уть сильнее.
   - Зюзя, ну подумайте сами. Будь там что-то другое, опухоль, наверное,
и не справилась бы.
   - Так она и не справляется, Чубайка!
   - А чего вы ждете, Зюзя, от опухоли на жопе?
   На следующем канале был поэтический вечер.
   Выступал седой  титан-шестидесятник  Арсений  Витухновский.  Махая  в
воздухе кулаком (что делало его слегка похожим на Зюзю), он читал:
 
   Плачьте, бинокли и трубы подзорные!
   Скушали ослика волки позорные.
   Не доиграв, он уходит со сцены.
   В черную щель закатились семь центов...
 
   "А этот откуда про семь центов знает?  -  подумал  Степа,  переключая
канал. - Хотя да..."
   - ...невероятно разносторонняя натура, -  затараторила  красноволосая
женщина. - Знаете, офис у Жоры находился  на  улице  Курской  битвы.  Не
знаю,  по  этой  причине  или  нет,  но  он  уже   долго   работал   над
экспериментальным романом о крупнейшем танковом сражении Второй мировой.
Его  мыслью   было   увидеть   великие   дни   нашей   истории   глазами
Достоевского...
   -  Да-да,  -  перебил  морячок.  -  Роман  назывался  "Приказание   и
наступление". Он рассказывал, что ему помогают два текст-билдера, но  на
какой стадии проект, не уточнял...
   - Кроме того,  -  неприязненно  покосившись  на  морячка,  продолжала
красноволосая, - он рисовал картины и писал музыку. Короче,  обеспечивал
работой человек пятнадцать.  Помните  его  любимую  поговорку?  "Красота
спасет мир и доверит его крупному бизнесу!" Если  бы  все  наши  банкиры
были такими, мы бы жили при втором Возрождении!
   - Да, энергии ему было не занимать, - вздохнул  морячок  и  почему-то
покраснел.
   - Но откуда она бралась? - спросила женщина. - В чем  была  его,  так
сказать, основополагающая  мотивация?  Может  быть,  вы  скажете,  Насых
Насратуллаевич?
   - Я? - переспросил  бритоголовый  Кика  с  таким  видом,  словно  его
обидело это обращение. - Извольте. Но это трудная тема. От нас  ушел  не
просто чей-то друг или партнер. От нас  ушел  Алеша  Карамазов  русского
бизнеса. Он был не просто яркой,  глубокой  и  страстной  личностью.  Он
осознавал себя как капиталист.  И  был  полон  решимости  доказать,  что
капитал может все. Ах, если бы кто-нибудь записывал за ним его слова! Со
временем  вышла  бы  книга,  достойная  лечь  на  чашу  весов   напротив
"Капитала". Как помогла бы нам она в эти трудные годы! За все свои  дары
человечеству, говорил Жора, капитал хочет  совсем  немного  -  чтобы  мы
согласились забыть себя, играя простые и ясные  роли  в  великом  театре
жизни. Но где взять на это сил? Здесь, полагал Жора, может помочь только
стоицизм. Сила обретается в постоянстве внутреннего жеста, который может
быть произволен, но должен переживаться на сто  процентов  всерьез...  И
слово у него не расходилось  с  делом.  Единственное,  в  чем  я  иногда
по-товарищески упрекал его, это в том, что  он  чересчур  полагается  на
своих концепт-стилистов, хоть все они были художники с мировыми именами.
Жора, говорил я ему, ну посмотри, во что они тебя превратили! Как ты  не
понимаешь,  что  современный  художник  -  просто  презерватив,  которым
капитал пользуется для ритуального совокупления с самим собой? Почему ты
так слепо веришь этим штопаным гандо...
   - И что он отвечал? - торопливо перебила женщина.
