моя последняя мысль. Я вижу точку, куда сходятся все нити, державшие  на
себе мою жизнь. Как странно - эта точка была на самом виду, и все же при
жизни я ее  не  заметил.  А  сейчас,  когда  на  моем  исчезающем  кусте
появилась последняя роза, я не смогу прикоснуться к ней губами. Странней
всего то, что даже в столько раз  перечитанном  "Хагакурэ"  я  не  нашел
ключей к своим замкам, хотя они лежали на самом виду.
   Вот, например, это место о жителе Китая, который украшал свою  одежду
и мебель изображениями драконов.  Он  был  в  этом  так  чрезмерен,  что
обратил на себя внимание драконьего бога. И тогда перед  окнами  китайца
появился настоящий дракон, после чего бедняга помер со  страху.  "Должно
быть, - меланхолично замечает Дзете, - он был одним из тех, кто  говорит
громкие слова, а на деле ведет себя  по-другому".  Смерть  была  в  моей
жизни таким драконом, она была соком, которым я пропитал не только  свои
книги, но даже и само свое имя, переписав его иероглифами  "завороженный
смертью дьявол". Я был гордым человеком и  дал  себе  слово,  что  сумею
посмотреть в глаза драконьему богу, когда он появится передо мной, и мои
слова не разойдутся с делом. Я не просто  дожидался  его,  я  сам  пошел
навстречу. Но кем был этот драконий бог?
   В детстве я много раз перечитывал сказку, в которой прекрасный  принц
находил свою гибель в пасти дракона. Я столько  раз  повторял  про  себя
один отрывок, что запомнил его наизусть:
   "Дракон стал с хрустом разжевывать принца. Раздираемый на части юноша
невыразимо страдал, но переносил муки, пока чудовище не изорвало все его
тело. Тогда принц вдруг исцелился и выскочил из пасти дракона. На нем не
было ни царапины. А дракон повалился на землю и умер".
   Во рту у принца был волшебный алмаз, который каждый раз возвращал ему
жизнь.  Но  мне  не  было  дела  до  этого  алмаза  -   зачарованный   и
взволнованный близостью смерти, я негодовал, что принц остался невредим.
В конце концов я понял, как сделать эту историю совершенной.  Достаточно
было закрыть пальцем несколько слов:
   "Раздираемый на части юноша невыразимо страдал,  но  переносил  муки,
пока чудовище не изорвало все его тело. Тогда принц  вдруг...  повалился
на землю и умер".
   Так же, как я поступал с этой сказкой, я пытался поступить и со своей
жизнью. Я  пытался  убить  принца,  думая,  что  нет  ничего  прекраснее
погибающей красоты. Теперь это кажется смешным. Но смешнее всего, что  я
считал принцем себя.
   На самом деле я и был тем самым  драконом.  И  сейчас,  когда  дракон
повалился на землю и умер,  принц  выскочил  из  его  пасти,  и  на  нем
действительно нет ни царапины. Принца нельзя убить,  как  бы  дракон  ни
старался. Его нельзя ни укусить, ни  поцарапать,  хотя  у  него  нет  ни
алмаза во рту, ни самого рта. Я знаю это точно, потому что вижу его, как
мне и было обещано у костра в пустой горной деревне. Я знаю, что это он,
потому что уже видел его раньше.
   Это  было  давным-давно.  Мимо  нашего  двора  проходила  праздничная
процессия. Впереди шел священник в маске божественного  лиса,  взмахивая
шестом, на котором гремели  медные  кольца.  За  ним  несли  сундук  для
пожертвований,  а  следом  двигался  черно-золотой  алтарь,   увенчанный
золотой птицей Хоо, ярко сверкавшей под солнцем. Снаружи были красные  и
белые шнуры, перильца и много-много позолоты. А внутри алтаря был просто
куб пустоты. Пустота показалась мне куском ночной тьмы  по  контрасту  с
сиянием летнего дня, и мне стало страшно, потому что я явственно ощутил,
как этот  качающийся  в  такт  движениям  толпы  объем  небытия,  словно
какой-то  изначальный  принц,  властвует  над  солнцем,   праздником   и
веселящимися людьми -  а,  ощутив  это,  я  понял,  что  это  не  алтарь
раскачивается в такт шествию, а все окружающее пространство  качается  в
такт движениям куба пустоты в алтаре, потому что внутри него весь мир со
мною, солнцем, землей и небом, там мои родители, все  живые  и  мертвые,
рай и ад, боги и дьяволы, и много-много другого. Мне стало страшно, и  я
побежал прочь от алтаря, пытаясь спрятаться в  доме.  Но  толпа,  словно
черный принц дал ей команду, хлынула в наш двор и долго бесновалась  под
окнами...
