исключением - за прошедшие полтора
века русский дуб заметно поумнел.
   - Зеленеть в офшоре будем, - пробормотал Степа, швырнул  мобильный  в
сугроб и пошел к задней калитке, от которой начиналась тропинка, ведущая
к Рублевскому шоссе.
   Ощущение весны и того, что чудо где-то рядом,  не  покидало  его  всю
дорогу. Постепенно оно переросло в спокойную уверенность,  что  у  жизни
есть что-то для него в запасе. Иначе откуда было взяться  в  душе  этому
радостному предчувствию невозможного?
   Шоссе было уже рядом. Выйдя из-под сени деревьев,  он  зажмурился  от
солнца и голубизны. В ясной пустоте над дорогой висел диск,  похожий  на
маленькое светило. Он нестерпимо сиял, отражая солнечные лучи.
   Степа не помнил никакого диска в этом  месте.  Это  мог  быть  только
недавно повешенный на  растяжке  дорожный  знак.  Когда  он  прошел  еще
несколько метров, знак перестал  отражать  солнце.  Степа  увидел  белый
круг, окруженный красным кольцом. В круге была цифра "60".  Рядом  висел
синий прямоугольник со стрелоподобной руной "Тир",  похожим  на  журавля
самолетиком и словом "Шереметьево-2".
   "Вот оно, новое солнце, - почти спокойно подумал Степа, поднимая руку
навстречу потоку машин. - Как все просто... Семнадцать лет ни о  чем  не
волноваться. Вот только когда ноль шесть будет, тогда, наверно, придется
круто. Ноль шесть или  ноль  девять?  Опять  в  школу,  весь  джихад  по
новой... Ну да это не скоро. Не здесь. И, наверно, уже не со мной".
 
МАКЕДОНСКАЯ КРИТИКА ФРАНЦУЗСКОЙ МЫСЛИ 
 
   Любая концепция формирует основу
   Для дуалистичного состояния ума, а
   Это создает дальнейшую сансару.
   Тулку Ургьен Ринпоче.
   Во всей вселенной пахнет нефтью.
   Вильям Джеймс.
 
   По социальному статусу Насых Нафиков, известный друзьям  и  Интерполу
как Кика, был типичным новым русским  эпохи  первоначального  накопления
кармы. По национальности он, правда, не  был  русским,  но  назвать  его
"новым татарином" как-то не поворачивается язык. Поэтому лучше обойдемся
без ярлыков и просто расскажем его жуткую и фантасмагорическую  историю,
которая заставила некоторых впечатлительных людей, знакомых с  делом  по
таблоидам, окрестить его Жиль де Рецем нашего времени.
   Нафиков родился в Казани, но вырос в Европе. Его ранние дни -  время,
когда формируется скелет личности, - проходили  сначала  в  англоязычных
садиках, а затем в космополитических школах для детей  дипломатов.  Кика
на всю жизнь запомнил стишок, висевший в одном из  таких  заведений  над
умывальником:
 
   We condemn in strongest terms.
 
 
   Неподконтрольные  родителям  впечатления  детства  сформировали  Кику
скорее европейцем, чем "евразийцем", как называл себя  его  отец,  очень
любивший этот термин и часто примерявший его на сына. Сыну же это  дикое
слово казалось обозначением человека, который,  будучи  в  ударе,  может
сойти за азиата в Европе и за европейца  в  Азии.  Сама  же  Евразия,  о
которой  часто  рассуждал  отец,   представлялась   ему   чем-то   вроде
виртуальной Атлантиды, утонувшей в портвейне задолго до его появления на
свет.
   В момент рождения  сына  Насратулла  Нафиков  был  крупным  партийным
бонзой в Татарстане; в момент своей смерти - нефтяным магнатом,  успешно
обменявшим партийную ренту на природную.  Он  слег  от  удара,  узнав  о
правительственном решении то ли сократить какие-то квоты, то ли  поднять
какие-то отчисления. Но ему не дали умереть  своей  смертью  -  прямо  в
палате больницы его добил снайпер. Шептались, что это был сам  Александр
Солоник, прозванный Шурой Македонским за свой  необыкновенный  талант  к
стрельбе по-македонски - с двух рук не целясь. Загуляв и  поистратившись
в Казани, он якобы взял халтурку, чтобы поправить дела.  В  пользу  этой
версии говорило то, что на чердаке  соседнего  с  больницей  дома  нашли
бельгийскую винтовку  калибра  5,  45,  той  самой  модели,  на  которой
знаменитый художник-ликвидатор всегда останавливал свой выбор в подобных
обстоятельствах. Против нее говорило то, что  Солоника  убили  в  Афинах
задолго до  описываемых  событий.  Стоит  ли  говорить,  что  именно  по
последней причине народ в эту версию верил.
