гей-драматургии  ("Первый  блин  гомом",  -  шутил
неизвестный рецензент). Ее авторами  значились  "Английские  драматурги"
(49%) и Р. Ахметов (51%). Действующими  лицами,  в  числе  прочих,  были
Джеймс Бонд, доктор  Гулаго,  Два  Королевских  Батлера  (так,  кажется,
назывался английский мажордом) и Царственный.
   Дочитав программку  до  конца,  Степа  понял,  откуда  взялось  такое
распределение творческого вклада: хоть контрольный пакет находился у  Р.
Ахметова, все слова Бонда были взяты  из  пьес  английских  драматургов.
Кроме Шекспира, в  их  длинном  списке  Степа  не  знал  никого.  Другой
странностью было  то,  что  вместо  первого  и  второго  действия  пьеса
состояла из "активного акта" и "пассивного акта".
   Сракандаев с большой компанией появился, когда спектакль уже начался,
и Степа прошел за ними в зал. У Сракандаева оказалось место перед  самой
сценой. Степа устроился на откидное сиденье, с которого был виден первый
ряд, и стал смотреть пьесу, стараясь не терять Сракандаева из виду.
   Сюжет основывался  на  том,  что  между  президентами  России  и  США
существовала  сверхсекретная  линия  связи,  неподвластная  электронному
наблюдению со стороны транснациональных  масонских  структур.  Послания,
где два лидера обменивались подарками и записками, в  которых  только  и
могли высказать все, что действительно думают о жизни,  доставлялись  на
собачьих упряжках через Берингов пролив, и практически никто в  мире  не
знал об этом канале,  так  называемой  "холодной  линии".  Никто,  кроме
доктора Гулаго.
   Его план был циничен  и  жесток  -  он  собирался  перехватить  набор
матрешек,  который  русский  президент  посылал   своему   американскому
коллеге, и заменить его пакетом  корма  для  мартышек.  Оскорбленный  до
глубины души Буш, по расчетам доктора Гулаго, должен был начать  ядерную
войну, не дожидаясь следующей собачей почты. Такова была интрига.
   Во время первого акта Бонд охотился за  злодеем  по  всей  сцене,  но
поймать его было непросто - доктор  Гулаго  умел  принимать  вид  других
действующих лиц. Кроме того, он мог окружать себя туманом.  Этот  туман,
подсвеченный десятком лазерных указок, в изобилии стекал в зал со сцены,
на  краю  которой  было  выставлено  несколько  лотков  с  сухим  льдом.
Параллельно шпионской  интриге  развивалась  и  любовная,  завершившаяся
натуралистичной сценой: Бонду удалось соблазнить мужеподобную  помощницу
доктора  Гулаго,  которая  в  экстазе  выдала  ему  секретное  обиталище
доктора, ледяную избушку посреди Берингова пролива.
   Вскоре Бонд в бобровой парке от Кензо уже подъезжал к ледяному домику
на упряжке из десяти белых бультерьеров. Еще несколько минут,  и  доктор
Гулаго с  демоническим  хохотом  пал  в  борьбе,  разбрасывая  по  сцене
пенопластовые блоки, изображавшие лед. Цивилизация была спасена. Но  без
спецэффектов это выглядело убого и оставляло открытыми  много  проклятых
вопросов, которые в фильмах обычно удавалось обойти.  Кроме  того,  было
непонятно, чем автор собирается заполнить второй акт - все негодяи  были
обезврежены уже в первом.
   Перерыв объявили  очень  интересным  способом  -  на  сиене  появился
человек в костюме химзащиты и закричал  в  мегафон  голосом,  искаженным
мембраной:
   - Anthrax!!
   Во  время  антракта  приблизиться  к  Сракандаеву  не  было   никакой
возможности: он сразу ушел за кулисы к актерам.  На  место  он  вернулся
только тогда, когда поднялся занавес, и начался второй акт, "пассивный".
   Он проходил в другой декорации. Над сиеной  висела  лиловая  лента  с
надписью "United  Queerdom".  Под  ней  стоял  настоящий  "Астон-Мартин"
модели "Vanquish 12", как у Сракандаева,  только  без  мигалки.  За  ним
покачивалось на сквозняке полотнище с огромным белым лотосом.  Остальное
пространство занимали  леса,  изображавшие  многоэтажный  интерьер,  где
происходило зыбкое сновидческое действие.