   С тех пор я прятался от принца. Я закрывался  от  него  так  же,  как
заслонял пальцами строчки, делавшие мою любимую сказку не такой, как мне
хотелось. Но это не значит,  что  принц  перестал  меня  видеть.  Это  я
перестал видеть его.
   Дракон был не только слеп, но и глуповат. Он не узнавал  принца  даже
тогда,  когда  они  встречались  над  страницей  "Хагакурэ".  Наше  тело
получает  жизнь  из  пустоты,  напоминал  Дзете,  но  это  казалось  мне
схоластикой; честно  говоря,  я  полагал,  что  он  просто  отдает  дань
суевериям  эпохи,  как  Монтень,  который   постоянно   прерывает   свои
рассуждения, чтобы раскланяться  с  католической  догмой.  Существование
там, где ничего нет, даже в устах Дзете  казалось  мне  бессмыслицей,  а
слова о кукольном представлении были для меня воплощением  его  мужского
нигилизма. Мускулистая фигурка была занята важным  делом  -  она  махала
мечом, готовясь распороть свой живот. Какой же  дикой  карикатурой  была
моя жизнь. Впрочем, может ли человеческая жизнь не быть карикатурой?
   Я думал, что гостем на празднике Бон был  я,  но  я  был  всего  лишь
куклой. Сейчас эта кукла додумает единственную оставшуюся у нее мысль  и
исчезнет. Останется кукольный мастер, который  как-то  раз  поглядел  ей
прямо в глаза из паланкина с алтарем в жаркий летний полдень.  Где  надо
было искать его? Где он  прятался,  тот,  кто  смастерил  мой  механизм?
Пожалуй, спрятаться - это единственное, чего он никогда не мог.  Но  где
надо его искать, все равно неясно, потому что  кроме  него  ничего  нет.
Может быть, потому его никто и не может найти?
   Но в этом нет  ничего  страшного.  Люди  не  зеркало,  в  которое  он
смотрит,  желая  увидеть  себя,  они  куклы,  разыгрывающие  перед   ним
представление за представлением. Для  того  чтобы  я  танцевал  под  его
взором, ему не нужно вставлять в меня пружину из китового уса. Я  просто
его мысль, и он может думать меня как пожелает. Но, раз  я  не  могу  ни
увидеть  его,  ни  коснуться,  он  тоже  просто  моя  мысль.  И   здесь,
столкнувшись сам с собой, ум затихает.
   Может быть, в моей попытке дотянуться  до  кукольного  мастера  мечом
было величие поднятого против небес бунта? Как бы не  так.  Скорее,  это
было подобие чудовищного  анекдота,  над  которым  невозможно  перестать
смеяться именно из-за его чудовищности.  Оказалось,  нельзя  убить  даже
куклу. Куклы не умирают - в них  просто  перестают  играть.  Пока  принц
притворялся драконом, дракон замышлял убийство. Должно быть, я был  злой
куклой. Но тот, кто играл в меня, - добр. Поэтому я вижу главное. Я вижу
настоящего себя - его. Точнее, это  он  видит  себя,  но  по-другому  не
бывает. И то, что я знаю это, делает все остальное неважным.  А  теперь,
бесконечно прекрасный, не видимый никому, кроме себя самого, он  отводит
от меня  взгляд,  и  Юкио  Мисима  исчезает.  Остается  только  он.  Тот
единственный гость на празднике Бон, который вечно приходит в гости  сам
к себе. А голова Мисимы, изувеченная неловким ударом меча, все катится и
катится по красному ковру, и никогда не достигнет его края.
 
ЗАПИСЬ О ПОИСКЕ ВЕТРА 
 
   Письмо  студента   Постепенность   Упорядочивания   Хаоса   господину
Изящество Мудрости
   Отвечаю на ваше письмо, господин Цзян Цзы-Я, с  некоторой  задержкой.
Она вызвана событиями, слух о которых уже дошел, должно быть,  до  ваших
мест. Я не пострадал в  смуте;  молюсь,  чтобы  и  вас  бедствия  обошли
стороной. Прошло не так много времени с той поры, как под крики цикад мы
поднимали чаши в Желтых Горах, а сколько перемен вокруг!  Многие,  вчера
опора Поднебесной, развеяны в прах; другие, бывшие в зените могущества и
славы, ныне запятнаны позором,  и  их  имена  походят  на  разграбленные
могилы. Только горы и реки вокруг все те же, но, мнится, и они  медленно
меняют свой облик - пройдет несколько поколений, и  вот  уже  ничего  не
напомнит о прежнем.
