ало. Отличник  обвел  взглядом  окружающую
тьму, словно соображая, куда бежать. Вдруг он вскрикнул и  схватился  за
лицо.
   - Вот поэтому, - сказало Светящееся Существо. - Выбор у нас есть.  Но
он, как всегда, диалектический.
   Отличник кое-как добрался до аппарата и сжал ногами нижний  электрод.
На несколько мгновений боль отпустила, и он оторвал руки  от  лица.  Его
глаза были залиты кровью. Стекла очков покрывала сетка трещин.
   - Не понимаю, чего ты дожидаешься, - сказало Светящееся  Существо.  -
Свобода рядом.
   Отличник увидел на металлической штанге перед своим  лицом  маленький
логотип - черное слово  "GLOBO"  в  желтом  картуше  и  веселую  красную
надпись "Die Smart!" рядом.
   - Последний  вопрос,  -  сказал  он.  -  Честное  слово,  самый-самый
последний.
   - Слушаю, - терпеливо сказало Светящееся Существо.
   Отличник открыл рот, но времени у  него  действительно  не  осталось.
Очки изогнулись и впились ему в глаза. Он взвыл и попытался сбить  их  с
лица, но это не получилось. Тогда он начал хлопать перед собой в ладоши,
словно аплодируя происходящему с ним кошмару. С пятой или шестой попытки
ему удалось поймать пластину электрода  для  рук.  Он  уронил  голову  в
углубление серебряного писсуара, и тогда...
   Светящееся Существо как-то поскучнело. Некоторое время оно  сидело  в
своем цветке, тихонько покачивая капюшоном. Постепенно капюшон  перестал
светиться, опал, и  вниз  по  металлическому  стеблю  проплыло  округлое
утолщение - словно проглоченный  кролик  спускался  по  пищеводу  удава.
Дойдя до основания стебля, утолщение вывалилось наружу  в  виде  чего-то
похожего на дыню в сморщенном кожаном мешке.
   Одновременно с этим сделался виден окружающий мир, скрытый  до  этого
мраком. Вокруг, во все стороны до горизонта, лежала каменистая  пустыня.
Из  нее  торчали  блестящие  штыри,  под  которыми  подрагивали  в  пыли
продолговатые   кожистые   яйца.   Над   некоторыми   стеблями   мерцали
таинственным огнем белые цветы, но их окружали коконы черного тумана,  и
они были видны еле-еле, как сквозь закопченное стекло.
   Небо над пустыней было затянуто тучами. Их разрывал похожий  на  рану
просвет, в котором сияло что-то  пульсирующее  и  лиловое.  Из  просвета
вылетали сонмы голубых  огоньков.  Они  опускались  вниз,  закручивались
вокруг светящихся цветов  и,  исполнив  короткий  сумасшедший  танец,  с
треском исчезали в  их  металлических  стеблях.  Изредка  один  или  два
огонька вырывались из этого круговорота и уносились назад к небу.  Тогда
по металлическим цветам проходила волна дрожи, и над пустыней раздавался
протяжный звук, похожий то ли на сигнал тревоги, то ли на  стон,  полный
сожаления о навсегда потерянных душах.
 
M:\TXT\PELEVIN\DPP(NN)\ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ 
 
ГОСТЬ НА ПРАЗДНИКЕ БОН 
 
   Несколько маленьких красных шариков висят в воздухе недалеко от  моих
глаз. Их цвет чист, их форма совершенна. Они очень красивы. Я  гляжу  на
них и вспоминаю то, что было раньше.
   Всю жизнь я пытался понять, что такое красота. Она  была  всюду  -  в
цветке и облаке, в нарисованном кистью знаке, в юных лицах, проплывающих
мимо в толпе, и в бесстрашии готового умереть воина.  Она  казалась  мне
самой важной из тайн мира.
   Каждый раз она обманывала меня, притворяясь чем-то новым. Но затем  я
узнавал  ее,  как  хорошо  знакомую   мелодию,   сыгранную   на   другом
инструменте. Я чувствовал, что за совершенством в изгибе крыла,  меча  и
ресницы стоит один и тот же невыразимый принцип. Но я не понимал, в  чем
он. Когда я думал об этом, мой ум начинал бесцельно  блуждать  или  тупо
замирал. А если мне удавалось удержать  в  себе  этот  вопрос,  красота,
вместо того, чтобы стать понятной, исчезала, и я  оказывался  словно  бы
перед черным зеркалом водоема, на  поверхности  которого  секунду  назад
сверкало солнце.
   Я не сумел бы внятно объяснить другому человеку, что такое красота, и
сомневался, что на это будет способен кто-то еще. Определения, которые я
встречал в книгах по философии  и  искусству,  можно  было  не  брать  в
расчет. Их громоздкие и неловкие конструкции были полностью лишены  того
качества, которое они пытались  определить,  что  было  для  меня  ясным
свидетельством их никчемности. Но я хорошо знал, что слова,  неспособные
объяснить красоту, могут удерживать ее и даже создавать.
