теперь,  веселые  строители
Магнитки  и  Комсомольска,  отважные  первопроходцы  космоса  и  целины,
суровые покорители Гулага и Арктики?
   Ответ, что созданное их трудом сгнило и пропало, не устраивал Кику  -
он знал, что вещи переходят друг в друга,  подобно  тому,  как  родители
продолжают себя в детях: детали нового станка вытачивают  на  старом,  а
сталь переплавляется в сталь. Другой расхожий  ответ  -  что  все,  мол,
разворовано, продано и вывезено  -  был  одинаково  непродуктивен.  Кику
волновал не уголовно-имущественный, а  философско-метафизический  аспект
вопроса. Можно было месяцами изучать бизнес-схемы и маршруты перетекания
капитала,  можно  было  наизусть  заучить  биографии   олигархов   -   и
декоративных, которые у всех на виду, и настоящих, о  которых  мало  что
знает доверчивый обыватель, -  но  от  этого  не  делалось  яснее,  куда
отправились  миллионы  поверивших  в  коммунизм   душ   после   закрытия
советского проекта. Этот вопрос ржавым гвоздем засел в сознании  Кики  и
долгие годы ждал своего часа.
   Однажды этот  час  пробил.  Предоставим  слово  Кике  и  "Македонской
критике":
   "Был обычный осенний полдень, ясный и тихий. Я сидел у  телевизора  с
книжкой; кажется, это был "Символический  обмен  и  смерть"  чудовищного
Бодрияра. На экране мелькал какой-то мультфильм,  за  которым  я  следил
краем глаза: пират в треуголке, радостно хохоча, танцевал вокруг сундука
с сокровищами, время от времени нагибаясь над ним, чтобы запустить  руки
в кучу золотых пиастров...  И  вдруг  крышка  сундука  обрушилась  вниз,
вычеканив из его головы монету вроде тех, что лежали внутри. Монета была
еще живой - профиль на ней  яростно  моргал  единственным  сохранившимся
глазом, но рот, похоже, склеился навсегда. Туммим, который в этот момент
был на пике прихода, прекратил хихикать (таким образом он переводил смех
пирата) и спросил непонятно кого -  надо  полагать,  меня,  потому  что,
кроме нас и охраны, на вилле никого не было:
   - Интересно, а остальные монеты... Они что, типа тоже из  голов,  да?
Типа другие пираты подходили, открывали, потом бам,  и  все,  да?  И  за
несколько веков, значит, набежал целый сундук...
   Мой взгляд упал на страницу и выхватил из путаницы невнятных  смыслов
странное словосочетание: "работник, умерший в капитале". И тайна денег в
одну секунду сделалась ясна, как небо за окном".
   Попробуем коротко изложить  то,  что  Кика  называл  "тайной  денег".
Деньги, по его мнению, и есть остающаяся от людей "нефть", та  форма,  в
которой их вложенная в труд  жизненная  сила  существует  после  смерти.
Денег в мире становится все больше, потому что все больше жизней втекает
в  этот  резервуар.  Отсюда  Кика  делает  впечатляющий  вывод:  мировая
финансовая клика, манипулирующая денежными потоками,  контролирует  души
мертвых, как египетские маги в фильме "Мумия возвращается" с помощью чар
управляют армией Анубиса (внимательный  читатель  "Македонской  критики"
заметит, что Кика чувствует себя немного увереннее, когда  оперирует  не
категориями философии, а примерами из кинематографа).
   Здесь и кроется разгадка посмертного исчезновения советского  народа.
Плезиозавр, плескавшийся в море там,  где  ныне  раскинулась  Аравийская
пустыня, сгорает в моторе  японской  "Хонды".  Жизнь  шахтера-стахановца
тикает в  бриллиантовых  часах  "Картье"  или  пенится  в  бутылке  "Дом
Периньон", распиваемой на Рублевском шоссе.  Дальше  следует  еще  более
залихватский  вираж:  по  мнению  Кики,  задачей  Гулага  было   создать
альтернативный резервуар жизненной силы, никак не  сообщающийся  с  тем,
который контролировали финансовые  воротилы  Запада.  Победа  коммунизма
должна  была  произойти   тогда,   когда   количество   коммунистической
"человеконефти", насильно экстрагированной  из  людей,  превысит  запасы
посмертной жизненной силы, находящейся  в  распоряжении  Запада.  Это  и
скрывалось   за   задачей   "победить   капитализм    в    экономическом
единоборстве". Коммунистическая человеконефть не была  просто  деньгами,
хотя могла выполнять и эту функцию. По своей природе она  была  ближе  к
полной страдания  воле,  выделенной  в  чистом  виде.  Однако  произошло
немыслимое: после того как система обрушилась,  советскую  человеконефть
стали перекачивать на Запад.