   Кика Нафиков плохо понимал в российских реалиях и не до конца уяснил,
что явилось настоящей причиной трагедии. По  настоянию  отца  он  изучал
философию в Сорбонне, но имел и некоторую экономическую  подготовку.  Он
мог разобраться во всем, касающемся отчислений и квот. Но, как  объяснил
печальный гонец с родины, причина на самом деле была  в  том,  что  отец
"взял за яйца серую лошадку", чего делать не следовало, поскольку "крыша
в углу кусается". Кика,  пораженный  колдовской  силой  русского  языка,
который  он  знал  немного  хуже  английского  с  французским,  не  стал
углубляться в подробности.
   Нафикова-старшего многие жалели: при всей своей деловой оборотистости
он был хорошим человеком - одним из тех странных  советских  идеалистов,
причина появления которых в СССР навеки останется загадкой мироздания.
   Смерть отца,  которая  совпала  с  завершением  образования,  сделала
Нафикова-младшего богатым человеком -  очень  богатым  по  меркам  любой
страны. Поколесив по Европе, Кика осел во Франции,  на  Кап  Ферра,  где
покойный евразиец еще в советские  времена  ухитрился  каким-то  образом
заевразировать небольшую виллу. Постройка в стиле  "пуэбло"  была  кубом
песчаного  цвета  с  прозрачной  крышей  -  она  выглядела  бы  уместней
где-нибудь в Альбукерки, Нью-Мексико.  Высокая  ограда  скрывала  ее  от
нескромных взглядов, и видна она  была  только  со  стороны  моря.  Семь
бронзовых слоников работы Церетели, которых Нафиков-старший в ельцинскую
эпоху установил на спуске  к  воде  (самый  большой  весил  столько  же,
сколько танк "тигр",  это  Кика  помнил  с  детства),  были  утоплены  в
Средиземном  море  командой   рабочих,   получившей   от   сына   щедрое
вознаграждение за  работу  в  ночное  время.  Дело  было  не  в  Кикином
равнодушии к искусству. Он подозревал, что эти зверюшки  были  для  отца
чем-то  вроде  противотанковых  ежей,  призванных  защитить  от  натиска
реальности. Тем серьезней был повод уволить их за профнепригодность.
   Трудно сказать наверняка, когда началась душевная болезнь Кики. Слухи
о том, что он тронулся головой, впервые пошли из-за  новшества,  которое
он ввел на своей вилле. В каждой комнате, даже в небольшом  спортзале  с
покрытым  пылью  универсальным  тренажером,  похожим   на   уэллсовского
марсианина, было установлено по телевизору, с утра до вечера  крутившему
детский канал немецкого  телевидения  "Кика",  передававший  в  основном
мультфильмы. Никаких других программ телевизоры  не  показывали.  Многие
считали, что именно этой странности Кика и обязан своим прозвищем.
   Нафиков-младший не знал немецкого языка, и в подвальной комнатке было
оборудовано место для синхрониста, который непрерывно переводил все, что
показывал телеканал. К концу дня синхронист уставал и начинал сбиваться,
но Кика не расстраивался по  этому  поводу,  потому  что  ошибки  иногда
выходили смешными. Вскоре, однако, пришлось нанять второго переводчика и
разбить вахту на две смены, потому что один  синхронист  не  справлялся.
Тогда   приятель   Кики   придумал   угощать   переводчиков    какими-то
амстердамскими  таблетками,  вызывавшими  у  них  путаницу  в  мыслях  и
сбивчиво-бредовое многословие. Перевод стал выходить очень потешным, и к
Кике стали специально ездить в гости на этот номер. Синхронисты  поняли,
что от них требуется, и, выторговав прибавку за вредность  производства,
смирились. Обкуренные гости Кики называли одного синхрониста  "Урим",  а
другого "Туммим" - по  аналогии  с  небесными  камнями-переводчиками  из
мормонской библии.