   Я вижу на красном ворсе ковра несколько раскатившихся монет -  совсем
рядом. Они чуть расплываются в моих глазах, из-за чего их блеск  кажется
мягким  и  успокаивающим.  Но  в  нем  все  равно  присутствует  холодок
опасности, которым веет от металла даже в самых мирных инкарнациях.
   Прямая угроза, исходящая от обнаженной  стали,  всегда  казалась  мне
ничтожной по сравнению с потаенным ужасом повседневности. Именно от него
люди издавна прятали в книгах то  лучшее,  что  им  удавалось  добыть  в
скудных каменоломнях своих душ. Так же зарывали когда-то в землю  монеты
во время смуты. Разница в том, что беспорядки, при которых надо  прятать
деньги, случаются в мире редко, а  бесконечная  катастрофа  красоты,  от
которой ее пытаются сохранить в книгах, происходит в нем постоянно.  Эта
катастрофа и есть жизнь. И уберечь на самом деле нельзя ничего - так  же
можно пытаться спасти приговоренного  к  смерти,  делая  его  фотографии
перед казнью. Я знал только одну книгу, автору которой  что-то  подобное
удалось. Это была "Хагакурэ".
   "Я постиг, что путь самурая - это смерть". Все остальное в книге было
просто комментарием к этим словам,  вторичным  смыслом,  возникавшим  от
приложения главного принципа  к  разным  сторонам  человеческого  опыта.
Отнеся их к красоте, я впервые стал понимать, где искать ее  тайну.  Все
дороги, на которых она встречалась человеку,  упирались  в  смерть.  Это
значило, что поиск прекрасного в конечном счете вел к  гибели,  то  есть
смерть и красота оказывались, в сущности, одним и тем же.
   Монеты уходят из моего поля зрения, и теперь я вижу  только  одну  из
них. Она безупречно кругла, как и  положено  монете.  Самая  совершенная
фигура, окружность - это и есть смерть, потому что в ней слиты  конец  и
начало.  Тогда  безупречная  жизнь  должна  быть  окружностью,   которая
замкнется, если добавить  к  ней  одну-единственную  точку.  Совершенная
жизнь - это  постоянное  бодрствование  возле  точки  смерти,  думал  я,
ожидание секунды, когда распахнутся ворота, за которыми  спрятано  самое
важное. От этой точки нельзя удалиться, не  потеряв  из  виду  главного;
наоборот, надо постоянно стремиться к  ней,  и  отблеск  красоты  сможет
озарить твою жизнь, сделав ее если не осмысленной, то хотя бы  не  такой
безобразной, как у большинства.  Так  я  понимал  слова  "Хагакурэ":  "В
ситуации "или/или" без колебаний выбирай смерть".
   Скрытое в словах, в отличие от спрятанного в землю, предназначено для
других, или, как это бывает с лучшими из книг, ни для  кого.  "Хагакурэ"
как раз относилась к книгам ни для кого -  Дзете  приказал  бросить  все
записанные за ним слова в огонь.  Красота  этой  книги  была  совершенна
потому, что у нее не должно было быть читателя; она была подобна  цветку
с вершины, не предназначенному для человеческих глаз. Ее судьба походила
на судьбу самого Дзете, собиравшегося уйти из жизни вслед за господином,
но оставшегося жить по его воле; если уподобить книги людям,  "Хагакурэ"
была среди них таким же самураем, как Дзете был им среди людей.
   Чем еще была эта книга? Как ни  страннно,  я  думаю,  что  выражением
любви. Это не была любовь к людям или  миру.  У  нее,  похоже,  не  было
конкретного предмета. А если он и был, нам про это  не  узнать  -  Дзете
считал, что любовь достигает идеала, когда  человек  уносит  с  собой  в
могилу ее тайну. Именно  так  он  хотел  поступить  с  надиктованной  им
книгой; не его вина, что эту тайну узнали другие.
   Мало того, что я думаю о книгах, я вдобавок вижу их корешки на полке.
Я уже не успею узнать, о чем они, но это меня не печалит. В  мире  много
лишних книг, и очень  мало  таких,  которые  стоит  помнить,  тем  более
хранить. Поэтому Дзете говорил, что лучше выбросить  свиток  или  книгу,
прочтя их. Жизнь - тоже книга, это сравнение  банально  как  жизнь.  Что
толку читать ее до конца, если все главное сказано на первых  страницах?
А если ты понял это, стоит ли  копаться  в  мелком  шрифте  бесчисленных
примечаний? Смерть в юности, когда человек еще чист и прекрасен,  -  вот
лучшее из возможного, но я понял это лишь тогда, когда  моя  собственная
юность уже прошла. Оставалось одно - приготовить себя  должным  образом,
изменившись настолько, насколько позволяла  природа.  В  этом,  конечно,
было что-то искусственное, но все  же  это  было  лучше,  чем  оскорбить
смерть старческим безобразием, как поступает большинство.