   Собственно говоря, действия во втором акте почти не было - он состоял
из  танцев  цветных  фигур  в  нишах  многоярусной  конструкции.   Танцы
сопровождались монологом Бонда. Он  пафосно  говорил  о  вечных  истинах
(английские  драматурги,  догадался  Степа),   а   три   видеопроектора,
установленные  в  нишах  декорации,  демонстрировали  танцующим  фигурам
фрагменты его подвигов. Степа узнал отрывки  из  фильмов  "Moonraker"  и
"Live and  let  die".  Иногда  Бонд  почему-то  сбивался  на  глуповатые
частушки вроде:
   Скиньтесь, девки, по рублю
   На могилку для "true blue"!
   Это  были  явно  не  английские  драматурги,  а  Р.  Ахметов.   Степе
понравилась виртуозная игра освещения - сцена по очереди становилась  то
зеленой, то красной, то синей, и разноцветные фигуры  в  нишах  издавали
протяжные крики, пугавшие притихший зал.
   Вдруг свет погас. Это произошло вне всякой связи с действием, и Степа
решил, что отключилось электричество. Но  через  минуту  сцену  осветило
оранжевое мерцание, и стало видно, что декорация изменилась. Над  сценой
парил огромный череп с похожим на пещеру открытым ртом. Изо рта бил свет
- за ним виднелся помост, убранный восточными коврами. Со  стороны  зала
ко рту вела лестница, похожая на авиационный трап. Бонд неподвижно лежал
на полу - кажется, он был без сознания.
   Раздались звуки жуткого распева - не то  тибетского  ритуала,  не  то
какого-то северного камлания. С противоположных  концов  сцены  к  Бонду
двинулись две темных фигуры в венецианских масках (увидев  маски,  Степа
похолодел). Это были Два  Королевских  Батлера.  Подойдя  к  Бонду,  они
подхватили его под руки  и  повели  по  лестнице  вверх.  Добравшись  до
рта-пещеры, они слаженными движениями развернули  его  лицом  к  залу  и
опустили на четвереньки.
   Степа увидел человека в покрытом вмятинами шлеме  с  синим  плюмажем,
похожим на струю  дыма.  Он  очень  медленно  и  плавно  перемещался  по
убранному коврами помосту, словно перетекая  из  одной  позы  в  другую.
Кроме шлема, на нем была военная майка и  камуфляжная  мантия  с  черной
надписью "NEBUCHADNEZZAR". Степа вспомнил, что так звали древнего  царя,
и  догадался,  что  это  Царственный.  Подойдя  к   Бонду,   Царственный
остановился, сложил пальцы в замысловатую  мудру  и,  что-то  восклицая,
несколько раз ударил его бедрами в зад,  а  затем  победительно  толкнул
ногой. Бонд обрушился по лестнице вниз, и свет снова погас.
   "Навуходоносор, - думал Степа в темноте,  -  это  на  принца  Чарльза
намек. Так протестанты Карла Первого  обзывали  перед  тем,  как  голову
отрубить. Про это еще у Дюма было в "Двадцать лет  спустя".  А  недавно,
Мюс рассказывала, у них  какого-то  мужика  изнасиловали  во  дворце,  и
батлеры как раз участвовали... Но почему  тогда  рыцарский  шлем?  Принц
Чарльз ведь не военный... Или как раз для того  шлем  и  все  остальное,
чтобы  формально  нельзя  было  сказать,  что  это  принц  Чарльз?  Мол,
Царственный, и все тут. А  то  у  него,  небось,  тоже  три  адвоката  в
противогазах. Как у Мадонны..."
   Современное искусство, как  всегда,  было  малопонятным  и  не  особо
аппетитным. Но Степу поразило то, как двигался Царственный, - его  шаги,
похожие  на  замедленный  танец,  вызывали  неподдельный  страх.  Что-то
подобное   Степа   видел   в   фильме   "The   Cell",   когда   огромная
женщина-культурист  несла   бесчувственную   Дженифер   Лопес   на   суд
национального подсознания.
   Когда свет зажегся, ни Царственного, ни Королевских Батлеров на сцене
не было. Вернулась прежняя декорация  -  "Астон-Мартин"  и  многоярусная
конструкция,  только  из  ее  ниш  исчезли  разноцветные  фигуры.   Бонд
по-прежнему лежал на полу.
   Придя в себя, он кое-как встал на ноги, поправил бабочку,  подошел  к
краю сцены и долго вглядывался в зал, словно "ища  человека".  Затем  он
тихо и страшно спросил:
   - Do they take me for a simpleton?
   Внезапная смена языка  произвела  впечатление  -  по  Степиной  спине
пробежали мурашки. Это явно был не Р. Ахметов, а английские драматурги.