   Конечно,  это  не  должно  удивлять,  ибо  в  переменах  единственное
постоянство, дарованное нам Небом.  Человека,  утвердившегося  на  Пути,
перемены не пугают, ибо душа его глубока, и в ней всегда покой, какие бы
волны не бушевали в мире. Не следует страшиться этих  волн  -  они  лишь
мнимости, подобные игре  солнца  на  перламутровой  раковине.  С  другой
стороны, не следует слишком уж стремиться к покою - и покой, и  волнение
суть проявления одного и того же, а сокровенный  путь  теряешь  как  раз
тогда, когда начинаешь полагать одни мнимости более важными, чем другие.
   Впрочем, господин Цзян Цзы-Я, мои размышления  могут  вызвать  у  вас
улыбку. И правда, не смешно ли, когда  невежда  рассуждает  о  том,  что
должен чувствовать муж, постигший Путь, да еще  в  письме  такому  мужу?
Только ваше обычное презрение к словам дает  надежду,  что  вы  простите
бедного литератора и на этот раз. Поистине, все обстоит именно так,  как
вы любите повторять, - три слова вызывают десять тысяч бед!
   В своем письме вы  интересуетесь,  сохранил  ли  я  интерес  к  идее,
возникшей, когда вы угощали меня в своем поместье порошком пяти  камней.
Вы опасаетесь, что в сутолоке столичной жизни я мог позабыть о пережитом
в ту ночь. Чтобы  показать,  насколько  все  случившееся  свежо  в  моей
памяти, позволю  себе  напомнить  обстоятельства,  при  которых  родился
упомянутый вами замысел.
   Мы  говорили  о  ничтожестве  современных  сочинений  в  сравнении  с
великими книгами древности, причину чего  я  полагал  в  том,  что  люди
нашего времени слишком далеко  отошли  от  истинного  Пути.  На  это  вы
заметили, что в любую эпоху люди находятся на одинаковом  расстоянии  от
Пути, и это расстояние  бесконечно.  Я  возразил,  что  совершенномудрые
учили видеть Путь во всем, что нас окружает, и, следовательно, он всегда
рядом. Тогда, господин Цзян Цзы-Я, если помните, вы достали из чехла  на
поясе феникса из белого нефрита, которого я незадолго перед тем  пытался
сторговать у вас за пять лян золота, и спросили, по-прежнему ли  он  мне
нравится. Полагая, что вам пришлись по сердцу  мои  слова  и  предвкушая
подарок, я ответил утвердительно, но вы вновь спрятали его  в  чехол.  Я
поинтересовался, что это должно означать. Видеть Путь и обладать им - не
одно и то же, ответили вы.
   Мы долго хохотали после этих слов; вы даже  опрокинули  ногой  чайную
доску. Из того, что точнейшее и  трезвейшее  наблюдение  вызвало  у  нас
такое веселье, а также по  чесотке  всего  тела,  которую  я  ощущал,  я
заключаю, что к той минуте порошок пяти  камней  уже  полностью  проявил
свое действие. Мои  мысли  устремились  сразу  во  все  стороны,  и  мне
вспомнилась виденная на базаре принцесса  из  народа  Хунну,  вынимавшая
вбитые в бревно гвозди причинным местом. Я вдруг с удивлением понял, что
сами  Хунну  не  делают  гвоздей,  так  что  увиденное  мной   тогда   -
завороженная толпа вокруг помоста, дикие движения и крики  завернутой  в
волчий мех шаманки,  зловонный  ассистент,  вбивающий  гвозди  в  бревно
обломком бронзового колокола - было не варварской диковиной, а апофеозом
нашей собственной культуры, ищущей способа нарядиться в звериную  шкуру,
не потеряв при этом лица.
