с  офисом,  несколькими  кафетериями,
гостиницей и даже магазинчиком сувениров. Но в этом,  возможно,  и  была
проблема:  на  Бингу  мог  работать  персональный  дизайнер,  который  и
натаскал в комнату уродливую рухлядь.
   Эти мысли пронеслись у него в голове за одну секунду, а  в  следующую
Бинга улыбнулась, показала на стул напротив своего кресла и  сказала  на
чистейшем русском:
   - Верно, милый. Все зло на свете от них.
   Степа сел.
   - Вы говорите по-русски? - спросил он.
   - А то, - сказала Бинга и взяла в руки картонный калейдоскоп дешевого
вида. - Я кончала Харьковский педагогический. Правда, давно. Подозреваю,
что с тех пор педагогическая наука ушла далеко вперед.
   Степа помнил, сколько стоит каждое слово, и не стал задавать вежливых
вопросов про Харьковский педагогический.  Бинга  подняла  калейдоскоп  и
уставилась сквозь него  на  Степу,  словно  это  была  подзорная  труба.
Поворачивая его под  разными  углами,  она  наклонилась  вперед,  словно
увидала что-то интересное. Постучав толстым пальцем по стенке картонного
цилиндра, она наморщилась, а потом захохотала - так громко, что  входная
дверь открылась, и в комнату заглянул испуганный секретарь. Степа ничего
не сказал - перед сеансом его  проинструктировали  не  задавать  никаких
вопросов, пока Бинга смотрит.
   Отсмеявшись, Бинга минуты три-четыре  молча  глядела  в  калейдоскоп,
иногда чуть встряхивая и поворачивая его.
   - Фу! - сказала она не то с осуждением, не то с недоверием. - Фу!
   Степа покраснел, но промолчал.  Бинга  отложила  картонную  трубку  в
сторону.
   - У тебя в жизни есть два главных числа, - сказала она.  -  Лунное  и
солнечное.
   Степа ничего не ответил, только плотнее прижался к спинке стула.
   - Тебе солнечное число лет, - сказала Бинга, -  поэтому  ты  думаешь,
что это особенный год в твоей жизни. Но это на самом деле будет довольно
обычный год. Ничего не случится. И  следующие  годы  твоей  жизни  будут
спокойными и счастливыми, примерно как этот. Но  вот  когда  приблизится
твой лунный год, вот тогда...
   - Что? - дернувшись, спросил Степа. - Будет что-то страшное?
   - Один день, - сказала Бинга. - Какой-то  один  день.  Но  это  будет
такой день, что из-за него изменится вся твоя жизнь. Я не все разбираю -
может быть, ты победишь. Может быть, наоборот, погибнешь. Может быть,  и
то и другое. Все будет зависеть от того, сумеешь  ли  ты  помочь  своему
числу стать сильнее.
   - А как я могу помочь своему числу стать сильнее? - спросил Степа.
   - Я не знаю, - ответила Бинга. - Это же твое число, а не мое.  Многое
из того, что я вижу, от меня скрыто.
   - Это как? - спросил Степа. -  Как  можно  видеть  то,  что  от  тебя
скрыто?
   - Я вижу цветные мозаики, которые  превращаются  в  рассказ  о  чужой
судьбе, - ответила Бинга. - Но это просто  картины,  которые  становятся
словами. Я могу повторить эти слова, но не всегда сама понимаю их смысл.
   - Может быть, их пойму я? - спросил Степа. - Что там такое?
   - Я вижу твое будущее в трех цветах. Но все три цвета говорят разное.
Когда я смотрю на синие стекла, я вижу библейскую историю. Ты возьмешь в
руку копье судьбы, постигнешь число зверя, вступишь с этим зверем в  бой
и пронзишь его. Но зверь тоже попытается нанести тебе удар. Кто победит,
я не вижу - словно вы оба срываетесь в бездну и исчезаете...
   Степа вспомнил, что картинка на  экране  телевизора  складывается  из
трех цветов - синего, зеленого и красного.  Наверно,  ясновидение  Бинги
было основано на похожем принципе.
   - А что говорит зеленый? - спросил он.
   - Зеленый говорит куда яснее, - ответила Бинга.  -  Зеленый  говорит,
что у тебя есть лунный брат, которого ты встретишь, и этот лунный брат и
есть зверь.
   - Лунный брат? - спросил Степа, завороженный странной красотой  этого
сочетания.
   - Ты - человек солнечного числа. Твой лунный брат -  человек  лунного
числа.
   - Значит, лунное число и есть число зверя?