   Бонд забрался в "Астон-Мартин"  и  произнес  оттуда  последнюю  часть
своего монолога, минорную, упомянув какую-то  "слишком  тугую  плоть"  и
гниль, поразившую Датское королевство.
   "Всюду эта политкорректность, - подумал Степа. - Скоро ни  одну  вещь
нельзя будет назвать своим именем".
   Оглушительно заиграла песня Меркьюри "Show must go on",  и  заработал
поворотный круг. Бонд,  раскорякой  стоя  в  "Астон-Мартине",  уплыл  за
кулисы, въехав прямо в нарисованный на них  белый  лотос.  Представление
кончилось.
   Раздался шквал аплодисментов. Степа не хлопнул в  ладоши  ни  разу  -
пьеса показалась ему отвратительной. Бонд всегда  был  для  него  героем
занимательного  комикса  и  симпатичным  малым.  Было  загадкой,  почему
Сракандаев и многие другие до такой степени радовались его унижению, что
аплодировали стоя. Кроме того, Степа не знал, как объяснить висевшую над
сценой надпись "United Queerdom" - то ли это дурацкий гэг, то  ли  ножка
буквы "п" потерялась в складках ткани, и стало казаться, что это "г".
   Может быть, думал Степа, это порыв  квасного  патриотизма,  вызванный
тем, что англичане не выдают нам  чеченских  эмиссаров?  Компенсация  за
десятилетия национального позора и деградации?  Или,  наоборот,  зрители
узнали в прозрачной  метафоре  судьбу  русского  человека,  посвятившего
жизнь Отчизне?
   Видимо, последнее было ближе всего к истине - протискиваясь к  выходу
вслед за Сракандаевым, Степа ловил обрывки чужих разговоров:
   - Все как у нас... Человек всю жизнь  горбатится  на  страну,  а  что
потом имеет? Это самое и имеет...
   - Да, есть параллели. Только у них все как-то цивилизованней... Опять
же, Гольфстрим...
   "Но при чем тут  Бонд?  -  думал  Степа.  -  Глупо,  пошло  и  глупо.
Правильно кто-то говорил, что вся наша  культура  -  просто  плесень  на
трубе. Которая существует только потому,  что  нефть  нагревают.  Причем
нагревают ее совсем не для того, чтобы расцветала плесень. Просто так ее
быстрее прокачивать... Что за люди... Впрочем, это  же  гей-драматургия.
Чего еще ждать от пидарасов..."
   Тут он вспомнил, что за человек он сам, почему он в этом зале и зачем
у него в портфеле лежит мистический жезл смерти.  По  его  спине  прошел
холодок. "Спокойно, 0034, - подумал он, -  спокойно.  Поздняк  метаться.
Live and let die" .
 
52 
 
   Сракандаев  отправился   в   ночной   клуб   "Перекресток",   который
располагался  прямо  напротив  театра.  С  ним  остались  два   богемных
персонажа (один в  штанах,  раскрашенных  под  шкуру  жирафа,  второй  в
свитере с изображением Лары Крофт)  и  молоденький  морячок  в  бушлате,
непонятно как прибившийся к их компании. В клубе их  ждали  -  навстречу
вышел администратор, который провел их внутрь.
   Степу не ждал никто, и ему в первый раз за много лет пришлось  встать
в очередь. Он мерз в ней около часа, поглядывая  на  загадочно  мигающее
зеленым неоном слово "Перекресток" и  непонятное  "anno  homini  MMIII",
вырезанное на бронзовой пластине над дверью. Наконец его впустили.
   Рядом со входом был металлодетектор вроде тех, что стоят в аэропорту.
Увидев Степу,  фэйсконтролеры  немедленно  попросили  его  пройти  через
штангу. Как только машина зажужжала, к нему  подошел  старший  охранник,
похожий на испитого Клинта Иствуда, и повел его в комнату для персонала.
Обшарив Степу ручным  металлоискателем  (пришлось  даже  задрать  рясу),
Клинт Иствуд велел открыть портфель.
   Сунув туда руку, он достал банку сардин, осмотрел ее и положил назад.
Затем вынул "Добротолюбие" и пролистал его, задержавшись  над  одной  из
страниц почти на полминуты. Следом его худые нервные  руки  извлекли  из
портфеля священный лингам победы. Клинт Иствуд провел по нему пальцем, а
потом поднял глаза на Степу.
   Весь стыд, доступный человеку по этому поводу, был уже пережит Степой
в поезде. К тому же он помнил, что лучшая оборона - это наступление.
   - У меня еще один есть, - сказал он и пристально поглядел охраннику в
глаза. - Хошь потрогать? Только осторожно, он весь в мозолях...