   "По своей природе процесс, известный как "вывоз  капитала",  -  пишет
Кика,  -  это  не  что  иное,  как  слив  инфернальных  энергий  бывшего
Советского Союза прямо в мировые резервуары, где хранится жизненная сила
рыночных демократий. Боюсь, что никто даже  не  представляет  себе  всей
опасности, которую таит происходящее для древней западной цивилизации  и
культуры".
   Эта опасность связана с тем, что  Кика  называет  "Серным  фактором".
Название взято им из нефтяного бизнеса. Знание технологических  аспектов
нефтяного дела, которое он обнаруживает в своих выкладках, неудивительно
- надо полагать, об этих вопросах Нафиковы говорили  за  утренним  чаем,
так же, как  в  других  семьях  беседуют  о  футболе  и  погоде.  Просим
прощения, если некоторые понятия,  которыми  оперирует  Кика,  покажутся
слишком специальными, но цитата поможет лучше представить себе  безумную
логику "Македонской критики".
   "Если полстакана "Red Label" смешать с полстаканом "Black  Label",  -
пишет Нафиков,  -  получившееся  виски  будет  лучше  первого,  но  хуже
второго. С нефтью то же самое. Продукт под  названием  "Urals",  который
продает Россия, - это не один сорт, а смесь множества разных по  составу
нефтей, закачиваемых  в  одну  трубу.  При  этом  происходит  усреднение
качества. Поэтому те поставщики, нефть которых выше  сортом  и  содержит
меньше серы, получают компенсацию. Это так называемый  "Серный  фактор",
рассчитываемый по формуле:
   Сф = 3, 68 (s2 - s1) долларов за тонну
   Здесь s2 - коэффициент, отражающий среднее содержание серы в смеси, a
si - ее содержание в нефти  более  высокого  качества.  Тот  же  принцип
пересчета действует  для  североморской  нефти  Brent,  сахарской  смеси
Saharan Blend, Arabian  Light  и  так  далее.  Все  это  -  коктейли  из
множества ингредиентов, которые значительно отличаются  друг  от  друга.
Символично, однако,  что  в  нефти  Urals  значительно  больше  серы  по
сравнению с другими марками - что поэтически точно отражает специфику ее
добычи и многие аспекты связанной с ней деятельности. Каждый, кто знаком
с российским нефтяным бизнесом, знает этот незабываемый привкус  Серного
фактора во всем - от первой утренней чашки кофе  до  последнего  ночного
кошмара. И чем ближе к трубе, тем сильнее пахнет серой.  Отсюда  и  этот
характерный для российской нефтяной элиты "бурильный" взгляд  -  как  на
последних фотографиях Бодрияра.
   Раз  уж  речь  зашла  о  Бодрияре.  Вот  кого  можно  назвать  серным
кардиналом французской мысли..."
   И  пошло,  и  поехало.  Если  в  построении   "Македонской   критики"
проглядывает какой-то принцип, он только в подобных прыжках от  предмета
к предмету. Забыв на время про нефть (а через абзац - и  про  Бодрияра),
Кика  устраивает  блицпогром  в  лагере  всего  того,  что  он  называет
"концептуальным языкоблудием".
   Он по-быстрому строит всех  французских  мыслителей  в  две  шеренги,
применяя  принцип,  который  без  ложной  скромности  называет   "Бритва
Нафикова".
   В первую шеренгу попадают  те,  кто  занят  анализом  слов;  их  Кика
называет "лингвистическими философами". По  его  мысли,  они  похожи  на
эксгибиционистов, так глубоко нырнувших в свой  порок,  что  им  удалось
извратить даже само  извращение:  "Дождавшись  одинокого  читателя,  они
распахивают  перед  ним  свои  одежды,  но  вместо   срама,   обещанного
похотливым блеском их глаз, мы видим лишь маечку с вышитым словом "х-й".
