однять.  "Вот
так Бог посылает народы на хуй",  -  шутил  по  этому  поводу  один  его
знакомый, придумавший даже  специальный  термин  для  обозначения  этого
процесса - "консумерки души". Но если уж идти в этом направлении,  думал
Степа, то хотя бы в хорошем обществе.  Хотя  опять-таки  было  не  очень
понятно, чего в нем такого хорошего. Словом, это была непростая тема.
   Приезжая в ГКЧП, Степа встречал там самых  разных  посетителей.  Один
раз, дожидаясь Простислава, он разговорился  с  тремя  молодыми  людьми,
одетыми в такие же китайские  куртки,  как  на  нем.  Эта  деталь  сразу
расположила его в их пользу. А глаза молодых  людей,  горевшие  неземным
огнем, заставили Степу предположить в них людей высокодуховных.
   "Наверно, - подумал он, - какие-нибудь особенные мистики".
   Двое высокодуховных мистиков были художниками-оформителями, а  третий
- ландшафтным  дизайнером.  Желая  сказать  что-нибудь  приятное,  Степа
вежливо заметил, что на огромных просторах России для человека  с  такой
профессией работы, наверное, непочатый  край.  После  этого  ландшафтный
дизайнер почему-то помрачнел. Но кончилось знакомство хорошо -  Степа  и
оформители обменялись визитными карточками.
   -  Эти-то?  -  переспросил  Простислав,  когда  Степа  решил  навести
справки. - Сурьезный народ... И добавил какое-то слово  -  что-то  вроде
"амитафиншики".
   Степа раньше не встречал этого термина, но сразу  догадался,  что  он
означает. От гостей Простислава  он  слышал  про  будду  Амида,  владыку
мистической Западной Земли, где возрождаются праведники, чтобы  за  один
короткий марш-бросок  достичь  окончательной  нирваны.  Для  того  чтобы
родиться в Западной Земле,  японцы  повторяли  заклинание:  "Нама  Амита
Буцу", что означало "Вижу Будду Амида". Китайцы же сжимали  все  в  одно
слово - "Амитафо". Видимо, загадочные "амитафинщики" и были праведниками
на пути к Чистой Земле - а то, что Степа сумел понять это сам, по одному
только блеску глаз, наполнило его самоуважением и подтвердило, что и сам
он - не последний человек на духовном  пути  (догадываться  об  этом  он
начал после знакомства с Простиславом).
   Вскоре Степа прочел  в  журнале  заметку  про  дзенский  сад  камней.
Написано было немного: что есть-де такой тип сада, который разбивают при
монастырях, так как он способствует успокоению сознания. Степа  подумал,
что вполне можно устроить что-нибудь похожее  на  даче  -  например,  на
месте теннисного корта, которым никто не  пользовался  с  тех  пор,  как
Ельцин вышел из моды. Это очень  пошло  бы  и  к  палочкам,  и  к  общей
восточной  ориентации.   Он   вспомнил   про   ландшафтного   дизайнера,
пробивающегося к Западной Земле сквозь вихри сансары, и решил позвонить.
   - Дзенский сад?  -  энергично  переспросил  ландшафтный  дизайнер.  -
Знаем. Сделать можем. Но стоить будет дорого...
   Степа   решил   не    мелочиться.    Он    как    раз    уезжал    на
финансово-экономический  форум,  совмещенный  с  десятидневным   морским
круизом - и ландшафтный дизайнер с друзьями получили карт-бланш.
   Мюс, оставленная на делах, проводила часть времени в банке,  а  часть
на даче, наблюдая за ходом работ. Она позвонила ему на мобильный,  чтобы
поделиться сомнениями. О том, что именно  строили  привезенные  молодыми
людьми рабочие, она не говорила, считая, видимо, что сфера искусства вне
ее компетенции. Ее подозрения вызвало другое:
   - Они какие-то странные. Бледные, ночью не спят.  Глаза  навыкате,  и
челюсти трясутся, как будто они что-то постоянно жуют или бормочут...
   "Вот ревнует, а? - подумал Степа.  -  Все-таки  в  главном  все  бабы
одинаковы".
   - Эх, Мюся, - откликнулся он,  глядя  на  красную  полосу  заката  за
кормой, - я тебе так скажу. Нам с тобой тоже не мешало бы так бормотать.
Родились бы на блаженном Западе.
   - Я и так родилась на Западе, - с достоинством ответила Мюс.