   Клинт Иствуд отвел взгляд и положил лингам на место.
   - Вопросов нет, батюшка, - сказал он, подавая портфель Степе. - Желаю
счастливого отдыха.
   Побродив по  переполненному  залу,  Степа  нашел  одноместный  столик
недалеко от сцены.
   Интерьер  клуба  напоминал  аквариум.  В  полутьме  горело  несколько
разноцветных софитов; мимо столиков проплывали официантки в платьях,  на
которых были вышиты большие пучеглазые рыбы. Степа обратил  внимание  на
одну странную особенность -  все  официантки  были  женщинами,  а  среди
посетителей их не было видно совсем. Со сцены  помигивали  разноцветными
огнями какие-то электронные музыкальные ящики. Сракандаева с друзьями  в
зале не было.
   - Что будете пить? - спросила официантка.
   Это было кстати. Степа открыл меню и пробежал  взглядом  по  столбику
цен. Напротив "3.40 у.е." стоял коктейль "Б-52".  Пять  и  два  в  сумме
давало семь. Совсем неплохо, подумал Степа.
   - Принесите "Б-52"... А это что у вас такое рядом - "Б-2"?
   - Это наш фирменный коктейль.
   - А чего дорогой такой? Двадцать пять у.е.?
   Официантка пожала плечами.
   - Хорошо, - сказал Степа, прикинув, что двойка  с  пятеркой  в  сумме
тоже дают семь, - несите тоже.
   Оставалось одно - ждать. Подумав, Степа вынул из кармана мобильный  и
набрал Простислава. Тот долго не подходил к телефону  -  наверно,  спал.
Наконец трубка проквакала:
   - Але! Кто это?
   -  Привет,  Простислав,  -  сказал  Степа.  -  Срочное  дело.  Можешь
выставить мне за это пятьсот долларов.
   - Что такое?
   - Короче, я сейчас нахожусь в одном... Скажем так, в одной  серьезной
ситуации. Нужно срочно погадать. А самому мне здесь неудобно. Сделай, а?
   - Ладно, - удивленно сказал Простислав. - А что за ситуация такая?
   - Вот как раз это я и хочу узнать, - ответил Степа.  -  Нужен  четкий
однозначный ответ.
   - Перезвони минут через десять, -  сказал  Простислав.  -  Посмотрим,
куда оно, родимое, движется.
   Степа спрятал мобильный в карман и взялся за принесенный коктейль.
   Прошло несколько минут, и  в  зале  появились  спутники  Сракандаева.
Жираф и Лара Крофт волокли под руки ошеломленного морячка в расстегнутом
бушлате. У бедняги  был  такой  вид,  словно  он  побывал  в  песне  про
"Варяга", где его сначала несколько раз вывели на палубу, которой нет, а
потом включили ослепительный свет, дали тысячу долларов и велели про все
забыть.
   Степе  показалось,  что  они,  как  привидения,  появились  прямо  из
зеркальной стены. Потом он понял, что одна из  ее  секций  была  дверью.
Жираф с Ларой протащили морячка через весь зал, охранник раскрыл входную
дверь, и троица исчезла на улице.
   Сракандаев теперь был один - где-то там, за зеркальной дверью.
   Час пробил.
   Степа почувствовал, как ладони покрываются холодным потом.  Он  вытер
их о скатерть и помахал официантке:
   - Можно счет?
   Официантка положила на стол серый листочек. Степа по привычке просеял
цифры глазами и увидел под милым "3, 40" равнодушное "25, 0".
   - Девушка, -  сказал  он,  -  вы  мне  вместе  с  "Б-52"  этот  "Б-2"
посчитали, а я его даже не видел.
   -  Все   правильно,   -   сказала   официантка.   -   Это   фирменный
коктейль-невидимка. Виден только в счете. Технология "стеле", слышали?
   Как это часто бывало в последнее время, Степа  не  понял,  издеваются
над ним, или все следует принимать за чистую монету. Он не знал  здешних
порядков. Возможно, это было фирменным розыгрышем для новичков. А  могло
быть  и  так,  что  экономические  тенденции  цифрового  века  и  впрямь
проложили себе дорогу в мир алкогольной рецептуры.  В  конце  концов,  у
себя в банке он готовил похожие коктейли, только с большим числом нулей.
Стоило ли удивляться?
   Степа протянул девушке две двадцатидолларовых бумажки.
   - Сдачи не надо, - сказал он. - На ремонт аэродрома. А что у вас  вон
там?