   Во вторую шеренгу попадают "нелингвистические философы", то есть  те,
кто  пытается  заниматься  чем-то  еще,  кроме   анализа   слов.   Чтобы
приведенная аналогия распространялась и на них, пишет  Кика,  достаточно
представить, что "наш эксгибиционист является переодетой женщиной - и не
просто женщиной, а девственницей,  так  и  не  научившейся  прятать  под
непристойным словом на упругой груди свою веру в то, что детей находят в
капусте".
   Такая рельефная образность могла бы сделать честь  нашему  антигерою,
если бы не  информация  Зизи  Мердашвили,  что  Кику  по  этому  вопросу
консультировал другой парижский профессор, называть которого мы не будем
по той же причине, что и первого: вряд ли кто-то захочет  признать,  что
питал извращенный  ум  маньяка  концепциями  и  силлогизмами.  Намекнем,
однако,  что  во  втором  случае  речь   идет   о   философе,   которого
позиционируют  как  символ  всепобеждающего   интеллекта   на   духовном
горизонте француженки старше тридцати  пяти,  ведущей  активную  половую
жизнь.
   Трудно сказать, что именно Кика заимствовал у других, а до чего дошел
сам. Но одну мысль из посвященной  "концептуальному  языкоблудию"  части
можно смело приписать лично ему безо всякого риска ошибиться. Вот она:
   "Французы напрасно думают, что это они изобрели "деконструкцию".  Еще
мальчиком в Казани я знал, что это такое, как знало  до  меня  несколько
поколений  казанской  урлы.  Деррида  просто  перевел   на   французский
татарское  слово  "разборка",  и  все.  Но  если  лингвистическая  школа
попробует вякнуть, что все сводится к словам, я скажу... Я  скажу...  Не
дождетесь, чтобы Кика начал разборку. Кика лучше сделает  деконструкцию.
Он молча укажет пальцем на вашу  маечку,  забудет  про  вас  навсегда  и
пойдет в каморку к Уриму и Туммиму на косячок  амстердамской  призовой".
(В одном из вариантов  "Македонской  критики"  вместо  "разборка"  стоит
"перестройка".)
   И так далее. Когда Кика наконец  возвращается  к  вывозу  капитала  и
Серному фактору, редкий читатель еще помнит,  что  это  такое.  Но  Кика
чувствует себя непринужденно, словно и не отходил от темы:
   "Если в трубу, занятую Западно-Техасской Кислой (WTS),  начнет  вдруг
поступать смесь Urals с высоким серным фактором, перерабатывающие заводы
получат сырье совершенно другого состава, для которого окажутся  неверны
все прежние технологические расчеты. Это поймет даже дурак. Но почему-то
принято думать, что тридцать миллиардов  долларов,  которые  каждый  год
вывозились из России, могут  незаметно  слиться  с  западным  капиталом.
Считается, что жизненная сила при трансфере полностью обезличивается,  и
деньги, выкаченные из России, ничем не отличаются от денег  из  военного
бюджета Пентагона, личного состояния Билла  Гейтса  или  внешнего  долга
Бразилии. Между тем сущности, о которых идет речь, настолько разнятся по
своей природе, что их ни в коем случае нельзя смешивать, как нельзя  это
делать с Urals и Западно-Техасской Кислой".
   Чуть дальше Кика делает очень интересное наблюдение:
   "Кстати сказать, существует два сорта  нефти,  которые  добываются  в
разных точках земного шара, но  могут  замещать  друг  друга,  поскольку
практически не отличаются по качеству и  имеют  один  и  тот  же  серный
фактор. Жуткий и многозначительный символизм:  речь  идет  о  российской
смеси Urals и иракской нефти Kirkuk. О Саддам! О Иосиф! Oh George!"
   В этом разделе Кика, не проявлявший интереса  к  духовным  учениям  и
числившийся приверженцем ислама только номинально, вплотную  приблизился
к пониманию того, что самые продвинутые из  мусульман  называют  кармой.
Его мысль такова: особенности земного существования душ,  превратившихся
после смерти в деньги, отбрасывают тень на жизнь общества, пользующегося
этими деньгами. Больше того, такая тень становится своего рода  лекалом,
по которому новые поколения "делают жизнь", даже не догадываясь  о  том,
что именно служит им образцом, хотя постоянно держат  этот  "образец"  в
руках в самом прямом смысле. На предсознательном уровне догадки об  этом
возможны:  именно  этим  объясняется  иррациональное  на  первый  взгляд
стремление Британии сохранить фунт стерлингов (и весь  связанный  с  ним
загробный пантеон империи) после  того,  как  объективные  экономические
причины для этого исчезли.
