т гораздо большей капиталоемкостью.  Поэтому  мы
на Западе берем на себя негласное обязательство потреблять образы  себя,
свои  consumer  identities,   которые   общество   разрабатывает   через
специальные институты. Понимаешь?
   - Нет, - честно признался Степа.
   Мюс несколько секунд щелкала пальцами, подыскивая слова.
   - Вспомни свой накрученный и навороченный "Геландеваген",  -  нашлась
она.
   - Какой "Геландеваген"? Я что, полковник ГАИ? - обиделся Степа.  -  У
меня спецбрабус, пора бы привыкнуть.
   - Ага! Вот видишь? Ты ведь потребляешь не его. Ты  потребляешь  образ
себя, ездящего на нем...
   Только тут Степа понял, что она хотела сказать. Она была  права.  Как
всегда, он чувствовал что-то подобное, но не мог облечь в слова.
   - Но это, извини, уровень spiritual mediocrity, - продолжала  Мюс.  -
Это потребление образов, связанных с материальными предметами. Если  вы,
русские, хотите когда-нибудь по-настояшему влиться  в  великую  западную
цивилизацию, вы должны  пойти  гораздо  дальше.  Ты  спросишь,  как  это
сделать? Посмотри на меня. Посмотри на мир вокруг. Послушай, что он тебе
шепчет... Я - покемон Мюс. Только что с тобой говорил по  телефону  твой
друг Лебедкин - он джедай. А из телевизора нам улыбается Тони Блэр -  он
премьер-министр. В эту секунду в мире  нет  ни  одной  щели,  ни  одного
изъяна. Но ты? Могу я верить тебе до конца? Настоящий ли ты Пикачу?  Или
это просто маска, муляж, за которым пустота и древний русский хаос?  Кто
ты на самом деле?
   В Степе дрогнул ответ. Но, досчитав до тридцати четырех, он решил  на
всякий случай промолчать. Вместо этого он приподнялся на локте и потянул
на себя одеяло, под которым пряталась его подруга.
 
29 
 
   Степа был счастлив с Мюс. Как только ее фольклорный  грант  кончился,
он взял ее на ставку, придумав для  нее  должность  "первый  референт  с
правом финансовой подписи". Это, как заметил бы  покемон-аналитик,  было
весьма прозрачным символом: Пикачу давал  подержаться  за  свой  большой
толстый "Mont-Blanc" и даже доверял выпустить из него струйку жидкости.
   Оказалось, что знакомство с современным городским фольклором - лучшая
школа бизнеса. Мюс хорошо понимала, что требуется от бизнесмена в России
- быть немного вором, немного юристом и немного  светским  человеком.  У
нее была прекрасная деловая хватка,  и  ей  можно  было  доверить  любую
работу.
   Банк работал как часы. На память о  чеченской  крыше  остался  только
подарок  Мусы  -  сделанная  из  крупнокалиберного  патрона   настольная
зажигалка с выгравированной сурой  из  Корана.  Все  в  Степиной  жизни,
казалось, было устроено для счастья.
   Кроме одного.
   Ему исполнилось сорок два года. А следом,  как  подсказывала  логика,
должно было исполниться сорок три.
   Чем ближе становилась страшная дата, тем чаще Степа  вспоминал  слова
Бинги, пытаясь найти в них смысл, пропущенный прежде. Постепенно  в  его
уме  созрел  план,  который,  как  казалось,  способен  был  решить  его
проблемы. План был лукавым и казуистическим. Но мог и сработать.
   Бинга ничего не говорила ни про  "43",  ни  про  "34".  Она  говорила
только про лунное и солнечное числа. И ужас,  который  она  напророчила,
должен был начаться тогда, когда Степе исполнится лунное число лет.
   Болгарская ясновидящая сказала:
   "Солнечное число может быть любым. И лунное тоже. Дело не в числах, а
совсем в другом".
   В чем дело, она не объяснила. Но это, предполагал Степа,  могли  быть
сила воли, решимость, бесстрашие - или что-нибудь вроде  того.  А  если,
думал он, проявить эти качества, и на год подменить  числа  силы  другой
парой, лишив "43" лунного статуса, а значит, и  возможности  вредить?  А
потом тихо вернуться в лоно старой веры... Эта мысль была  заманчива  до
головокружения.