   По другим сведениям, прозвище "Кика" появилось у Нафикова значительно
раньше, еще во время изучения философии в Париже. Эту кличку  якобы  дал
ему научный руководитель, полагавший, что подлинное понимание  философии
пробуждается в ученике только тогда, когда  он  беззаветно  принимает  в
себя  пламя,  пылающее  в  наставнике.  Конкретная  технология  передачи
священного огня показалась пришельцу из  российской  глубинки  несколько
неожиданной, но стремление к утонченному европейскому  идеалу  оказалось
сильнее смущения и стыда. Так, во всяком случае, вспоминал Зураб  (Зизи)
Мердашвили,  покойный  философ,  вместе  с  которым   Нафиков   обучался
любомудрию (в сочинении, о  котором  пойдет  речь  ниже,  Кика  возводит
этимологию этого термина не к выражению "любовь к мудрости", а к  словам
"любой мудак").
   Воспоминания покойного Зизи, нигде не задокументированные и  дошедшие
до  нас  только  в  устном  пересказе,  -  слишком  зыбкая   опора   для
утверждений, которые могут иметь  юридические  последствия.  Поэтому  не
будем называть профессора, у которого обучался Кика. Он еще жив,  и  его
громкое имя известно не только в  профессиональных  кругах.  Ограничимся
намеком: речь идет о философе, которого в последние годы позиционируют в
качестве секс-символа мыслящей французской женщины  от  сорока  пяти  до
шестидесяти лет.
   Повторим - мы не можем утверждать, что однокурсник  Нафикова  говорил
правду. Но трудно не заметить,  что  его  слова  объясняют  многое  -  и
привязанность к  телеканалу  "Кика",  и  болезненную,  с  четким  знаком
"минус", одержимость Нафикова французской философией, обличение  которой
стало главной страстью его жизни. Хочется  добавить:  все  это  было  бы
смешно, когда бы не было  так  страшно.  Но  перед  тем  как  перейти  к
страшной части этой истории, закончим  со  смешной  -  потому  что  одно
перетекает здесь в другое постепенно и незаметно.
   Кика полагал себя мыслителем, намного превзошедшим своих  французских
учителей. Это видно уже из названий его первых сочинений: "Где облажался
Бодрияр", "Деррида из пруда", и тому  подобное.  Сказать  что-нибудь  по
поводу этих текстов трудно  -  неподготовленному  человеку  они  так  же
малопонятны, как и разбираемые в них сочинения великих французов. Отзывы
же людей подготовленных туманны и многословны; напрашивается вывод,  что
без сорбоннского профессора с его инъекцией священного  огня  невозможно
не только понять что-нибудь в сочинениях Нафикова, но даже и оценить  их
профессиональный уровень. "Гениальный недоумок", "звездное убожество"  и
прочие уклончивые эпитеты,  которыми  Нафикова  награждали  привлеченные
Интерполом  эксперты,  не  только  не  помогли  следствию,  а  наоборот,
совершенно его запутали, создав ощущение, что современные философы - это
подобие  международной  банды  цыган-конокрадов,   которые   при   любой
возможности с гиканьем угоняют в темноту последние  остатки  простоты  и
здравого смысла.
   Название  самой  известной  работы  Кики   -   "Македонская   критика
французской мысли", - несомненно, отражает его семейную драму и намекает
на  Сашу  Македонского,  легендарного  убийцу   Нафикова-старшего.   Это
сочинение, которое  становится  по  очереди  воспоминаниями  о  детстве,
интимным дневником, философским трактатом  и  техническим  описанием,  -
странная смесь перетекающих друг в друга слоев текста, с первого взгляда
никак не связанных друг с  другом.  Только  при  внимательном  прочтении
становится  видна  кошмарная  логика  автора  и  появляется  возможность
заглянуть в его внутреннее измерение - возможность уникальная, поскольку
маньяки редко оставляют нам отчет о ходе своих мыслей.
   Философская часть "Македонской критики" - это попытка  низвергнуть  с
пьедестала величайших французских мыслителей прошлого века. Мишель Фуко,
Жак Деррида, Жак Лакан и так далее - не  обойдено  ни  одно  из  громких
имен. Названием работа обязана методу, которым пользуется  Кика,  -  это
как бы стрельба с двух рук, не целясь,  о  чем  он  говорит  в  коротком
предисловии   сам.   Достигается   это   оригинальным   способом:   Кика
имперсонирует невежду, никогда в жизни не читавшего  этих  философов,  а
только слышавшего несколько цитат и терминов из их работ. По его  мысли,
даже обрывков услышанного достаточно, чтобы показать полную  никчемность
великих французов, и нет нужды обращаться к оригиналам их  текстов,  тем
более что в них, как выражается Кика,  "тупой  ум  утонет,  как  утюг  в
океане г-на, а острый утонет, как дамасский клинок".