   "Эхо прошлого, - пишет Кика,  -  настигает  нас  на  пустыре  духа  в
сумерках истории. Прошлое остается с нами, несмотря  на  попытки  начать
все заново, - и всегда оказывается сильнее. Мы не можем  ни  спрятаться,
ни увернуться. Мы даже не в состоянии понять, как именно оно  становится
будущим. Лист доисторического дерева, отпечатавшийся на угольном  сколе,
различим в мельчайших деталях, хотя про  него  нельзя  сказать,  что  он
существует: никто не может взять его в руку или заложить  между  книжных
страниц. Но его можно скопировать и даже сделать эмблемой на флаге вроде
канадского.  Точно  так  же  отзвук  прошлого,  о  котором  мы  говорим,
нематериален и неуловим - но определяет все то, что случится  с  нами  и
нашими детьми".
   Никаких детей у Кики, кстати, не было.
   Что происходит, когда миллионы советских человеко-дней конвертируются
в доллары и евро? По мысли Кики, это равносильно  неощутимому  и  потому
особо страшному вторжению армии голодных  духов  в  кровеносную  систему
международной экономики - но чтобы увидеть это, нужны  не  придурковатые
финансовые аналитики, которые не умеют предсказать рецессию  даже  через
год после того, как она началась,  а  духовидец  наподобие  Сведенборга.
Читатель, видимо, уже догадался,  что  таким  духовидцем  Кика  полагает
себя.
   "Человек,  наделенный  способностью  к   духовному   зрению,   увидит
гулаговских зэков в рваных ватниках, которые катят свои тачки по деловым
кварталам мировых столиц и беззубо скалятся из витрин дорогих магазинов,
-  пишет  он.  -  Смешение  жизненной  энергии  двух  бывших   антиподов
мироздания - безответственная и безумная  акция,  которая  изменит  лицо
мира. Кризис, поразивший наиболее продвинутые экономики,  и  агрессивная
военная  паранойя  их  лидеров   -   только   первое   следствие   этого
эксперимента. Все беды, которые обрушились  на  западную  цивилизацию  в
начале нового тысячелетия, объясняются тем, что серный  фактор  западной
жизни стал значительно выше".
   В России, по его мнению, происходит обратный процесс -  экономическая
катастрофа и обнищание сопровождаются не демонстрациями  и  баррикадными
боями, как ожидали социологи, а все  большей  эйфорией  и  влюбленностью
населения в руководство, ведущее народ от  одного  оврага  к  другому  -
поскольку долларизация страны, сопровождающая это  веселое  путешествие,
снижает серный фактор, и общая инфернальность русской жизни падает.
   "Увы.  -  констатирует  Кика,  -  международные  финансовые   хищники
просчитались - вместо крови они высосали  из  России  весь  многовековой
ядовитый гной, который теперь безуспешно пытаются переварить".
   Это "увы" очень характерно. Многие западные таблоиды,  в  особенности
французские, изображали  Кику  эдаким  "мстителем  за  Россию",  который
сводил счеты с воображаемыми виновниками бед  своей  страны.  Ничего  не
может быть дальше от истины, чем  эта  точка  зрения.  "Доказательства",
которые приводят журналисты, смехотворны.  Например,  часто  повторяется
цитата, где Кика называет Францию "прекрасной скупщицей  краденого".  Но
это вовсе не выражение презрения или ненависти. Напротив, это  признание
в любви. В кругу,  где  Кика  рос  и  формировался,  никто  не  стал  бы
использовать слова "скупщик краденого" в качестве  оскорбления,  как  не
стали бы этого делать сбытчики краденого. То же  относится  и  к  другим
сентенциям Кики, которые выхвачены из контекста и изображают его  совсем
не тем, чем он был.
   Например,  утверждают,  что  Кика  называл  "серным  фактором"  поток
несчастий,  поразивший  семьи  олигархов,  которые  захватили  созданные
Гулагом богатства. Но во всей "Македонской критике"  лишь  одна  строчка
дает повод для такого  толкования:  "Предсмертное  проклятие  сталинских
рабов не растворилось бесследно в морозном воздухе Сибири -  отразившись
в небесных зеркалах, оно нашло себе новых адресатов".
