на мучающих душу чертей - в пору  было  начать
подвывать. Отвернувшись к стене,  он  стал  думать,  как  опасно  теперь
ездить по железным дорогам и какие  жуткие  люди  рыщут  в  потемках  за
границей обеспеченного мира. Потом он снова заснул. Сквозь сон  до  него
доносилось  тихое  бормотание,   словно   попутчик   шепотом   начитывал
однообразные стихи на незнакомом языке.
   Когда он проснулся, было уже утро. Попутчик стоял у двери, одетый,  с
сумкой на плече. Выглядел он на удивление свежим.
   - Мне сходить, - сказал он.  -  Спасибо,  вчера  очень  выручили.  Вы
по-настоящему добрый и  сострадательный  человек.  А  это  важнее  любых
умствований.
   - Храни вас Господь, - ответил Степа.
   - Я только одну вещь хотел добавить. Мне не хотелось  бы  оставить  у
вас ощущение, что я метафизический пессимист. Совсем нет! Абрахамические
религии уходят, это верно, хотя ислам еще долго будет сотрясать наш мир.
Но трагедии в этом нет, потому что следом придет новый  мессия.  И  это,
попомните мои слова, будет будда Майтрея!
   - Придет  Христос,  придет  и  Антихрист,  -  угрюмо  повторил  Степа
слышанную недавно по телевизору фразу.
   - Вот вы как... Ну извините, не хотел обидеть, -  сказал  попутчик  и
посмотрел куда-то в район Степиного живота.
   Степа вдруг понял, что так и держит под рукой красный лингам -  понял
по лицу попутчика.
   - Возможно,  в  чем-то  ошибаюсь  я,  в  чем-то  вы,  -  сказал  тот,
внимательно глядя на расписной протуберанец,  торчащий  из-под  Степиной
ладони. - Но мне кажется, что мы, люди духа, своими поисками  истины  не
только искупаем ошибки друг друга, но и создаем ту сумму добра, которая,
хочется верить, перевесит в конечном  счете  всю  мерзость  современного
человечества...
   Попутчик сделал странный жест - на секунду скрестил перед лицом руки,
щелкнув при этом пальцами, словно подзывал двух официантов,  стоявших  у
него за спиной.
   - Пускай же все мысли в  потоке  вашего  сознания  и  все  иллюзорные
материальные объекты вокруг вас приносят живым существам только  радость
и оберегают их от зла! - сказал он. - Ом  свабхава  шудхо  сарва  дхарма
свабхава шудхо хан! Пожелайте мне того же. Еще раз спасибо, и прощайте.
   Степа  ничего  не  сказал,  только  закрыл  глаза.  Когда  дверь   за
попутчиком  захлопнулась,  он  некоторое  время  урчал   и   взвизгивал,
дожидаясь, пока утихнет чувство позора.
   Утихло оно быстро - сказался многолетний опыт бизнеса. Степа  положил
лингам  в  портфель,  лег  на   бок   и   провалился   в   беспорядочный
железнодорожный сон, куски которого налезали друг на друга.
   Сначала приснилось, что он,  в  акваланге  и  резиновом  костюме  для
подводного плавания, висит под водой  в  клетке  вроде  тех,  в  которых
кинооператоры прячутся от акул. Вокруг клетки плавала золотая  рыбка  из
"Якитории", только во сне она была размером  с  хорошую  касатку.  Степа
знал, что клетка защищает его не столько прутьями, сколько цифрами "34",
нарисованными флуоресцентной краской на табличках, висящих по ее бокам.
   Глаза золотой рыбки, огромные, как тарелки из оркестра судьбы, иногда
оказывались возле Степиного  лица,  и  тогда  ему  становилось  страшно,
потому что рыбка была сильно возбуждена.
   - Не, брат, - говорила она, - если бы я знала, ни за что на свете  не
вписалась бы.
   - Извини, пожалуйста, - уговаривал Степа. - Я и  сам  не  знал.  Ведь
кончилось хорошо?
   - Хорошо? А вот это ты видел? - Золотая рыбка скосила глаз в  сторону
дергающегося грудного плавника. - Думаешь, это я им шевелю? Это он сам!
   - Извини, - повторил Степа. Больше ему нечего было ответить.
   - За тобой  должок.  Понял,  нет?  -  сказала  рыбка  голосом  джедая
Лебедкина, развернулась и уплыла в синие глубины.
   Степа  поплыл  следом  и  вскоре  выбрался  к  чердачному   окну   на
романтической крыше.  В  небе  сияла  круглая  луна,  а  за  окном  спал
Сракандаев, которого следовало убить до того, как  он  проснется.  Рядом
был кто-то еще, кого он никак не мог разглядеть.  Сначала  Степа  думал,
что это золотая рыбка, и луна - просто ее глаз.  Но  когда  этот  кто-то
сунул руку ему под рясу и схватил его за член, стало ясно,  что  это  не
рыбка.
   Во сне было трудно сказать, за какой именно член его схватили - то ли
за священный лингам победы, то ли за  его  собственный.  Но  путаницы  у
Степы не возникло, потому что в том измерении,  где  он  находился,  это
было одно и то же. Когда он  это  понял,  стало  ясно  и  другое:  чтобы
увидеть нахального приставалу, надо  заглянуть  в  зеркало.  Замирая  от
жуткого предчувствия, Степа приблизил лицо к пыльному  стеклу  слухового
окошка.