   При  этом  Кика   стремится   сделать   свой   пасквиль   максимально
наукообразным  и  точным,  уснащая  его  цитатами  и   даже   расчетными
формулами. Подход был бы, возможно, интересен, если  бы  критик-невежда,
которым  притворяется  Кика,  не  был   таким   отчетливым   французским
философом. Увы, неподготовленный читатель при знакомстве с  философскими
пассажами "Македонской критики" неизбежно почувствует себя чем-то  вроде
утюга в ситуации, упомянутой  Нафиковым.  Все  претензии,  которые  Кика
предъявляет французам, могут быть точно так же обращены к нему самому.
   Вот, например, как он сравнивает двух философов, Бодрияра и Дерриду:
   "Что касается Жана Бодрияра, то в его сочинениях можно  поменять  все
утвердительные предложения  на  отрицательные  без  всякого  ущерба  для
смысла. Кроме того, можно заменить все имена существительные  на  слова,
противоположные по значению, и опять  без  всяких  последствий.  И  даже
больше:   можно   проделать   эти   операции   одновременно,   в   любой
последовательности, или даже несколько раз подряд, и читатель  опять  не
ощутит  заметной  перемены.  Но  Жак   Деррида,   согласится   настоящий
интеллектуал, ныряет глубже и не выныривает дольше. Если у Бодрияра  все
же можно поменять значение высказывания на противоположное, то у Дерриды
в большинстве случаев невозможно  изменить  смысл  предложения  никакими
операциями".
   Бросается в глаза,  что  особое  раздражение  Кики  во  всех  случаях
вызывает Жан Бодрияр, часто называемый  "Бодриякром"  -  по  аналогии  с
термином   "симулякр"   (которым   Кика   чудовищно   злоупотребляет   в
"Македонской  критике",   оговариваясь,   правда,   следующим   образом:
"Читатель понимает, что слово "симулякр", как  его  употребляю  я,  есть
всего лишь  симулякр  бодрияровского  термина  "симулякр").  Раздражение
легко объяснить - именно  Бодрияр  стоял  у  истоков  открытия,  которое
сделало Кику преступником, но, как он полагал, поставило далеко  впереди
всех современных мыслителей.
   Ненависть Нафикова к Бодрияру - это интеллектуальный Эдипов комплекс.
Он проявляется в желании уничтожить идейного предшественника,  магически
перенеся на него судьбу отца, испытавшего на себе всю  мощь  македонской
критики. Дерриде с Соссюром пришлось отдуваться просто за  компанию.  Но
здесь от смешного мы начинаем переходить к страшному.
   Расколошматив  своих  идейных  наставников  из  двух  стволов,   Кика
задумчиво вопрошает: почему вообще существует французская философия? Его
ответ   таков   -   это   интеллектуальная   погремушка,    оплачиваемая
транснациональным  капиталом  исключительно  для  того,  чтобы   отвлечь
внимание  элиты  человечества   от   страшного   и   позорного   секрета
цивилизации.
   Кика полагал, что был первым, кто увидел  этот  секрет  во  всей  его
жуткой простоте. Зародыш, из которого родилась его мания, мирно дремал в
книге Бодрияра "Символический обмен и смерть". Мы приведем  эти  роковые
слова чуть позже: чтобы понять реакцию, которую они вызвали в Кике, надо
представить себе гремучую смесь, находившуюся в  его  сознании  к  этому
моменту. Сделать это несложно  -  в  "Македонской  критике"  он  уделяет
воспоминаниям много места, предвкушая, видимо, внимание историков.
   Начинает он с рассказа о том, какую роль сыграла в его  жизни  нефть.