   Серный фактор, про который Кика говорит в другом месте и  по  другому
поводу, здесь ни при чем.
   Глупо  приписывать  Кике  антибуржуазный  пафос,   как   это   делают
журналисты, мужественно поднимающие свой  голос  в  защиту  капитализма.
Кика действительно приступил  к  осуществлению  своего  зловещего  плана
сразу после того, как посетил показ коллекции модельера  Джона  Галиано,
где на подиум падал дождь из  лепестков  золотой  фольги.  Этот  золотой
дождь, к образу которого он возвращается несколько раз,  стал  для  него
окончательной  метафорой  человеконефти  -   жизненной   силы   мертвых,
воплотившейся в деньгах.  Но  Кикой  управляло  вовсе  не  "омерзение  к
извращенцам, устраивающим похабные танцы  под  дождем  из  перебродившей
крови", как писал один излишне проницательный  московский  обозреватель,
путающий собственные чувства с чужими. Наоборот, им  двигало  стремление
защитить  хрупкую  и  утонченную  европейскую  культуру  от   опасности,
которая, как он полагал, была видна ему одному.
   Кика никогда не считал себя левым или правым и не отождествлял себя с
какой-либо нацией. Что касается политических  взглядов,  то  их  у  него
просто не было. Он называл себя "мыслящим патриотом" -  то  есть  таким,
чей патриотизм распространяется на  все  места,  где  тепло  и  солнечно
("история  России  показала,  -  писал  Кика,  -  что   люди,   публично
исповедующие иную точку зрения, как правило, просто лжецы, пробирающиеся
в  теплые  и  солнечные  места  окольным  путем,   причиняя   при   этом
неисчислимые страдания ближним"). Дитя Европы, он имел, если  так  можно
выразиться, среднюю для евротрубы identity ,  составленную  из  обрывков
телепередач, комиксов  и  рекламных  клипов,  поглощенных  им  в  разных
европейских столицах. Вот как он говорит сам:
   "Если сравнивать мою душу со  зданием,  то  в  ее  стены  легло  лишь
несколько  вывезенных  из   России   булыжников,   которые   из   орудия
пролетариата давно превратились во что-то вроде гадательных камней  (мои
внутренние Урим и  Туммим),  которые  не  делают  меня  врагом  западных
ценностей - я люблю секс и деньги, и не стыжусь в этом признаться, -  но
позволяют  мне  видеть  то,  чего  не  понимают  наивные  и   доверчивые
европейцы".
   Вряд ли разумно объяснять действия Кики  и  сексуальными  проблемами.
Эта точка зрения опирается главным образом на то, что Кика заменяет  все
непристойные термины сокращениями  с  прочерком  -  по  мысли  некоторых
склонных   к   психоанализу   авторов,   это   отражает   его    половую
несостоятельность. Но Кика проделывает ту же операцию и со словом "Б-г",
беря пример с еврейских священных текстов. Чем это вызвано - стремлением
к  особо  изощренному  богохульству  или  простым  оригинальничаньем,  -
сказать сложно, и вопрос остается открытым. Вот как, например,  выглядит
пассаж, посвященный писателю Мишелю Уэльбеку, которого Кика причислил  к
ведомству современной французской мысли:
   "Уэльбек. этот живой французский ум, обращает было свой взор к  тайне
мира, но уже  через  абзац  или  два  срывается  и  барахтается  -  надо
полагать, не без удовольствия - в очередной  слепленной  из  букв  п-де.
Впрочем, не в ней ли главная тайна  мира  и  главный  его  соблазн?  Так
спросил бы юный Бодрияр. На что Деррида заметил  бы,  что  п-да  и  х-й,
которые вместе с популярным изложением основ квантовой механики занимают
в   творчестве   Уэльбека   центральное   место,   есть   не   настоящие
репродуктивные органы, а скорее, их потемкинские симулякры на  "холодном
и бледном" (Сартр) теле французского языка. А я, Кика,  добавил  бы  вот
что:  в  отличие  от  авторов,  которые  работают  по   справочникам   и
энциклопедиям, мне два или три раза  в  жизни  действительно  доводилось
стоять лицом к лицу с п-дой, глядя прямо в ее тусклый  немигающий  глаз,
поэтому