   - Он смеялся. В этом  и  дело,  говорил  он.  Смысл  жизни  только  в
самовыражении. Но  у  бизнесмена  не  может  быть  иной  самости,  кроме
капитала.  А  лучшие  формы  самовыражения  капитала  дает   современное
искусство. Так почему не  сделать  произведением  искусства  всю  жизнь,
превратив ее в непрерывный хэппэнинг? Я спрашивал - но зачем  же  именно
так? А он говорил - помнишь, как это у Пастернака: "И чем случайней, тем
вернее..." С ним невозможно было спорить на эту тему, за ним  надо  было
записывать, записывать, записывать...
   Степа щелкнул пультом и опять попал на поэтический вечер.  Теперь  на
сцене стоял другой пушкин, похожий на Чубайку. Он был  одет  в  расшитую
васильками рубаху навыпуск. Застыв в характерной для театра Кабуки позе,
он медленно разводил поднятые над головой руки, словно разрывая  на  две
половины невидимый парус:
 
   Пахнет сеном тропинка
   В навек наступившее сатори,
   Над тесемкой смешною
   Уже не рыдают смычки.
   Только совесть страны,
   Академики Познер и Сахаров,
   Все никак не протрут
   Запотевшие кровью очки...
 
   Степа поморщился от ассоциаций, которые возникли  у  него  со  словом
"очко" во  множественном  числе,  вздохнул  и  вернулся  на  канал,  где
беседовали красноволосая женщина, морячок и бритоголовый Кика.
   - А сколько невероятных слухов ходило про эти ослиные уши и все,  что
их окружало! - всплеснула руками женщина. - Как вы считаете,  верно  ли,
что так проявлялась его репрессированная гомосексуальность, в которой он
до самого конца не хотел себе признаться, пытаясь спрятать от  себя  то,
что ему, человеку классической культуры, казалось  невозможным  принять?
Даже не спрятать, не правильное слово... а  как  бы  вынести  за  скобки
личности путем предельного остранения?
   - Знаете, я не психоаналитик, - наморщился Кика. - Не знаю, какие там
у личности  скобки.  И  меня  безумно  раздражает  этот  педерастический
детерминизм, который сводит к  репрессированной  гомосексуальности  все,
что чуть выходит  за  умственный  горизонт  биржевого  маклера.  Поэтому
давайте не будем слишком углубляться в эту тему. Да, он  часто  краснел,
когда занимался любовью. Но это можно объяснить просто-напросто тем, что
его голова склонялась слишком низко к полу. И  я  уверен,  что  анальный
секс никогда не был для него главным. Вряд ли он  вообще  имел  какое-то
значение, кроме чисто метафорического...
   - Да-да, - влез морячок. - Я тоже так думаю. В  последнее  время  мне
стало  казаться,  что  его  настоящей  мишенью  был  голливудский  оскал
американского национал-капитализма. Вспомните, что осел  -  это  эмблема
республиканской партии США! Я уверен, проживи Жора дольше, он ударил  бы
и по демократам.
   Красноволосая женщина снова поглядела на морячка с  неприязнью.  Кика
никак не отреагировал на его слова.
   - Накладные уши были куда важнее секса per se, - продолжал  он.  -  В
первую очередь они требовались ему для того, чтобы довести  ситуацию  до
абсурда, даже не довести, а выстроить как изначально абсурдную.  Знаете,
он обожал  Ги  Дебора  и  часто  повторял:  "Мы  еще  заставим  общество
спектакля аплодировать нам стоя!" Это была гениальная  игра  сильного  и
одаренного человека.  Но  настал  день,  когда  неутолимая  жажда  жизни
сменилась усталостью и разочарованием...
   - Вы полагаете, это была гениальная игра? А зачем тогда он надел  их,
ну... Перед самой кончиной? Когда был совсем один?
   - Ну, знаете ли... Как сказал кто-то из великих  французов:  "Сегодня
мы играем без зрителей. Сегодня мы играем свою жизнь".