Еще мальчиком он понял, насколько от нее зависит благосостояние семьи, -
и   отреагировал   по-детски   непосредственно.   На   стене    кабинета
Нафикова-старшего долгие годы висел  рисунок  сынишки:  некто  зловещего
вида, похожий не то на Синюю Бороду, не то на Карабаса-Барабаса,  держит
над запрокинутым лицом круглый сосуд с контурами материков, из  которого
в рот ему льется тонкая черная струйка. Снизу разноцветными  шатающимися
буквами было написано: "ПАПА  ПЬЕТ  КРОВЬ  ЗЕМЛИ".  Рядом  висел  другой
интересный рисунок - сделанный из замерзшей  нефти  снеговик  с  головой
Ленина (из-за того, что усы и борода Ильича  были  нарисованы  белым  по
черному, снеговик больше походил на Кофи  Аннана).  Под  снеговиком  был
стишок, написанный мамой:
 
   Что за черный капитал
   Все собою пропитал?
   Он смешную кепку носит,
   Букву "Р" не произносит!
 
   Став постарше, Кика набросился на книги.  Из  многочисленных  детских
энциклопедий, которые покупал отец, выяснилось, что нефть - это не кровь
земли, как он наивно полагал, а что-то вроде горючего перегноя,  который
образовался  из  живых  организмов,  в  глубокой  древности   населявших
планету. Он был потрясен, узнав, что динозавры,  которых,  как  кажется,
может воскресить только компьютерная анимация, не исчезли без  следа,  а
существуют и в наше время - в виде густой  и  пахучей  черной  жидкости,
которую добывает из-под земли его отец. Когда его впервые  посетила  эта
мысль, он спросил отца: "Папа, а сколько динозавров съедает в  час  наша
машина?" Эти слова, показавшиеся отцу ребячьим  бредом,  имели,  как  мы
видим, достаточно серьезную подоплеку.
   Естественно, маленького Кику интересовала  не  только  нефть.  Как  и
другие дети, он задавался великими вопросами, на которые не знает ответа
никто из взрослых. Отец отвечал как мог, со стыдом чувствуя, что  ничего
не понимает про мир, в котором зарабатывает  такие  огромные  деньги,  -
словом, все было  как  в  обычной  семье.  Однажды  Кика  спросил,  куда
деваются люди после смерти.  Это  случилось  в  промежутке  между  двумя
загранпоездками; Кика временно ходил в казанский  садик,  где  сидел  на
горшке рядом с внуком идеологического секретаря национальной  компартии.
Нафиков-старший, взобравшийся на вершину жизненного Олимпа исключительно
благодаря своей интуиции, сделал стойку. Чутье подсказало ему, что  надо
быть очень и очень осторожным: именно из-за подобных  мелочей  бесславно
завершилось множество карьер. Сославшись на головную боль, он велел Кике
отстать, а сам попросил помощника срочно подготовить  по  этому  вопросу
взвешенную справку, в которой будет максимально внятно отражено все  то,
что говорит по этому поводу официальная идеология.
   На следующий день потрясенный Кика узнал, что после смерти  советский
человек живет в плодах своих дел.  Это  знание  вдохновило  мальчика  на
новую серию жутковатых рисунков: подъемные краны, составленные из  сотен
схватившихся  друг   за   друга   рук;   поезда,   словно   сороконожки,
передвигающиеся  на  множестве  растущих  из  вагонов  ног;   реактивные
самолеты,  из  дюз  которых   смотрят   пламенные   глаза   генерального
конструктора, и так  далее.  Интересно,  что  всем  этим  машинам,  даже
самолетам,  Кика  подрисовывал  рот,  в  который   маршировали   шеренги
крохотных динозавров, похожих на черных ощипанных кур.
   Если у Кики и состоялся обмен метафизическим  опытом  с  соседями  по
горшку, он закончился без вреда для  отцовской  карьеры.  Но  объяснение
тайны советского послесмертия засело в сознании ребенка так глубоко, что
стало, можно  сказать,  фундаментом  его  формирующегося  мировоззрения.
Естественно, что  эта  тема  вскоре  оказалась  в  тени  других  детских
интересов. Но через много лет, когда выросший Кика уже изучал  философию
в Сорбонне, началась российская приватизация, и прежний вопрос  поднялся
из темных глубин его ума.
   Допустим, советские люди жили после смерти в  плодах  своих  дел.  Но
куда, спрашивается, девались строители развитого социализма,  когда  эти
плоды были обналичены по льготному курсу группой товарищей по удаче? То,
что в эту группу входил его отец, делало проблему еще более мучительной,
потому что она становилась личной. Где  они