   Предчувствие не обмануло.
   Перед ним стоял мультимедийный герой Пидормен. Он был одет в трико  с
буквой "Q" на груди и розовый плащ с галунами, а на его лице была дивной
красоты  венецианская  маска.  Пидормен   вскинул   свободную   руку   в
приветствии, и Степа заметил на его плаще блеснувший под луной значок  с
американским флагом. У Степы отлегло от сердца - он понял,  что  бояться
нечего.
   - Кто ты? - шепотом спросил он.
   - I'm your neighbourhood friendly Queerman , - ответил Пидормен.
   - Говори тише, - прошептал Степа, - разбудишь гада.  Почему  ты  стал
таким?
   - Когда-то я был такой же, как ты, - прошептал Пидормен. - Но однажды
меня укусила божья коровка... Вот подожди, тебя тоже укусит.
   - Чего ты хочешь? - шепотом спросил Степа.
   Вместо ответа Пидормен снова потянул Степу за лингам.
   - Не надо, - попросил Степа, но Пидормен  не  послушал  и  потянул  в
третий раз. Степа с ужасом понял, что  больше  не  может  контролировать
ситуацию. Он несколько раз передернул ногами, и лингам выстрелил.
   Пидормен, сделав испуганное сальто, унесся на брызнувших из  запястий
белых  струях  куда-то  вниз,  в  горящие  неоном  джунгли  наслаждений.
Двигался он быстро, но Степа успел увидеть на его трико овальный  вырез,
открывавший ягодицы.
   Все было кончено - выстрел  разбудил  Сракандаева.  Тот  постучал  по
стеклу изнутри.
   - Приехали! - крикнул он.
   Степа открыл глаза, и понял, что кричит не Сракандаев, а проводник  в
коридоре.
   - Приехали! - повторил тот и снова постучал в дверь. - Петербург!
 
0034 
 
   Степа провел день в гостиничном номере. У него было мутно на душе.  И
не только из-за надвигающегося дела - было непонятно, почему  сновидение
такого рода вызвало у него мужскую слабость. "Неужели и я в душе  пидор?
- думал он. - Нет, только не это!"
   Большую часть дня он проспал. Ему снились обычные петербургские сны -
сначала липкая темнота, в которой ничего не было, а потом холодная мгла,
которая все сгущалась  и  сгущалась.  В  шесть  вечера  он  принял  душ,
проверил боевое снаряжение, заново приклеил бороду и облачился в рясу.
   Спектакль начинался в восемь в зале на Петроградской. Билетов в кассе
уже не  было.  Покрутившись  на  улице,  Степа  нашел  билет  за  двести
долларов.
   - Скидка для вас, батюшка, - сказал спекулянт, - так  они  по  триста
пятьдесят идут. Помолитесь за меня.
   - Во имя отца, сына и святого духа, - пробормотал  Степа  и  сотворил
небольшую четверицу.
   Народ на премьеру собрался, со Степиной точки зрения, самый противный
- богема. Люди толпились у стен, на которых были  развешены  картины:  в
фойе проходила выставка современного искусства.
   Одна картина,  почти  до  потолка  высотой,  называлась  "Мадонна  на
фронте". Она изображала певицу в пустыне, среди толпы морских пехотинцев
в  костюмах  полной  химической  защиты.  Мадонна  танцевала  на   крыше
вездехода "Humvee", окрашенного  в  желто-коричневые  цвета.  Вокруг  ее
бедер был обернут  американский  флаг,  а  грудь  скрывало  нечто  вроде
бюстгальтера из снарядных  головок,  соединенных  между  собой  стальным
"пасификом". По бокам вездехода  стояло  два  адвоката,  консультативные
стилисты по патристике, антибуржуазности и  нонконформизму,  вагинальный
биомассажист, пресс-секретарь, повар и четыре охранника - все тоже  были
в костюмах химзащиты, но кто они, было понятно из  сделанных  на  холсте
подписей  со  стрелочками.  Мадонна,  как  всегда,  выглядела  молодо  и
актуально.
   Следующее полотно называлось "Битва за сердца и умы" (автором был тот
самый Лукас Сапрыкин,  одну  из  работ  которого  Степа  видел  в  офисе
Сракандаева). Жанр был обозначен как натюрморт. На этот  натюрморт  было
тяжело смотреть. Сердца, за которые происходила битва между  стоящими  в
песке телевизорами, были разложены на длинном деревянном  прилавке.  Над
ним висела туча  сине-зеленых  мух,  а  облепленные  песком  куски  умов
валялись на земле среди снарядных воронок.  Но  тяжело  Степе  стало  не
из-за мух и крови, а из-за кучи кала на проигравшем битву  телевизоре  и
голого человека в маске Бэтмана, перелезавшего  через  забор  на  заднем
плане.
   Степа подумал, что человеку в рясе не пристало долго стоять  рядом  с
такими картинами, и отошел к буфету.  Заняв  наблюдательную  позицию,  с
которой просматривался вход, он стал изучать программку.
   Пьеса называлась "Доктор  Гулаго"  и  позиционировалась  как  трудный
первенец  российской