   И Степа решился. Дождавшись момента, когда в делах наступило  затишье
и никаких  серьезных  операций  не  предвиделось,  он  совершил  простой
ритуал, который, однако, заставил его сердце биться так, как если бы это
была черная месса. Записав  числа  от  одного  до  девяносто  девяти  на
кусочках бумаги, он кинул их в пустую сахарницу. Повернув лицо к люстре,
он умоляюще сказал:
   - На время, только на время, клянусь!
   Вселенная промолчала, и Степа вытянул  жребий.  Выпало  "29".  Лунным
числом, соответственно, оказалось  "92".  В  новом  числе  семерка  тоже
присутствовала - как разность входящих в него цифр. Степа  перевел  дух.
Похоже, это был знак.
   Он  начал  жить  по-новому.  Внешне  все   оставалось   прежним,   но
выстроенные вокруг числа "34" ритуалы  и  священнодействия,  из  которых
складывалась его жизнь, уступили место новым, обращенным к  числу  "29".
Первые несколько  дней,  прожитых  по  новым  правилам,  были  наполнены
ужасом, смешанным с эйфорией, - словно в  Степину  душу  мелкими  дозами
поступало то чувство, с которым самоубийца-оптимист  шагает  из  окна  в
лучший мир.
   Все вокруг было непредсказуемым и новым. Выходя  в  зимний  сад  пить
кофе, он подозрительно оглядывался  по  сторонам,  словно  ожидая  удара
молнии возмездия. В саду играла тихая  музыка  -  Филип  Гласе,  любимый
Степин   композитор.   Опера    "Эхнатон",    посвященная    египетскому
фараону-реформатору, который сверг старых богов и  провозгласил  нового,
казалась Степе историей про него самого. Тем более что,  помимо  личного
бесстрашия, необходимого для радикальных  духовных  разворотов,  были  и
культурные параллели:  Эхнатон  поклонялся  солнечному  диску,  а  Степа
руководил "Sun-банком".
   Катастрофа произошла, когда Степа уже решил, что эксперимент  удался.
Однажды, доедая  за  завтраком  тост  с  клубничным  джемом  (теперь  он
совершал двадцать девять движений  челюстями  вместо  тридцати  четырех,
отчего казалось,  что  пища  попадает  в  желудок  недожеванной),  Степа
протянул к хрустальной розетке вилку, и вдруг увидел, что  она  означает
не "34", как это было всегда, а "43".
   - Что случилось? - испуганно спросила сидевшая напротив Мюс.
   Трудно  было  сказать,  что  именно  произошло.  Даже  не  трудно,  а
невозможно, потому что на самом деле не случилось ничего - у вилки  были
те  же  четыре  зубца,  под  которыми  начиналась  ручка  с  серебряными
завитками в виде морских волн. Но первым, что бросалось  в  глаза,  были
зубцы. И только потом внимание перемещалось на три просвета между  ними.
Было непонятно, как Степа вообще мог когда-то видеть  в  этом  сочетании
выступов и пустот число "34". Если бы "43" было вырублено перед  ним  на
дубовых досках стола раскаленным топором, даже  тогда  оно  не  было  бы
таким отчетливым.
   Степа  понял,  что  такое  небесная  кара.  Теперь  он  лучше  любого
египтолога представлял, какая сила заставила египтян бросить построенную
в пустыне столицу вместе с  солнечным  культом  и  вернуться  к  прежним
богам, умоляя их о прощении. Этот же древний ужас проглотил его душу,  и
Степа первый раз в жизни  осознал,  как  ничтожен  человек  перед  лицом
невидимых надмирных сил, с которыми он  шутит  и  играет,  как  идиот  с
высоковольтными проводами.
   Степа чувствовал, что искупить вину будет трудно - но другого пути не
было. Он начал с того, что отбил тридцать четыре раза по тридцать четыре
поклона. С непривычки на это  ушло  почти  два  дня  -  боль  в  коленях
заставляла делать долгие паузы. Затем в ход пошли другие ритуалы, как бы
вернувшие  его  в  детство,  -  он  чувствовал,  что   чем   наивнее   и
чистосердечнее будут его поступки, тем легче отпустят  ему  грехи  силы,
перед которыми он провинился. Он дал клятву, что никогда, никогда больше
не изменит числу, выбранному раз и на всю жизнь, что бы  ни  принес  ему
надвигающийся день рождения. В его душе происходило  что-то  похожее  на
реставрацию опрометчиво скинутой монархии. Слава богу,  монарх  был  еще
жив - и после недельного покаяния Степа понял, что прощен.