   Видимо, из-за этого воспоминания и кое-каких мыслей о столичной жизни
у меня и вырвались слова о  том,  что  в  наши  дни  ремесло  сочинителя
отличается от удела гуннской принцессы только тем,  что  ему  приходится
забивать свои гвозди самому, и подлинной опорой духа может  быть  только
классический канон. На это вы возразили, что  так  было  всегда,  просто
базарные фокусы былых времен кажутся в эпоху упадка священнодействием. А
поскольку любая эпоха есть эпоха упадка, и в мире меняются только девизы
правления, так называемый классический  канон  -  попросту  те  надписи,
которые мы еще в состоянии разобрать среди  древних  руин.  Оттого-то  в
любую эпоху  этот  канон  так  неповторим  и  произволен.  Но  чем  было
священнодействие древних на самом деле, добавили вы с грустью,  об  этом
выродившиеся потомки не могут  даже  гадать  -  если,  конечно,  они  не
относятся к разряду фокусников и сочинителей.
   В качестве примера таких фокусов и гаданий  вы  привели  модный  ныне
роман "Путешествие на Запад". Я  собирался  возразить,  ибо  считаю  эту
книгу одним из лучших творений современной литературы, несмотря  на  все
ее стилистическое несовершенство, но мои мысли вдруг приняли неожиданное
направление. История Царя Обезьян и Танского  монаха  -  это  рассказ  о
путешествии, сказал я, а возможно ли  создать  повествование,  в  центре
которого будет Путь? После этого вы и предложили прогуляться в горах.
   Не стану повторять, как я благодарен вам,  господин  Цзян  Цзы-Я,  за
учение, хотя способ, которым оно было преподано, до  сих  пор  наполняет
меня страхом. Еще  раз  приношу  извинения  за  то,  что  вел  себя  как
неразумное  дитя.  Но  случившееся  было  так  необычно,   что   попытка
спрятаться  до  сих  пор  кажется  мне  вполне  естественной.   Что   до
несчастного недоразумения с моим животом, то это, как вы  знаете,  часто
случается при приеме порошка пяти камней, особенно если  в  нем  слишком
много киновари. Так что неловко мне не оттого, что вы могли счесть  меня
трусом - вы знаете, что это не так, -  а  оттого,  что  я  заставил  вас
искать меня среди ночи в местах, где и днем  следует  ходить  с  великой
осторожностью.
   Я не откликался на ваш зов не потому, что мое  сознание  было  чем-то
замутнено. Наоборот,  не  помню,  чтобы  когда-нибудь  прежде  оно  было
настолько ясным. Но оно полностью отвернулось от пяти чувственных врат и
устремилось в самый тайный из чертогов ума, запылавшего подобно  костру.
И тогда я прямо узрел то, к чему столько раз пытался приблизиться  через
написанное в книгах и беседы с постигшими истину. Я узрел Великий  Путь,
как он есть сам в себе, не опирающийся  ни  на  что  и  ни  от  чего  не
зависящий.  Я  понял,  отчего  бесполезно  пытаться  достичь  его  через
размышления или рассуждения. Если уподобить  построения  ума  лестницам,
которые должны поднять нас к сокровенному, то мы  приставляем  их  не  к
стенам замка истины, а лишь к отражениям этих же самых лестниц в зеркале
собственного рассудка, поэтому, как бы самоотверженно мы ни  карабкались
вверх и как бы высоко ни забирались, мы обречены в конце вновь  и  вновь
натыкаться на себя, не приближаясь к истине, но и не  удаляясь  от  нее.
Чем длиннее будут наши лестницы, тем выше станут стены,  ибо  сам  замок
возникает  лишь  тогда,  когда  появляются  те,  кто  хочет  взять   его
приступом, и чем сильнее их желание, тем он неприступней. А до того, как
мы начинаем искать истину, ее нет. В этом и заключена истина.
   Эта моя мысль завершилась странным умственным движением  -  словно  я
помыслил не тем способом, как привык, а каким-то совсем  невозможным.  И
здесь, господин Цзян Цзы-Я,  сказался  опыт  в  раскрытии  преступлений,
приобретенный  на  государственной  службе.  Мне  вдруг  открылся  самый
чудовищный заговор, который когда-либо существовал в Поднебесной,  после
чего со мной и начался тот приступ неостановимого хохота, который  помог
вам найти меня в темноте. Этот заговор, в котором состоим мы  все,  даже
не догадываясь об этом, и есть мир вокруг. А суть заговора  вот  в  чем:
мир есть всего лишь отражение иероглифов.
   Но иероглифы, которые его создают, не указывают ни на что реальное  и
отражают лишь друг  друга,  ибо  один  знак  всегда  определяется  через
другие. И ничего больше нет, никакой,  так  сказать,  подлинной  персоны
перед зеркалом.  Отражения,  которые  доказывают  нам  свою  истинность,
отсылая нас к другим отражениям.  Глупость  же  человека,  а  также  его
гнуснейший грех, заключен вот в чем: человек верит, что есть  не  только
отражения, но и нечто такое, что отразилось. А его нет. Нигде. Никакого.