 
60 
 
   Зазвонил лежащий  на  полу  мобильник.  Степа  посмотрел  на  него  с
опаской,  словно  это  был   ядовитый   зверек,   пронзительным   визгом
предупреждающий  об  атаке.  Мобильный  все  звонил  и   звонил.   Степа
чертыхнулся и поднес трубку к уху.
   -  Тридцать  четвертый,  тридцать  четвертый!  -  сказал   в   трубке
неестественный бас. - Я сорок третий! Прием!
   - Кто это? - дернулся Степа.
   - Это Леон,  -  сказал  Лебедкин  своим  нормальным  голосом.  -  Че,
напрягся? Не надо, зря. Джедаи про всех все знают. У них работа такая.
   - И что, - спросил Степа, - много интересного?
   - Так... Всякое  разное.  У  кого  коровий  череп  в  сейфе.  У  кого
эсэсовский нож в столе. Один жабу  лижет,  когда  дрочит,  другой  белой
крысе молится. Имен называть не буду, сам,  наверно,  уже  догадался.  А
есть и такие, кто вообще только в деньги верит. Эх, знал бы  ты,  Степа,
что за люди миром правят. Стал бы циником.
   - А я и так циник, - сказал Степа.
   - Да, - согласился Лебедкин, - я заметил вчера. Кстати, раз уж ты сам
об этом заговорил. Ты не в курсе, что это за "семь центов"? Жоре  теперь
не повредит, скажи.
   - Не в курсе, - вздохнул Степа. - Опоздал.
   - Понятно. Значит, никогда уже не узнаем... Что там у тебя  булькает?
Пьешь?
   - Пью, - ответил Степа. - Не берет.
   - Больше эту дрянь нюхай. Ладно, чего я тебя лечу  как  ребенка.  Сам
выводы делай...
   Лебедкин замолчал. Слушая тишину в трубке,  Степа  водил  пальцем  по
стеклянной плоскости журнального столика.
   - Я вообще-то попрощаться, - сказал Лебедкин после паузы. -  Меня  на
другой участок переводят. С тобой Тарас Козулин работать будет.  Мы  его
Тарантиной зовем. Скучать не будешь, обещаю. Он тебе на  днях  позвонит.
Уши передать и вообще познакомиться.
   - Какие еще уши?
   - Из Жориного сейфа, -  сказал  Лебедкин,  -  я  для  тебя  взял  три
комплекта. Синие, зеленые и  красные.  Нарушение  служебной  инструкции,
конечно, ну да ладно.
   - Зачем мне?
   - На память, - с удивлением ответил Лебедкин. - Ты  ж  вроде  просил,
нет? Боялся, что к делу приобщат. Да и вообще... Подумай, сколько они на
Сотби через десять лет стоить будут!
   - Бог с ним.
   - Не хочешь душу бередить? Тоже понимаю. Ну смотри, не надо,  так  не
надо.  Сам  тогда  Козулину  объяснишь.  Только  деликатно,  ладно?   Он
обидчивый.
   - А куда уходишь? - спросил Степа.
   - На интернет. Ты, кстати, не знаешь, чего бы по "Виндоуз"  почитать?
Какую-нибудь нормальную книжку, чтоб понятно было.
   - Лучше начни сразу с Unix,  -  сказал  Степа.  -  Все-таки  двадцать
первый век на дворе. А что случилось-то?
   Лебедкин чуть помолчал.
   - Помнишь Мусу этого? От которого я тебя спас?
   - Еще бы.
   - Оказалось, у него кореш есть, который спит и видит, как бы  ему  за
покойничка вписаться. В общем, Степ, проблемы и у джедаев бывают.
   - А что за кореш?
   - Да какой-то Джибраил.
   - А кто он?
   - В том-то и  дело,  что  никто  не  знает.  Умар  клянется,  что  не
родственник. В общем, пока не все еще ясно. Но серьезный  товарищ...  Не
поверишь, Степ, что на стрелке было. Так что  наши  велели  мне  пока  в
спокойном месте поработать. Да я и сам,  Степ,  давно  хотел  интернетом
заняться. Интересно ведь. Человек расти должен, развиваться.  А  у  меня
что за жизнь? Туда ба-бах, сюда ба-бах... Как кочегар. Надоело. В общем,
перехожу в пятое главное управление по борьбе с терроризмом в интернете.