   - Это не тот Запад, - сказал Степа, припоминая слышанное  в  лавке  у
Простислава. - Там, где ты родилась, воплощаются убитые людьми животные,
главным образом быки, свиньи  и  тунец,  чтобы  в  качестве  компенсации
некоторое   время    смотреть    фильмы    Дженифер    Лопес,    слушать
вокально-инструментальные ансамбли "Мадонна" и  "Эминем"  и  размышлять,
как сэкономить на квартирном кредите. Это  как  отпуск.  А  потом  опять
придется много-много раз рождаться животными. Ну  и  затем  опять  можно
будет ненадолго вынырнуть - послушать, что тогда будет вместо Эминема  и
Джей Ло. И так без конца. Это называется сансарой, чтоб ты знала. А есть
настоящий Запад - чистая земля  будды  Амида,  где...  где...  В  общем,
словами про это не скажешь. И вот  эти  ребята,  которые  сейчас  у  нас
работают, собираются в следующей жизни родиться именно  там.  Поэтому  и
бормочут. Понятно?
   - Понятно, - сказала Мюс. - Значит, у нас рождаются быки и свиньи.  А
у вас в России кто рождается?
   - У нас? - Степа изо всех сил напряг память, вспоминая, что по  этому
поводу говорилось у Простислава. - У  нас  рождаются  побежденные  боги.
Небесные герои, совершившие военное преступление. Асуры, чью  ярость  не
могут вместить небеса...
   Мимо по палубе прошел босой браток в белом костюме, со стратегической
цепью типа "голда меир" на шее. У него  была  крохотная  голова,  мощные
надбровные дуги  и  рябое  лицо  монгольского  палача.  Он  что-то  тихо
разъяснял переводчику в полосатом костюме-тройке, который шустрил рядом,
с энергией ретранслируя это в прижатую к сизой щеке трубку:
   - Absolutely! The fact that he ain't no pig no more  is  exactly  the
shit that pisses everybody here the fuck off!
   Поглядев  на  Степу,  браток  кивнул  ему  как  старому  знакомому  и
ухмыльнулся во весь рот.
   "Клиент, что ли?  -  озабоченно  подумал  Степа.  -  Вроде  не  помню
такого..
   - Остальное потом расскажу, - сказал он в трубку,  радуясь,  что  так
удачно и красиво закрыл сложную тему - он дорожил не только мнением  Мюс
о себе, но и крохотным плацдармом духовной независимости, отвоеванным  у
нее с такими усилиями. - Главное, Мюся, ты делай  все,  что  эти  ребята
просят.
   - Они спрашивают, какой сад камней делать - с лингамом?
   - А?
   - Они сказали, что  бывает  два  вида  дзенского  сада  камней  -  со
священным лингамом победы и без.
   - Я это и без них знаю, - бросил Степа.
   - С лингамом на пятнадцать тысяч дороже. Они  просят  сейчас  решить,
потому что в смету вносить надо.
   - Ну конечно с лингамом, -  сказал  Степа.  -  Пора  бы  тебе,  Мюся,
научиться самой такие вопросы решать. Все, отбой.
   Вернувшись домой, Степа с головой нырнул в дела  и  первые  несколько
дней провел в Москве, думая  о  совсем  других  вещах.  Сумма  в  счете,
который Мюс положила ему на стол, заставила его  поднять  брови,  но  он
ничего не сказал. Вместе со счетом на стол легла продолговатая  коробка,
обитая узорчатым желтым шелком, - в  таких,  только  размером  поменьше,
лавка Простислава продавала чайные наборы.
   - Что это? - спросил Степа.
   - Это священный лингам победы, - ответила Мюс. - Он отдельно.
   - Ясное дело.
   Дождавшись, когда Мюс  выйдет  из  кабинета,  Степа  открыл  коробку.
Внутри, в аккуратных углублениях, лежали три пластиковых члена -  синий,
красный и зеленый. Они были сделаны  с  соблюдением  всех  анатомических
подробностей - с точностью,  которая  переходила  в  непристойность.  Их
покрывали надписи мелкой вязью - не то санскрит, не то тибетское письмо.
Степа взял один член в руку. На нерабочем  торце  у  него  была  круглая
дырка, похожая на дуло.
   "Можно туда карандаш засунуть, - механически подумал Степа. - На  всю
длину, чтобы этот елдак не думал, что он тут самый  фаллический...  Так.
Они что, издеваются? Или я чего-то не догоняю?"