   - Не знаю, - сказала Бинга. - Странно. Синий говорит, что это так.  А
зеленый говорит, что это библейское число зверя, 666, которое  у  твоего
лунного брата на руке. Во всяком случае, две цифры из трех я вижу ясно.
   - А что говорит красный цвет?
   - То, что говорит красный цвет, настолько неприлично, что я  не  могу
рассказать про это вслух, не оскорбив помогающих мне ангелов. Но это  не
только неприлично, это еще и смешно.
   - А можно хотя бы как-нибудь иносказательно?
   - Можно, - сказала Бинга, надула щеки,  сделала  круглые  глаза  и  с
пронзительным звуком выпустила воздух из щелочки между сжатых губ.
   Открылась дверь, и в комнату опять  заглянул  секретарь.  Убедившись,
что все живы, он жестом показал Степе, что ему пора.
   - Последний вопрос, - сказал Степа, вставая, - могу я  верить  своему
числу?
   - Да, - сказала Бинга. - Но тебе надо  не  только  верить,  а  еще  и
служить ему. Тебе надо ухаживать за ним, словно это роза, которая растет
в пустыне. Особенно важно это станет, когда приблизится лунный год. Если
в это тяжелое время ты сумеешь сделать так, что солнечное  число  станет
сильнее лунного, ты победишь. Но ты обязательно должен успеть до  своего
дня рождения.
   Степа пошел к двери.
   - И еще, - окликнула его Бинга. - Солнечное число может быть любым. И
лунное тоже. Дело не в числах, а совсем в другом.
   - В чем? - спросил Степа.
   Бинга пожала плечами.
   - Если ты сам не видишь прямо сейчас, - сказала она, -  кто  и  когда
тебе объяснит?
 
34 
 
   Через несколько лет после Степиного визита к Бинге в  стране  начался
процесс, который западные социологи называют парадигматическим  сдвигом.
Как и все эпохальные  перемены,  он  проходил  незаметно,  словно  бы  в
каком-то другом измерении, и люди узнали о нем постепенно, по  множеству
мелких черт, каждая из которых сама по себе могла ничего не значить.
   Первым человеком, который внятно сформулировал для Степы то, что  уже
давно витало в воздухе, стала Мюс, филолог из Лондона, которая кормилась
на его англофилии, подрабатывая в банке референтом-переводчиком.
   Мюс была очаровательной молодой женщиной,  до  изумления  похожей  на
кошечку. У нее были большие как у страха глаза и удивительная  прическа,
которая состояла из короткой стрижки и шести "антенн"  -  пучков  волос,
слепленных  сильнейшим  гелем  в  длинные  параллельные   иглы,   парами
торчавшие из ее головы вверх и в обе стороны (она даже  вплетала  в  эти
стрелки проволоку - они были  слишком  тонкими  и  длинными  для  одного
геля). Эти покачивающиеся антенны так напоминали Степе кошачьи усы,  что
ему все время казалось - Мюс вот-вот мяукнет.
   Кроме работы в банке, она  стажировалась  при  университете,  проедая
остатки  гранта,  выделенного  какой-то  аналитической   структурой   на
изучение современного городского фольклора (как говорила сама Мюс, такие
проекты  оплачивали  исключительно  для  того,  чтобы   не   сокращалось
бюджетное финансирование разведдеятельности по России).
   Мюс великолепно знала русский язык, который достался ей по наследству
от  эмигрантки-бабушки,  но  русской  себя  не  считала.  То,  как   она
разбиралась в своей  теме,  наполняло  Степу  глубоким  уважением  к  ее
интеллекту и филологическим способностям. Он сумел помочь ей с городским
фольклором только раз, сообщив чеченскую  поговорку  "В  один  пуля  нет
вони", которую  часто  слышал  от  Исы  с  Мусой.  Мюс  записала  ее  на
специальную серо-коричневую перфорированную карточку,  но  сказала,  что
это, вероятнее всего, версия пословицы "Один в поле  не  воин",  которую
чеченская народная душа заимствовала у русской в те времена,  когда  они
были мирными соседями по нарам. Словом, Мюс  была  умницей  и  настоящим
профессионалом. Поэтому Степа не комплексовал, когда она  объясняла  ему
вещи, которые, по идее, должен был объяснять ей он.
   Однажды за обедом в "Гараже" (они  сидели  в  прозрачном  выступе  на
улицу,  откуда  открывался  вид  на  казино   "Шангри-Ла"   и   редакцию
"Известий"), Мюс коснулась его самого больного нерва.