Никогда. Больше того, его нет до такой степени, что даже заявить о  том,
что его нет, означает тем самым создать  его,  пусть  и  в  перевернутом
виде.
   Представьте фокусника, который, сидя перед лампой, складывает  пальцы
в сложные фигуры, так, что на стене появляются тени зверей, птиц, чертей
и красавиц. А после этого он до смерти пугается этих чертей,  влюбляется
в красавиц и убегает от тигров, забывая, что  это  просто  тени  от  его
пальцев. Можно было бы назвать его безумцем, не будь сам  этот  фокусник
попросту тенью от знаков "фокус" и "человек". Весь мир  вокруг  -  такой
театр теней; пальцы  фокусника  -  это  слова,  а  лампа  -  это  ум.  В
реальности же нет не только предметов, на которые намекают тени, но даже
и самих теней - есть только свет, которого в одних местах  больше,  а  в
других меньше. Так на что надеяться? И чего бояться? Однако,  говоря  об
этом, я не беру лампу истины в руки, а просто гну перед ней пальцы слов,
создавая новые и новые тени. Поэтому лучше вообще не открывать рта.
   После того, как я постиг это, смысл древних текстов открылся мне  так
ясно,  словно  я  сам  был  их  составителем;  таинственные   места   из
комментариев к ним стали прозрачны, как школьные прописи. Кроме того,  я
понял, отчего  читать  их  совершенно  бесполезно.  Если  бы  надо  мною
разверзлись небеса или начался потоп, я не обратил бы на это внимания. И
то, что вы отыскали меня прежде, чем я сорвался  с  какой-нибудь  горной
тропы в пропасть, воистину кажется мне милостью Неба.
   Что еще я постиг? А то, что мы не сосуды,  заполненные  сознанием,  а
просто исписанные страницы, качающиеся в нем, как стебли травы в  летнем
ветре. Мы думаем, что сознание - это наше свойство;  точно  так  же  для
травинки ветер - это такая ее особенность, которая иногда пригибает ее к
земле. По-своему травинка полностью права. Как ей понять, что ветер - не
только это? Ей нечем посмотреть вверх, чтобы  увидеть  огромные  облака,
которые он несет над землей. Впрочем, будь у нее глаза, она скорее всего
решила бы,  что  облака  и  есть  ветер  -  ведь  ветер  увидеть  вообще
невозможно.
   Но самое поразительное, что ощущение "вот я, травинка" возникает тоже
не у травинки, а у ветра. Не травинка, сгибаясь  к  земле,  думает  "вот
ветер"; это ветер думает "вот  ветер",  натыкаясь  на  травинку,  -  для
того-то он и разносит семена над землей. Все, что кажется  травинке,  на
самом деле кажется ветру, потому что казаться может  только  ему.  Когда
ветер обдувает травинку, он  становится  травинкой;  когда  он  обдувает
гору, он становится горой. Травинка всю жизнь борется с  ветром,  но  ее
жизнь проживает тот самый ветер, с которым она сражается. Потому-то ни с
травинкой, ни с горой, ни с человеком ничего  на  самом  деле  не  может
случиться. Все происходит только с ветром, а про  него  поистине  нельзя
сказать, что есть место, откуда он приходит  или  куда  он  уходит.  Так
разве может с ним хоть что-нибудь произойти?
   Когда мы вернулись в усадьбу, мой  ум  был  неспокоен,  и  участие  в
беседе требовало от меня усилий. Поистине,  думал  я,  несмотря  на  все
бедствия неисчислимых народов, ни один волос никогда не упал ни  с  чьей
головы! Я не поделился этой мыслью  с  вами  -  что-то  подсказало  мне,
господин Цзян Цзы-Я, что я немедленно  лишусь  целого  клока  волос.  Но
когда вы спросили, сумел бы  я  сделать  только  что  постигнутое  темой
литературного произведения, я без раздумий ответил утвердительно. Больше
того, помню, что ваши слова ("теперь, когда вы смутно  представляете,  в
какой стороне искать то, что  безногие  и  безголовые  называют  Путем")
показались мне обидными - я был уверен,  что  постиг  истину  целиком  и
сразу.
   Никаких сомнений в своей способности осуществить задуманное у меня не
было - я видел и понимал то, что следовало выразить, так  же  ясно