   Положив член назад в коробку, он еще раз оглядел  всю  композицию,  и
заметил  по  углам  четыре  одинаковых  медных  кружка  с   изображением
китайского символа "Инь-Ян" (У Степы был собственный "Инь-Ян",  цифровой
- "343/434"). Три лингама, четыре кружочка... Степа почувствовал, что от
сердца у него отлегло.
   В конце концов, говорил один  из  гостей  Простислава,  в  этом  мире
каждый всю жизнь общается только с небом, а другие - просто  вестники  в
этом общении.  Степа  ясно  видел  перед  собой  число  "34".  Могли  ли
последователи будды Амида послать ему знак лучше? Вряд ли. Но на  всякий
случай он решил позвонить Простиславу.
   - Простислав, мне тут лингам победы принесли...
   - Лингам-то? - отозвался Простислав. - И чего?
   Степа замялся. Было непонятно, откуда начинать.
   - Где его хранить?
   - А где душа пожелает. Чтобы было не очень холодно,  но  и  не  очень
жарко. Не очень сыро, и ен-то, как его... Не очень сухо.
   - А зачем он вообще?
   Простислав помолчал.
   - А сам ты, сто, как думаешь? - спросил он.
   Степа напряг душевные силы.
   - Ну, наверно, это что-то вроде... Что-то  вроде  магического  жезла?
Или ключа? Раз он отдельно?
   - Ты смотри, угадал, - с легким удивлением ответил Простислав.  -  На
глазах растешь, Степа, на глазах. Скоро в ученики к тебе пойду...
   - А почему их три?
   - Три? Ну а как. Ты когда дверь новую ставишь,  сколько  тебе  ключей
дают? Один вроде мало, десять уже  как  бы  и  много.  Чего  ты  меня-то
спрашиваешь? Ведь сам все интуичишь...
   Как обычно, беседа с  Простиславом  укрепила  Степину  уверенность  в
себе. Разобравшись с делами, он поехал на дачу,  предчувствуя,  что  его
ждет что-то очень необычное. И это предчувствие не обмануло.
   Вместо корта Степа увидел перед собой каток. Так, во  всяком  случае,
можно было решить, глядя на борта со  скругленными  углами  и  маленькой
дверкой. Эти борта были украшены множеством надписей и  рисунков  самого
разного  вида,  словно  кто-то  покрыл  обычный  рекламный   ассортимент
несколькими слоями уличных граффити, а затем для  остроты  добавил  пару
флуоресцирующих  цукатов  (особенно  выделялся  оранжевый  зигзаг  "мочи
ГадоВ!", который отозвался мгновенным  эхом  в  самой  глубине  Степиной
души).
   Сходство с катком  ограничивалось  формой  бортов.  Вместо  льда  под
ногами была  трава  -  ленты  японского  дерна,  то  перекрывающие,  то,
наоборот, не дотягивающиеся друг до друга. Не знай Степа, сколько  стоит
такая продуманная небрежность, он бы, наверно, решил, что здесь работали
похмельные стройбатовцы за день до демобилизации. Но, поскольку это  был
дзенский сад камней, он догадался, что к  кажущимся  недоделкам  следует
отнестись так же, как к  следу  кисти,  на  которой  почти  не  осталось
краски: никому ведь не придет  в  голову  считать  это  недостатком  при
анализе каллиграфии, хотя, безусловно, такое было  бы  недоработкой  при
покраске забора.
   Ни одного камня на всем огороженном  пространстве  Степа  не  увидел.
Вопросов по этому поводу у него не возникло - точнее, они появились,  но
одновременно в голове мелькнул и  вероятный  ответ:  мол,  дзенский  сад
камней с камнями - это уже не дзенский сад камней. По этому поводу можно
было не звонить Простиславу и другим  людям  знания,  а  обслужить  себя
самому.
   Вместо камней его ждало другое. В центре огороженного пространства из
дерна торчали три пластмассовые пальмы. Врытые в землю на  расстоянии  в
несколько шагов друг от друга, они отчетливо выделялись на фоне бледного
подмосковного неба. Их было три, а кусков неба,  нарезанных  их  прямыми
стволами, четыре - два между, и два по бокам. И это нежданное  "34"  так
приветливо раскрывало перед Степой свою знакомую, но заново новую  суть,
что  все  его  сомнения  исчезли.  Он   почувствовал,   как   на   глаза
наворачиваются слезы. Сложив ладони перед грудью, он поднял глаза к небу
и тихо-тихо прошептал:
   - Амитафо! Амитафо! Амитафо!