   - Все существенные социальные перемены, - сказала она, - очень быстро
отражаются в фольклоре. То, что происходит сейчас в России,  затрагивает
один глубинный, можно сказать, архетипический пласт. Я не  очень  сложно
выражаюсь?
   - Ничего, разберусь, - отвечал Степа, подхватывая вилкой колобок риса
с полоской сырой туны (он ел суши только вилкой).
   - Эта тема, - продолжала Мюс,  -  столкновение  двух  исконных  начал
русской  души.  Одно  из  них  -  доброе,  лоховатое,  глуповатое,  даже
придурковатое, словом, юродивое.  Другое  начало  -  наоборот,  могучее,
яростное и безжалостно-непобедимое. Сливаясь в символическом браке,  они
взаимно оплодотворяют друг друга и придают русской душе ее  неиссякаемую
силу и глубину.
   Степа промокнул салфеткой  губы  и  покосился  на  аккуратную  грудку
собеседницы.
   - Допустим, - сказал он. - А при чем тут перемены?
   - Вот тут и начинается самое интересное, - ответила Мюс. -  Лоховатое
начало  в  русском  городском  фольклоре  много  лет  было  представлено
разваливающимся  "Запорожцем".  А  непобедимое   начало   -   бандитским
"Мерседесом-600", в зад которому "Запорожец"  врезался  на  перекрестке,
после чего и начинался новорусский дискурс. В чем символическое значение
перекрестка, объяснять не надо - это и крест Господень,  и  распутье,  и
роза ветров... Есть много причин, по которым народная  душа  вступает  в
брак с собою именно на перекрестке. Это надо раздвинуть?
   Иногда Мюс все же употребляла кальки с английского.
   - Нет, не надо, - сказал Степа. Про символический брак он слушать  не
хотел - слова "бандит", "заД" и "дискурс" в одном предложении  не  особо
радовали. Дело было в том, что попытки Мюс  объяснить  ему  смысл  слова
"дискурс" не увенчались успехом, и единственная  ассоциация,  которая  у
него каждый раз возникала, была  с  болгарским  словом  "кур",  аналогом
великого русского трехбуквенника, отчего "дискурс" казался чем-то  вроде
дисконтного  пениса  из  Болгарии.  Из-за  этого  смысл  фразы   делался
грозно-многозначительным.
   - Важно здесь то, что сегодня этот символический  брак  происходит  в
новой форме. Социологи еще ничего не  поняли,  а  фольклор  уже  отразил
случившуюся перемену. Она видна в анекдоте про шестисотый  "Мерседес"  и
черную "Волгу". Как следует  из  его  анализа,  оба  исконных  начала  -
лоховатое и непобедимо-могучее - получили в народной ментальности  новые
репрезентации. Эта революция в сознании и есть парадигматический  сдвиг.
Я понятно говорю?
   - Нормально, - сказал Степа. - А что за анекдот такой?
   - Ну как же, - ответила Мюс. -  Шестисотый  "Мерседес"  врезается  на
перекрестке в  зад  черной  "Волге"  с  тонированными  стеклами.  Бандит
выскакивает из "Мерседеса", начинает прикладом крушить стекла в  "Волге"
и видит в ней полковника ФСБ. "Товарищ полковник, я все стучу, стучу,  а
вы не открываете... Куда деньги заносить?"
   Степа не засмеялся, а наоборот, сразу пригорюнился. Мюс добавила:
   - И чем этот анекдот особенно интересен, это тем,  что  других  после
него уже не предвидится. Он, так сказать, один на всех, как победа.
   - Какой же это анекдот, - вздохнул Степа. - Это жизнь...
   Он и сам всей кожей чувствовал ветер перемен, хоть и не мог найти для
его описания таких замечательных слов, какие были у Мюс.
   Жизнь менялась. Бандиты  исчезали  из  бизнеса,  как  крысы,  которые
куда-то уходят перед надвигающимся стихийным бедствием. По  инерции  они
все еще разруливали по дорогам на вульгарно  дорогих  машинах  и  нюхали
героин в своих барочных дворцах, но все чаще на важную стрелку  с  обеих
сторон приезжали люди с погонами, которые как бы в шутку  отдавали  друг
другу честь при встрече  -  отчего  делалось  неясно,  можно  ли  вообще
называть такое мероприятие  стрелкой.  Степу  эти  веяния  пока  что  не
затрагивали. И  вдруг  ясным  апрельским  утром  к  нему  прямо  в  офис
завалилась крыша - страшные братья Иса и Муса.