   Но в его душе появилась новая  стигма  -  рядом  с  ненавистным  "43"
зажглось другое проклятое число - "29".  Против  него  теперь  было  два
числа, а за него - одно. И винить в этом было некого.
   Степа принял экстренные меры.  Во-первых,  он  установил  на  участке
перед своей дачей уменьшенную в два раза копию танка "Т-34", купленную в
захиревшем музее боевой славы. Танк выглядел грозно, и Степа рядом с ним
чувствовал себя спокойнее. Затем он вспомнил, что лучшая оборона  -  это
наступление, и перешел  в  атаку.  Несколько  дней  он  расстреливал  из
охотничьего ружья тарелки, помеченные числами "29" и  "43",  и  хохотал,
когда заряд дроби разносил в  пыль  очередной  диск,  косо  летящий  над
кромкой  леса.  Часть  его  гнева  приняли  на  себя  кефирные   пакеты,
датированные  числом  "29"  -   они,   бывало,   подолгу   хранились   в
холодильнике, безобразно распухали, словно в них действительно  вселялся
дух зла, и лопались под Степиным свинцом как гнойные бомбы.
   Затребовав к себе в кабинет личные дела сотрудников, Степа провел над
ними несколько дней и без  объяснения  причин  уволил  часть  персонала.
Ничего общего между уволенными не было - кроме того, что  все  они  были
отмечены каким-нибудь из чисел зла: кто-то жил в доме номер  29,  кто-то
на станции "Сорок третий километр", другие имели родителей 1943 или 1929
года рождения, и так далее. Никто из них не понял, в чем дело.
   Постепенно к Степе вернулась уверенность в  себе  и  спокойствие.  Он
знал, что может выбирать повороты жизненного  пути,  отмеченные  прежним
знаком, и все  будет  хорошо,  если  он  сам  не  совершит  какой-нибудь
глупости. Откуда он это знал, сказать было трудно  -  все  опиралось  на
таинственное мистическое чувство, присутствие которого  он  стал  хорошо
ощущать после того, как оно  на  время  покинуло  его  из-за  проклятого
эксперимента.
   Однако эта история оставила одну рану, исцелиться от  которой  он  не
смог. Вилка, которая раньше  благословляла  каждый  отправляемый  в  рот
кусок пищи, стала отравлять его своим невидимым проклятием. Он стал хуже
выглядеть,  появились  проблемы  с   пищеварением.   Иногда   начинались
беспричинные тошнота и понос - беспричинные, по мнению медиков,  сам  же
Степа причину  знал.  Слушая  доктора,  гадающего,  где  и  чем  он  мог
отравиться, Степа чувствовал, что мог бы многое рассказать  о  том,  как
действует самый страшный на земле яд - ум.
   Мюс видела, что с ее Пикачу творится что-то нехорошее,  но  не  могла
понять, в чем дело. По ее  настоянию  Степа  поехал  на  обследование  в
Германию. В результате он разуверился в медицинской науке: он понял, что
разница между дешевым русским доктором, недоуменно разводящим руками,  и
дорогим немецким, делающим то же самое, заключается в том, что  немецкий
доктор может перед этим послать говно  пациента  в  специальной  двойной
баночке авиапочтой в другой  город,  а  затем  получить  оттуда  сложную
диаграмму на пяти страницах с какими-то  красно-зелеными  индикационными
полосками, цифрами, стрелками  и  восклицательными  знаками.  Разница  в
деньгах уходила на оплату труда  людей,  занятых  в  производстве  этого
глянцевого высокотехнологичного продукта, а само движение докторских рук
было одинаковым. К тому же в обоих  случаях  речь  шла  о  самых  лучших
докторах, поскольку они недоуменно разводили руками вместо  того,  чтобы
назначить курс каких-нибудь губительных процедур.
   Степа нашел выход сам. Возвращаясь в гостиницу после визита к  врачу,
он зашел в русский ресторанчик  "Сакура"  на  Курфюрстендам  (раньше  он
обедал в экзотическом армянском погребке "Donskoj Kazachok  Rebroff"  на
Вестфалишер Штрассе, а  тут  захотелось  простого  московского  сашими).
Кивнув, как знакомым, трем берлинским браткам, он устроился в уголке для
некурящих и сделал заказ. Когда перед ним поставили деревянный  эшафотик
с расчлененной туной, он немного подумал, отодвинул  вилку  с  ножом,  и
первый раз в жизни взял в руки палочки.