Оно как раз в бункере под Лубянкой. Где раньше космический центр был.
   - А чего, в интернете тоже терроризм бывает? - спросил Степа.
   - Еще какой. Ладно,  о  терроризме  потом,  давай  с  делами  сначала
закончим. Тут вопрос к тебе есть серьезный по Зюзе и Чубайке.
   - Ну?
   - За тобой должок. Когда деньги переведешь? Уже второй взнос скоро, а
у тебя еще первый  не  прошел.  Ты  чего,  Степ?  Я  дела  сдаю,  а  тут
выясняется,  что  мой  коммерсант  не  расплатился.  Хочешь  джедая  без
выходного пособия оставить?
   - Лебедкин, я, наверно, не смогу участвовать, -  морщась  от  каждого
своего слова, ответил Степа. - У меня денег нет. Совсем.
   - Степа, это не базар,  -  спокойно  сказал  Лебедкин.  -  Надо  было
заранее думать, во что играешь. Сам видишь, какие колеса закрутились.
   - Лебедкин, ну ты понимаешь, что денег нет?
   - Степ, ты голову включи и подумай, что будет. Я  про  твои  проблемы
все знаю. Но только деньги тебе все равно придется найти.
   - А если не найду?
   - Будем рассматривать  как  финансовый  терроризм.  Ты  меморандум  о
намерениях подписывал? Подписывал. Значит, будем брать на арбитраж.
   Степа поднялся на ноги, и пальцы его свободной руки  сами  сжались  в
кулак.
   - Это как?  Убьете?  -  спросил  он,  стараясь,  чтобы  голос  звучал
спокойно и насмешливо.
   - Убивать не будем, не абреки. Но ты ведь понимаешь,  что  прихватить
тебя можно по целому ряду статей. Хочешь, сам номер выбери,  какой  тебе
больше нравится. Перечислить?
   -  Ты  эти  свои  номера  будешь  пингвинам  в  цирке  показывать,  -
разозлился Степа. - Ты в  каком  веке  живешь,  Лебедкин?  Что  у  меня,
адвокатов нет? Ну посижу неделю,  две  максимум.  И  выйду.  Тебе  легче
станет?
   - Не, Степа. Для тебя это не  вариант.  В  камеру  тебе  попадать  не
стоит.
   - Почему это?
   - Ну ты чего, Степ. Такие вопросы задаешь. Пушкина не читал?
   - При чем тут Пушкин?
   - А при том, что это по  паспорту  ты  Степа.  А  по  распоняткам  ты
Татьяна. Типа русская душою.
   - Чего?
   - Забыл? Не ссы, люди напомнят. Мы в privacy не лезем -  то,  что  ты
осла ебал, твое личное дело.  Но  вот  то,  что  ты  при  этом  Татьяной
согласился побыть, - это, извини, уже нет.
   - Это как понимать?
   - А так, что будешь теперь Пикачу. Как Сракандаев и обещал.
   - Кому?
   - Тебе. В клубе "Перекресток". Зачем он, по-твоему, "Татьяна" кричал,
когда ты его в жопу пялил? Ослик тебя на двойные вилы брал, а  ты  и  не
понял, глупый.
   - Подожди-подожди, - сказал Степа, опускаясь на диван. - Ты про что?
   - Про это, Степа, про это. Здесь ты главный покемон, а на зоне будешь
пидор гейный. Сразу, как кассету спустим. Такая вот энциклопедия русской
жизни. Ты ее за неделю до дыр зачитаешь, обещаю. А  сидеть,  кстати,  не
меньше года будешь. Такие в этой стране понятия,  и  никто  их  пока  не
отменял. Понял, нет?