   Степа сразу понял - что-то не так. Иса и Муса пришли  без  звонка,  и
вид у них был тревожный. Оба были небриты, и если это шло молодому волку
Мусе, то  плэйбой  Иса  не  выигрывал  от  седой  щетины  на  подбородке
совершенно. Она делала его похожим на пожилого  пастуха,  который  нашел
клубный пиджак среди обломков разбившегося в горах самолета. Кроме того,
от братьев попахивало потом - похоже, они не мылись уже несколько дней.
   - Пойдешь с нами, Степа, - сказал Иса.  В  его  голосе  звучал  такой
спокойный фатализм по отношению к  чужой  судьбе,  что  Степа  только  в
машине понял, что мог бы, наверно, и отказаться. Или не мог?  Гадать  об
этом было поздно - братья посадили его на переднее сиденье, сами сели на
заднее и велели шоферу ехать в центр.  Всю  дорогу  они  тихо  о  чем-то
спорили,  продолжая  начатый  раньше  разговор.  Степа  изо   всех   сил
вслушивался в беседу, пытаясь догадаться, что его ждет и какие у братьев
планы. Но об этом не было сказано ни  слова.  Он  мало  что  понимал  по
словам, которые долетали до него сквозь шум движения. Иса говорил:
   - Не позорь наш род, брат. Ты чечен, какой дзогчен? Нюхай их  кокаин,
порти их женщин, вали их мужчин. Но не ищи ничего в их  душах,  им  туда
шайтан насрал. Чего тебе в исламе не хватает?
   - Говорят, - ответил Муса, - в конце этого пути можно стать  радугой.
А в конце твоего пути, Иса, становишься просто трупом. Ни один суфий  не
научит тебя стать радугой.
   - Аи, радуга! - воскликнул Иса. - Я  все  про  это  знаю.  Почему  ты
думаешь, что твой брат такой дурак? Чтобы стать радугой, надо всю  жизнь
сидеть в вонючей пещере. И то неизвестно, получится у  тебя  или  нет  -
никто не видел ни одного человека, у которого это получилось, все видели
только радугу. Ты говоришь, в исламе нет радужного тела. Это так, да.  Я
тебе больше скажу. В исламе нет астрального тела, нет ментального  тела,
нет эфирного, нет кефирного, профсоюзного и так далее. Всего этого  нет.
Но зато у  нас  есть  шрапнельно-осколочное  тело,  которого  нет  ни  у
буддистов, ни у христиан, ни у кого. И его, брат, можно достичь  всегда,
даже с похмелья или на самом страшном  кумаре.  По  милости  Аллаха  его
можно обрести за пять минут, нужно только четыре кило хорошего  пластита
и три кило стальных шариков. И  детонатор,  понятное  дело.  И  не  надо
сидеть всю жизнь в вонючей пещере, бормоча какие-то заклинания.  Быстро!
Красиво! А природа у этих тел все равно одна и та же!
   - Это почему? - спросил Муса.
   - Да потому, что другой вообще не бывает.
   - Не понимаю.
   - Если ты этого не понимаешь, брат, как же ты тогда собираешься стать
радугой?
   Иса довольно засмеялся. Муса погрузился в глубокую думу. Иса время от
времени говорил шоферу, куда поворачивать, и вскоре  машина  выехала  на
Тверскую.
   - Куда едем-то? - задал Степа мучивший его вопрос.
   - На стрелку, куда ж еще, - ответил Иса.
   - А с кем?
   - Да с одним фраером из ФСБ. Говорит, у него сразу к нам троим дело.
   - А мне обязательно присутствовать? - осторожно спросил Степа. - Я же
в этих делах не того... Может, вы между собой вопрос решите?
   Иса пожал плечами.
   - Я-то не против. Но  этот,  из  ФСБ,  настаивал.  Говорил,  документ
какой-то подписать надо. Все уже подписали, только мы остались.
   - А кто это такой? - спросил Степа.
   - Какой-то капитан Лебедкин.
   - Я такого не знаю.
   - Я тоже, - ответил Иса. - Зато он нас  знает.  Вот  и  познакомимся,
время такое, что лучше дружить. Тормозни-ка у  перехода,  дальше  пешком
дойдем. Тут близко.
   Последние слова были адресованы шоферу. Машина остановилась.
   Степа поглядел в окно.  Они  находились  на  Тверской  возле  площади
Белорусского вокзала. На улице  была  весна.  Ярко  синело  свежевымытое
небо, и даже асфальт лучился какой-то непонятной  пыльной  радостью.  Но
Степе совсем не хотелось вылезать из машины навстречу этому великолепию.