   Оказалось, что это несложно - все получилось с первого раза. За  едой
он раздумывал о символизме происходящего. Палочки  могли  означать  "11"
или римское "II". Это, конечно, не было "34", но это  не  было  и  "43".
После обеда Степа ощутил беспричинную эйфорию, какой не  чувствовал  уже
давно. Официантка получила на чай сто евро.
   Степа съел гостиничный ужин принесенными из  ресторана  палочками,  а
ночью ему в первый раз за много лет приснилось,  что  он  куда-то  летит
невысоко над землей. На следующий день он поехал в антикварный магазин и
купил сразу несколько китайских столовых наборов.
   Среди них оказались палочки из слоновой кости,  выточенные  в  начале
века в Шанхае. Они становились  приятно  гибкими,  полежав  в  воде.  Их
покрывала тонкая раскрашенная резьба: каждую украшало  34  цветка  сливы
(так, во всяком случае, можно было сосчитать, принимая за скрытые цветки
семь лепестков на заднем плане). Палочки хранились в резном  футляре  из
красного дерева, который был настоящим произведением искусства.
   Прошло  всего  несколько  дней  питания  по-новому,  и   недомогание,
поставившее в тупик столько докторов, исчезло само. Мюс была счастлива.
   - Я же говорила, you just needed  a  good  doctor  .  Глупый  смешной
Пикачу...
   Мюс думала, что все прошло. Она не знала, что после  "катастрофы  29"
(так Степа называл про себя неудачный эксперимент) ему приходилось вести
себя в два раза осмотрительнее. Степа никогда не  садился  в  машину,  в
номере которой были двойка и девятка рядом.  А  двадцать  девятое  число
стало для него опасной датой - у Степы было чувство,  что  мировое  зло,
бессильное пробить его защитные поля,  доходило  в  это  время  до  пика
могущества и делалось способным ужалить. В этот день он  не  выходил  из
комнаты, почти ничего не ел и не снимал телефонную трубку.
   Сотрудники банка и партнеры по  бизнесу,  которые  научились  уважать
Степу за его непостижимую интуицию, почувствовали вызванную "катастрофой
29" перемену в его подходе к делам. Степа стал осторожнее, хотя  никакой
ясной логики  в  его  решениях  по-прежнему  не  прослеживалось.  Многие
связали это с мировым фондовым  кризисом  и  еще  с  тем,  что  у  Степы
появились новые источники  инсайдерской  информации.  Но  люди,  которые
пытались  копировать  Степины  действия,  попадали  впросак.  Это   было
неудивительно. Например, покупая и сбрасывая акции, он  руководствовался
не диаграммами роста и предсказаниями аналитиков, а тем, что в  цифровых
последовательностях на экране компьютера возникали числа "43",  "29"  и,
конечно, "34" - причем ему было совершенно  не  важно,  до  запятой  или
после. Брокер часто бывал в шоке от его  распоряжений.  Но  тем  сильнее
уважал Степу, видя их результат.
 
II 
 
   Меняя  какую-то  одну  привычку,  человек  часто  не  осознает,   что
расстается с  привычным  укладом  жизни.  Начав  есть  палочками,  Степа
почувствовал,  что  будет  смотреться  гораздо  уместнее,  если   станет
приверженцем азиатской кухни. Это оказалось несложно - она ему, в общем,
нравилась. Став адептом темпуры  и  супа  из  акульих  плавников,  Степа
понял, что эту трансформацию было бы в самый раз запить хорошим чаем. Он
начал пить зеленый чай, с которого перешел сначала на белый, а потом  на
улун. Чай  приносили  из  расположенной  на  территории  парка  Горького
конторы со странным названием "ГКЧП". Этими буквами, стилизованными  под
китайские иероглифы, был украшен каждый пакетик с "Железной Гуанинь" или
"Большим  Красным  Халатом",  его  любимыми  сортами.  Пакетики  украшал
золотой  иероглиф  "Путь",  и  рядом  с  ним  грозный   четырехбуквенник
воспринимался как конкретизация расплывчатого философского понятия.
   Когда  Степа  спросил,  что  все  это  значит,  ему  объяснили,   что
сокращение  расшифровывается  .как  "Городской  клуб  чайных   перемен".