   А потом, после паузы, быстро добавил:
   - Амитафо! Амитафо! Амитафо! Амитафо!
 
34 
 
   Англофилия  казалась  Степе  почтенным  и  даже  в  некотором  смысле
патриотичным культурным изыском - она как бы устанавливала родство между
ним и Набоковыми петербургского периода,  которые  весело  плескались  в
надувных  резиновых  ваннах  в  своем  гранитном  особняке  на  Морской,
обсуждая на оксфордском диалекте связь  между  подростковой  эрекцией  и
смертью графа Толстого. Кроме того, Степе очень нравился английский язык
- его идиомы указывали на высокий и  веселый  ум,  хотя  этот  ум  очень
трудно было встретить в англичанах  проявляющимся  иначе,  кроме  как  в
самой идиоматике языка в тот момент, когда англичане ею пользовались.
   Кончилась англофилия просто и быстро. Однажды Степа  решил  выяснить,
чем живет народ  его  мечты,  взял  номер  самой  популярной  британской
газеты, "The Sun", и со словарем прочел его от корки до корки  (если  бы
не мистическое совпадение с названием банка, его вряд ли хватило  бы  на
такой подвиг). Дочитав последнюю страницу до конца, он понял, что больше
не англофил.
   Какое там. У него было чувство, что его только что заразили  коровьим
бешенством посредством анального изнасилования, но сразу же вылечили  от
него, отсосав вакуумным шлангом все мозги, на которые мог  подействовать
страшный вирус. Однако англофобом он тоже не стал - это подразумевало бы
высокую степень эмоциональной вовлеченности, а она теперь  отсутствовала
начисто. Все было предельно скучно и предельно  ясно,  и  снежные  плени
отчизны казались куда привлекательнее, чем  час  назад  (впрочем,  Степа
знал, что такое чувство обычно длится до первого к  ним  прикосновения).
Степино отношение к Мюс, конечно, не пострадало - к этому времени он уже
любил ее всерьез. Затронутой неожиданно оказалась другая фундаментальная
константа. У него впервые появилось желание переименовать "Санбанк".
   Но сначала Степа решил поделиться своим открытием с Мюс.
   - A, "The Sun", - сказала она. - У нас ее никто не читает.
   - Как так? - спросил Степа. - Как никто не читает,  когда  это  самая
популярная газета?
   Мюс посмотрела на него с надменной гордостью.
   - То understand this you have to be British , - сказала она.
   Все-таки был в британцах какой-то внутренний стержень, что-то  такое,
что внушало уважение. Этого нельзя было отрицать. Но с англофилией после
чтения "The Sun" было покончено навсегда. С тех пор Степа посылал иногда
курьера в центр Москвы, где можно было купить  эту  газету,  и  в  шутку
подкладывал ее Мюс. Та делала вид, что ничего не замечает, но  между  ее
бровей на несколько секунд  появлялась  складочка,  которая  каждый  раз
заставляла Степу таять от нежности.
   Желание переименовать "Санбанк" давало о себе знать еще  долго  после
этого случая. Пережитый шок  открыл  Степе  глаза  на  то,  что  никакой
сущностной связи между числом "34" и названием не было. Если  эта  связь
существовала вообще, то исключительно благодаря тому, что он создавал ее
сам. Точно так же можно было связать "34" и с названием кинотеатра,  где
он получил в день своего семнадцатилетия решающий мистический знак. Нет,
название определенно могло быть и получше.
   Это делалось особенно актуальным в дни, когда ему  надо  было  срочно
зарядить число силы той самой силой,  числом  которой  оно  должно  было
быть. А где было ее взять, как не в самом этом числе?
   Он  много  думал  на  эту  тему,  что  давало   интересные   побочные
результаты. Один раз он отследил жизнь идеи с начала до конца. Это  было
поучительно. Все в ней  было  как  в  человеческой:  зачатие,  рождение,
мучительная битва за существование и нелепая гибель.
   Зачатие произошло во время поездки на Канарские  острова  (банковский
симпозиум,  на  делах  в  Москве  снова  осталась  Мюс).  Поездка   была
интересной, но ознаменовалась одним крайне неприятным происшествием.