   Волшебные слова, которые кидал в трубку Лебедкин,  обдавали  страшной
ледяной силой. А то, что он знал даже про покемонов, было  непереносимо.
Степа почувствовал, как где-то  под  ложечкой  заработал  небольшой,  но
мощный холодильник.
   - Как не понять, - ответил он и принял еще водки. Она так и стекла по
полированному боку этого холодильника - в душу не попало ни капли.
   - Ну наконец. А я уже волноваться стал за твою  голову.  Это  ж  твой
хлеб, Степ. Основы высшего менеджмента.
   Степа издал непроизвольный физиологический звук - что-то между икотой
и всхлипыванием.
   - Вот именно, - ответил Лебедкин. - Ну так что,  будем  дополнение  к
меморандуму подписывать? Или так обойдемся?
   - Так обойдемся, - сказал Степа, наливая себе новую стопку.
   - Как скажешь. Пошустри по комьюнити, возьми корпоративный кредит, ну
ты понял. Крутанись, не мне тебя учить.  И  не  обижайся.  Я  тебя  всем
сердцем люблю, ты в курсе. Жизнь тебе  лично  спас.  Только  сделать  ну
ничего нельзя. Как  говорил  Платон,  Аристотель  мне  друг,  но  деньги
нужнее, хе-хе-хе-хе... Не для себя стараюсь.  Ты  хоть  знаешь,  сколько
людей в цепочке?
   Степа вспомнил, что недавно, совсем в другой  вселенной,  уже  слышал
эту фразу.
   - Знаю, - сказал он. - Вся страна.
   - Это раньше была вся страна. А теперь  весь  свободный  мир,  понял,
нет? И несвободный тоже.
   - Понял, понял. Классная у тебя  работа,  Лебедкин.  Пришел,  увидел,
победил.
   - Это раньше было - пришел, увидел, победил, - хохотнул Лебедкин. - А
теперь знаешь как? Выебал, убил, закопал, раскопал и опять выебал.  Темп
жизни совсем другой. Главное - не отстать. Так что давай, холодный душ и
к станку. И чтоб деньги сегодня пошли.
   Степа послушно поплелся в душ.  Минут  пять  он  стоял  под  холодной
струей, приходя в себя. Когда холод  стал  нестерпимым,  он  понял,  что
сейчас сделает. Это было  так  просто.  И  сразу  решало  все  проблемы.
Раньше, правда, он считал, что это недостойный выход,  и  так  поступают
только слабые люди.
   "Что ж, - подумал он, - выходит, и я просто слабый человек".
   Удивительно было,  до  чего  легко  оказалось  принять  это  решение,
представлявшееся когда-то таким непостижимо-жутким. Ничего жуткого в нем
на самом деле не было -  просто  выход  из  ситуации,  хотя  и  довольно
грустный... Но сначала следовало уладить несколько мелких дел.
   Во-первых, хотелось окончательно разобраться с числами. Хоть это  уже
не играло никакой роли, почему-то не давала покоя мысль, которая  пришла
в голову сразу после удара молнии над дзенским садом камней  -  записать
число "34" двоичным кодом.
   Вернувшись в комнату, он сел за стол и взял в руку карандаш. Как  это
делается, он помнил с института. Тридцать четыре получалось  из  двух  в
первой степени  плюс  два  в  пятой.  Коэффициенты  при  всех  остальных
степенях, от нулевой до четвертой, были  равны  нулю.  Эти  коэффициенты
следовало записать справа налево. Результат был таким:
 
100010 
 
   Степа сразу понял, что у него получилась еще одна гексаграмма  "Книги
Перемен". Это становилось интересным. Он набрал номер Простислава.
   - Але, Простислав? Срочно консультация нужна. Что это такое -  вторая
и шестая линии сплошные, а все остальные - прерывистые?
   - Ошибки молодости, - ответил Простислав.
   - Что - ошибки молодости?