Название было интригующим  и  подвигало  на  дальнейшие  расспросы.  Так
состоялось Степино знакомство с гадателем Прости ел авом, который был  в
клубе за главного консультанта и духовного учителя.
   Внешне Простислав напоминал Кощея Бессмертного, переживающего  кризис
среднего возраста. Все в нем выдавало осведомителя ФСБ - восемь триграмм
на засаленной шапочке,  нефритовый  дракон  на  впалой  груди,  расшитые
фениксами штаны из синего  шелка  и  три  шара  из  дымчатого  хрусталя,
которые он с удивительной ловкостью крутил на ладони таким образом,  что
они катались по кругу, совсем не касаясь друг друга.  Когда  он  взял  в
руки гитару и, отводя глаза, запел казацкую песню "Ой не  вечер",  Степа
укрепился в своем подозрении. А когда Простислав предложил принять  ЛСД,
отпали последние сомнения.
   Уверенность была полной и до такой степени иррациональной, что  Степа
долго не мог понять, откуда она. Ответ появился,  когда  Степа  позвонил
Простиславу сразу  после  разговора  с  Лебедкиным.  Простислав  смеялся
совсем как Лебедкин, только останавливался за секунду до момента,  когда
в смехе капитана прорезалось что-то ледяное и жуткое, - так, что на  это
слышался только намек. Тем не менее сходство было настолько  явным,  что
Степа с самого начала смотрел на Простислава умудренными жизнью глазами.
   Степа никогда не боялся людей этой ориентации,  потому  что  не  имел
порочных привычек,  на  которых  они  могли  бы  сыграть.  Наоборот,  он
старался чаще бывать в их  обществе,  чтобы  власть  как  можно  большим
количеством  глазенок  видела,  что  ему  нечего  скрывать.  Поэтому  он
продолжал встречаться с Простиславом, и между ними  вскоре  установилось
что-то  вроде  дружбы,  которая  очень  шла  к  Степиной  привычке  есть
палочками.
   У Простислава была  самая  большая  в  Москве  коллекция  буддийского
порно, "стрэйт" и "гей". Оно отличалось от  стандартного  тем,  что  все
действие   происходило   в   горящем   доме,   который    символизировал
недолговечную земную юдоль. Метафора трогала Степу, однако в  фильмах  к
ней подходили довольно формально: партнеры елозили друг по другу на фоне
пылающего комода или созревшего для свалки дивана, дававшего вместо огня
скудный серый дым. А то и вообще все ограничивалось групповухой на  фоне
коптящей промасленной простыни, растянутой на сушилке для  белья.  Степе
как раз хотелось, чтобы духовности в этих фильмах было больше,  а  хлюпа
меньше, но их создатели, видимо, стремились занять рыночную  нишу  самым
экономным способом.
   Имелось у Простислава и более традиционное порно, которое  не  стыдно
было посмотреть утонченному и культурному человеку.  Например,  стильная
экранизация "Ромео и Джульетты", где Джульетта приходила в себя в склепе
сразу после того, как Ромео выпивал  яд  над  ее  неподвижным  телом.  У
героев  оставалось  всего  сорок  минут  времени,  но  уж   его-то   они
использовали по полной, не теряя ни секунды на сентиментальную болтовню.
А другой фильм начинался так: камера показывала сидящую на дощатом  полу
ящерицу, затем долетало девять далеких ударов  колокола...  На  то,  что
начиналось вслед за этим, глаза смотрели уже совсем иначе.
   Простислав познакомил Степу с "Книгой Перемен".  Степу  не  волновали
эзотерические глубины  этого  текста,  о  которых  Простислав  постоянно
толковал. Интересно было другое. Оказалось,  что  числам  от  одного  до
шестидесяти четырех соответствуют гексаграммы, состоящие из  непрерывных
мужских и прерывающихся женских линий. Каждая из них описывала ситуацию,
в которой может  оказаться  человек.  Услышав  это,  Степе  понадобилось
напрячь волю, чтобы сразу не заговорить о главном.
   Выжидать  случая  пришлось  долго.  Сначала  Степа  гадал  вместе   с
Простиславом. Нужные номера никак  не  желали  появляться.  Скоро  Степа
научился  составлять  гексаграммы  сам.  Способ   гадания,   в   котором
использовались стебли тысячелистника, показался ему слишком муторным.  В
нем   было   что-то   безнадежное,   напоминающее    о    принудительных
сельхозработах  в  Северной  Корее  -  нужно  было  сидеть  на  полу   и