   Развлекаясь у себя в номере с проституткой, вызванной по  телефону  с
виллы  "Cosmos"  (опять  вранье),  Степа  лениво  поглядывал  на   экран
телевизора, поглаживая кудри кислотного цвета в районе своего живота. По
телевизору шел фильм про инквизицию - он был на испанском  языке,  но  в
нижней  части  экрана  бежали  английские  титры,  что  позволяло  Степе
понимать происходящее. Толстый монах-капуцин, которого  волокли  куда-то
стражники в кирасах, молился:
   - Take this cup away from me...
   "Да минет меня чаша  сия..,  -  механически  перевел  Степа  и  вдруг
обнаружил удивительное совпадение между словом, стоявшим в начале  этого
выражения, и делом.  Значит,  искусство  действительно  отражало  жизнь!
Может быть, и не так примитивно-прямо, как думали русские реалисты, но в
конечном итоге все равно отражало.
   Кислотная труженица отражала очень умело, и чаша  уже  вырисовывалась
на  горизонте  событий.  Степа  ощутил  ту  разновидность   когнитивного
диссонанса, которую народ отразил в пословице  "хоть  иконы  выноси",  -
происходившее в комнате не соотносилось с высокой духовностью  драмы  на
экране. Он щелкнул пультом, и телевизор показал ту самую чашу, о которой
он  только  что  думал.  Это  была  плоская  хрустальная  рюмка,  полная
желтоватой жидкости.
   В следующую секунду все и случилось. Рюмка отъехала в сторону,  а  ее
место заняла бутыль вроде коньячной с крупной цифрой "43"  на  этикетке.
Степа так дернулся, что девушка чуть не повалилась  на  пол,  подвергнув
его здоровье серьезному риску.
   Это была реклама испанского алкогольного напитка "Liqor 43",  который
уже попадался ему в здешних барах и ресторанах, портя настроение на весь
вечер. Картуш с проклятыми цифрами наехал на камеру, потом  на  комнату,
потом на Степу, потом на всю Вселенную. "Liqor 43, - услышал Степа голос
из динамика, - Nobody knows the night better!"
   Испортить такую секунду... Степа почувствовал, как его глаза набухают
слезами, совсем как в те далекие  дни,  когда  исписанный  разноцветными
семерками лист бумаги, подложенный под матрац, оказывался не в состоянии
защитить от самого страшного, что только могло случиться, - ночной  лужи
во всю простыню. Чем ближе становился сорок третий  день  рождения,  тем
наглее вело себя число "43". В окружающем сумраке,  замаскированном  под
ясный солнечный день, вызревало что-то страшное, холодное,  направленное
против него своим ядовитым острием, и надо было  действовать,  пока  это
острие не впилось ему в мозг.
   Надо было что-то делать. Но что?
   Пролетая на следующий день над Гран Канариа на арендованной "Сессне",
он заметил нечто, показавшееся ему  огромными  солнечными  панелями.  На
самом деле это была пленка, защищавшая растения от солнца,  своего  рода
парники наоборот. Но Степа не стал отвлекать пилота расспросами и  узнал
об этом только после посадки. Его  воображение  поразил  образ  огромных
солнечных батарей.
   "Солнце в небе каждый день, - думал он, глядя на синий океан с белыми
штрихами барашков. - Но пока не  подставишь  солнечную  панель  под  его
лучи, электричества не будет".
   Число "34" даже превосходило солнце, потому  что  светило  из  своего
идеального мира днем и ночью. Чтобы воспользоваться  его  могуществом  в
полном объеме,  надо  было  придумать  нечто  вроде  солнечной  батареи,
которая впитывала бы его целительные эманации. Такой солнечной  батареей
могло бы стать, например... например...
   Шум самолетного мотора  мешал  Степе  думать.  Единственный  вариант,
который снова и снова приходил ему в голову, - это новое название банка.
Но он помнил, как трудно зашифровать в  нем  число  "34".  Вздохнув,  он
перевел взгляд с антипарников, которые он принимал за солнечные батареи,
на  желтое  пятнышко  далекого  виндсерфера,  которое  он  принимал   за
швартовочный буй. Примерно посередине между ними белел след  только  что
развернувшегося катера, похожий с высоты на греческую букву  "Гамма".  В
следующий миг Степины  мысли  перескочили  на  другое.  Но  зачатие  уже
произошло.
   Родилась зачатая на Канарах мысль в России. Степа ехал  в  машине  по
мглистой и депрессивной Москве. Тихо играло  радио  -  гей-звезда  Борис
Маросеев в своей неповторимо