   -  Гексаграмма  такая  -  ошибки   молодости.   Номер   четыре.   Мын
по-китайски. Другой перевод - недоразвитость...
   - Понятно... - прошептал Степа.
   - Понятно? Ну и ладушки. Ты как сам-то?  Я  слышал,  у  тебя  как  бы
сложности?
   - Пустяки, - сказал Степа. - У големов нет проблемов.
   - А... Это до тех пор, пока у  матросов  нет  вопросов,  хе-хе...  Ну
покедова. Пойду того... валенки чинить.
   Степа положил трубку. С числами все было ясно до тошноты. И с  людьми
тоже. Он подумал, какие у него еще остались дела. Можно  было  проверить
автоответчики на двух московских квартирах -  он  давно  их  не  слушал.
Первый оказался пустым. На втором было одно новое сообщение.
   - Привет, - раздался в трубке невозможный голос. - Это Сракандаев. Не
знаю, какой это номер, домашний, рабочий, и твой ли вообще. Такой  дали.
Я уже в Москве, а ты, наверно, еще в Питере.  Слушай,  если  не  считать
некоторых чепуховостей, все просто волшебно. Закрываю глаза и  смеюсь...
Ладно, сам не люблю телефонные нежности. Все при встрече.  Пожелаю  тебе
самых разных клевостей. А главное -  чтобы  ты,  Степка,  всегда  слышал
тихий голос истины...
   Раздались гудки. Степа нажал  звездочку,  потом  четверку.  В  трубке
пискнуло, и механический голос сказал "no message" . Сракандаева  больше
не существовало.
   Комментарий к  пятой  позиции  гексаграммы  "Мощь  Великого"  обещал:
"раскаяния не будет". А оно было. Несмотря на двойные вилы,  Сракандаева
было жалко. И не только из-за пропавших денег. Точно так же  Степе  было
жалко сбитого машиной ослика, которого он видел  ребенком  на  отдыхе  в
Сухуми. Но что теперь оставалось делать? Раскольников в похожей ситуации
пришел к людям, чтобы сказать: "Это я  убил".  Степа  мог  бы,  конечно,
выйти  на  ступени  перед  памятником   Достоевскому,   надеть   грязные
сракандаевские уши и зареветь на всю площадь: "И я! И я! И я!"
   Но вряд ли Сракандаеву нужна была такая эпитафия. Ему уже  ничего  не
было нужно. А сам Степа собирался сделать нечто  такое,  что  упраздняло
все сомнения по поводу прожитой жизни.
   Он встал и принялся одеваться. Затем вынул из шкафа поясную  сумку  и
проверил ее содержимое: чешский паспорт, колода кредитных карт,  русский
загранпаспорт с открытым Шенгеном и  десять  тысяч  долларов  наличными.
Повесив сумку на живот, он присел  на  диван.  Была,  он  помнил,  такая
примета - посидеть перед дорогой. Теперь  не  оставалось  ничего  иного,
кроме как полагаться на приметы.
   - Тихий голос истины,  -  пробормотал  он,  оглядывая  вещи,  которые
покидал навсегда. - А что это такое - истина? Кажется, нам так  этого  и
не объяснили...
   Через минуту, уже в пальто и шляпе, он открыл входную  дверь,  сделал
шаг наружу и замер на пороге.
   На улице был первый день весны. Это становилось ясно  сразу.  Светило
солнце, небо было голубым и чистым, и, главное, в воздухе  чувствовалось
что-то такое, из-за чего сердцу,  несмотря  ни  на  что,  хотелось  жить
дальше. Сердце понимало - есть  из-за  чего.  Степа  улыбнулся  и  вдруг
почувствовал себя толстовским дубом, старым деревом из "Войны  и  мира",
которое просыпается к жизни после зимней спячки, чтобы вновь  зазеленеть
в тысячах школьных сочинений. Все, что он чувствовал в эту секунду, было
совсем как в великом романе, за одним