Больше того, если бы в полу машины был люк, а  под  этим  люком  другой,
канализационный, то Степа горлумом перелез бы из солнечного  апрельского
дня в  темное  подземное  зловоние.  И  вовсе  не  из  верности  идеалам
"Санбанка". Ему было страшно.
   Сзади хлопнула дверь.
   - Выходи, приехали, - позвал с улицы Иса.
   Когда они спустились в подземный переход,
   Иса весело объяснил, что выходить из машины перед стрелкой следует не
меньше чем за сто метров от места встречи, и приближаться  к  нему  надо
рассредоточившись - "чтобы не поставили на  фугас",  как  он  выразился.
После этих слов Степа  несколько  секунд  боролся  с  позорным  желанием
отойти  в  сторону,  снять  штаны  и  присесть  прямо  между  лотков   с
криминальными романами. Он никогда раньше не ездил на стрелку, и у  него
было дурное предчувствие. Но братья, казалось, совсем не были  озабочены
происходящим - Муса думал о  чем-то  своем,  а  Иса  насвистывал,  зорко
поглядывая по сторонам.
   -  Куда  идем?  -  поинтересовался  Степа,  когда  они  поднялись  на
поверхность с другой стороны Тверской.
   - Уже пришли почти. Тут рядом, ресторан "Якитория".
   Степа помнил из статьи  в  каком-то  журнале,  что  слово  "Якитория"
значит по-японски что-то вроде "шашлычная".
   "Вот и пустят на шашлыки, - подумал он. - Прямо сейчас".
 
43 
 
   Степа никогда не бывал в этом ресторане.  Маленький  зал  с  открытой
кухней в центре напоминал формой букву "П". Кухню отделяла от остального
помещения  невысокая  стенка-аквариум.  За  ней  стояли  два  повара   -
пепельно-бледный кореец со шрамом на лбу, который  резал  рыбу  и  ловко
лепил рисовые колобки, и его помощник, блондин в темных  очках,  который
рубил водоросли большим ножом-сечкой. Зал оказался пуст, только в  одном
углу  закусывала  компания  спортсменов  блатного  вида.  Их  было  пять
человек,  и  один  сидел  за  торцом  стола,  занимая  большим  телом  в
тренировочном костюме весь проход.
   Покосившись на них, Иса прошел в противоположный конец зала и  сел  у
стойки, лицом к кухне. Муса вместе со Степой  молча  сели  по  бокам  от
него. Степа догадался, что  Иса  выбрал  позицию  таким  образом,  чтобы
аквариум с золотыми рыбками закрывал их от  спортивной  компании.  Кроме
того, он предположил, что Иса сел за узкую и  неудобную  стойку  потому,
что из-за нее легче будет выскочить в случае опасности. Степа чувствовал
себя суровым и опытным воином, только чуть тряслись руки.
   Иса сделал заказ - три больших набора  суши  и  саке.  Саке  принесли
сразу, и все трое чокнулись.
   - А как он хоть выглядит, этот Лебедкин? - прошептал Степа.
   - Не знаю, - сказал Иса.
   - За тем столом его случайно нет?
   - Послушай, ну как я могу знать, есть он за тем столом или нет,  если
я его никогда не видел? Сам нас найдет.
   Степа понял, что  проявляет  излишнюю  суетливость,  и  погрузился  в
молчание. Братья тоже молчали - Муса все так же напряженно думал, а  Иса
с легкой улыбкой перебирал янтарные четки.
   Прямо перед Степиным лицом  была  прозрачная  стенка  аквариума,  над
которым маячили головы поваров. Пепельный  кореец  работал,  не  отрывая
глаз от стола. Блондин-подмастерье приветливо улыбнулся Степе.
   "Знал бы ты, дурень, зачем мы здесь сидим, - подумал Степа, - в штаны
б насрал".
   В желтоватой воде перед  Степиными  глазами  висела  большая  золотая
рыбка с  раздвоенным  хвостом  -  покачивая  плавниками,  она  загадочно
глядела на Степу круглым  глазом-кнопкой.  Сквозь  аквариум  была  видна
разделочная доска, на которой руки повара  нарезали  одинаковые  ломтики
лосося. Степа подумал, что в самый раз было бы  попросить  о  чем-нибудь
золотую рыбку.
   "Рыбка, рыбка, - неслышно прошептал он, - сделай так,  чтобы  я  ушел
отсюда живой и здоровый... Эх, любые деньги отдал бы".
   Рыбка махнула хвостом и отвернулась.
   "Ну и жизнь у нее, - подумал Степа. -  С  одной  стороны  доска,  где
таких, как ты, разделывают. С другой стороны стойка, г