   Он кивнул на зеркальную дверь, откуда за минуту перед этим  появились
спутники Сракандаева.
   - Кабинеты, - ответила официантка. - Но сейчас все три заняты.
   Подождав, пока она  уйдет,  Степа  вынул  мобильный  и  снова  набрал
Простислава.
   - Это я, - сказал он, закрывая трубку ладонью, чтобы не мешал шум.  -
Как, посмотрел?
   - Посмотрел, - трудным голосом ответил Простислав. - Дело-то  важное?
Отменить нельзя?
   - Чего? - спросил Степа. - Не томи.
   - Мрачно. Двадцать девятая. "Повторная опасность".
   - Так, - стоически сказал Степа. - Понятно. А позиция какая?
   -  У  нас  сегодня  че,  понедельник?  Значит,  первая,   -   ответил
Простислав. - Слабая черта. Предсказание такое -  "Войдешь  в  пещеру  в
бездне". Так что ты сто, фонариком запасись. И кошками. Только не  теми,
которые мяукают, а теми, которые цепляются, хе-хе-хе...
   Степа несколько секунд молчал, потом, не попрощавшись, сложил телефон
и спрятал его в карман.
   "А чего ты хотел-то, -  сказал  у  него  в  голове  чей-то  голос.  -
Человека грохнуть - серьезное дело..."
   "Нет, - ответил другой голос, - при чем тут -  человека.  Это  же  не
человек. Это "сорок три". И решать все надо сегодня или никогда. Нам  на
одной земле не  жить.  Как  Зюзе  и  Чубайке.  То  есть  им-то  как  раз
нормально. А вот нам действительно - рядом не жить..."
   Над сценой зажглись софиты, и ударила  ритмичная  музыка.  Музыкантов
видно не было,  и  Степа  понял,  что  играет  фонограмма.  В  небольшом
пространстве  между  музыкальными  ящиками  появился  мужчина  в  черной
шляпе-федоре и строгом лиловом платье с низким вырезом на  груди.  Степа
узнал Бориса Маросеева. Он первый раз видел звезду так близко. Боря  был
бледен. Под его глазом размещался  большой  синяк,  видный  даже  сквозь
грим. По цвету синяк был идеально в тон платью.  Сняв  с  головы  шляпу,
Боря прижал ее к груди и поклонился. Зал приветственно загудел.
   Степа заметил за соседним столиком двух молодых  людей  в  одинаковых
темных свитерах. Когда зажегся свет, стало видно, что их лица, как  и  у
многих других в зале, подведены. Но  косметика  была  наложена  густо  и
неумело, словно кто-то наспех накрасил их в  полутемном  подъезде.  Один
был  мелким  бледноволосым  юношей  сонного  вида.  Другой  был  ростом,
наверно, метра в  два  с  половиной  и  напоминал  персонажа  из  фильма
Куросавы "Телохранитель"  -  титанического  имбецила,  который  сражался
деревянным молотом. Косметика смотрелась на его маленьком  честном  лице
немного странно. Когда Борис Маросеев выпрямился после  поклона,  сонный
юноша дернул титана за рукав. Тот вынул из-под стола  похожий  на  тыкву
кулак и, стараясь не привлекать внимания окружающих, экономным движением
показал его артисту.  Маросеев,  как  показалось  Степе,  побледнел  еще
сильнее. Но это могла быть и очередная перемена освещения.
   Музыка стала громче. Начав раскачиваться ей  в  такт,  Боря  скрестил
руки, запрокинул лицо к потолку, и с бархатными интонациями Джо  Дассэна
зашептал в проволочку радиомикрофона:
   Я видел его вчера в новостях.
   Он говорил о том, что мир стоит на распутье.
   С таким, как он, не тронут ни дома, ни в гостях,
   И я хочу теперь такого, как Путин... В  зале  восторженно  завизжали.
Послышался звон бьющейся посуды и крики - за одним из столиков  началась
не то потасовка, не то танец. Туда кинулись секьюрити,  и  Степа  понял,
что лучшего момента он вряд ли дождется. Подхватив портфель, он встал  и
быстро пошел к зеркальной стене. Остановившись  возле  нее,  он  оглядел
отраженный  зал.  На  него  никто  не  смотрел  -  все  были   захвачены
происходящим на сцене, где Боря, насколько позволяла неважная физическая
форма, изображал что-то лыжно-дзюдоистическое.
   Степа нажал локтем на зеркальную панель. Она повернулась, и он шагнул
в открывшийся проем.
   За ним оказался темный  коридор  с  тремя  дверями.  Степа  приоткрыл
первую. Там сидела пьяная компания. Он при