   Смерть могла быть по-настоящему прекрасна. Я мог часами  разглядывать
изображения Святого Себастьяна, и мне хотелось умереть так же.  Конечно,
меня вдохновляло не  буквальное  повторение  чужого  опыта  -  я  хорошо
понимал, какие трудности  встанут  перед  организатором  такого  смелого
эксперимента. К тому же я знал, что на самом деле Себастьян выжил  после
расстрела и был забит до смерти палками (картин на эту тему не было - по
той, я подозревал, причине, что богатые гомосексуалисты средних веков  и
Возрождения, которые заказывали  изображения  страдающего  юноши,  могли
счесть второй род смерти слишком буквальной метафорой). В любом  случае,
разрывать нить жизни следовало своими руками, иначе смерть  превращалась
в нечто невыносимо пошлое. Решив, что сам  пущу  стрелу,  которая  убьет
меня, я все равно прошел часть пути к своему  странному  идеалу,  сделав
свое тело совершенным - даже более совершенным, чем  то,  что  видел  на
картинах.
   Но моя одержимость Святым Себастьяном не была проявлением  замешанной
на садизме чувственности, как могло бы показаться  мелкому  человеку.  В
истории  преторианского  трибуна  для  меня  была  важна   ее   духовная
подоплека. Кровь, стекающая по дереву, к которому был привязан казнимый,
была кровью святого, и это придавало происходящему  особый  смысл.  Меня
волновало то, что  в  этой  смерти  красота  сливается  с  чем-то  более
высоким.
   Себастьян  был  святым.  Он  был  сосудом,  в  котором  обитал   Бог,
безраздельный хозяин всего театра жизни. Поэтому его  убийство  было  на
самом деле убийством Бога - недаром в моих фантазиях Себастьян  призывал
Бога Единственного в утро  перед  казнью,  встав  с  пахнущего  морскими
водорослями ложа и облачаясь в свои скрипучие доспехи (интересно, что  в
детстве я так и представлял себе  ложе  римского  офицера  -  источающим
слабый аромат высушенных водорослей). А могло  ли  что-нибудь  волновать
душу сильнее, чем гибель высшего источника красоты?
   Вид пронзенного стрелами юноши на самом деле  затрагивал  не  столько
чувственную, сколько мистическую сторону моей души. Я не  могу  сказать,
что испытывал почтение к европейскому Богу. Богом мы  называем  то,  что
пока еще не в состоянии убить, но, когда это удается, вопрос  снимается.
Другими словами, Бог есть, но только до какой-то границы. Ницше  пересек
ее с мужланской прямотой; де Сад был в этом изящнее и гаже. Но даже этот
свободный ум вряд ли мог вообразить Святого Себастьяна, убивающего  себя
собственноручно.
   Когда мы убиваем себя, думал я, мы покушаемся на живущего в нас Бога.
Мы наказываем его за то, что он обрек нас на муки, пытаемся сравниться с
ним во всемогуществе или  даже  берем  на  себя  его  функции,  внезапно
заканчивая начатое им кукольное представление. Если он создает мир, то в
нашей власти опять растворить его во тьме; поскольку Бог -  просто  одна
из наших идей, самоубийство есть тем самым и убийство Бога.  Причем  оно
может быть повторено бесчисленное количество  раз,  по  числу  тех,  кто
решится на этот шаг, и каждый раз Бог  перестает  быть  Богом,  навсегда
исчезая во тьме. И сколько в этой тьме уже исчезло богов, чьи имена люди
даже не помнят! А сохранить для вечности своего Бога - и себя  заодно  -
все равно невозможно, сколько не щелкай фотоаппаратом перед казнью.
   Однажды я снялся с розой, к которой прикасался губами. Увидев снимок,
я понял, что все необходимые фотографии  казнимого  уже  сделаны;  ничто
больше не удерживало меня от последнего шага.
   Но отчего-то я медлил. Конечно, мне не надо было воспитывать  в  себе
волю к смерти - она была чем-то вроде зверя, с детства  жившего  в  моей
душе. Но раньше этот зверь  отлично  уживался  с  другими  арендаторами.
Кроме смерти,  у  меня  было  много  страстей.  Смерть  была  терпеливым
разнорабочим  -  она  могла  оказаться   соавтором   книги,   теоретиком
эстетического кредо и  даже  свидетелем  любовной  оргии.  Мы,  пожалуй,
дружили. Но я не планировал появиться в  ее  страшной  парикмахерской  в
качестве клиента до одного внешне малопримечательного события.
   Это было тринадцатого июля несколько лет  назад.  Я  точно  уверен  в
дате, потому что помню - в тот день начинался  праздник  Бон.  Дорога  в
горах, по которой я шел, привела меня в небольшую деревню, где  у  ворот
догорали костры, разложенные, как всегда в этот день, чтобы духи предков
могли найти дорогу  домой.  Был  уже  вечер;  в  воздухе  пахло  горелой
пенькой. Я помню, что несколько раз громко  прокричала  какая-то  птица.
Странно, но вокруг  совсем  не  было  людей  -  единственным  человеком,
которого я увидел, была девочка с охапкой  цветов,  которую  я  встретил
возле деревни. Она прошла мимо, никак не показав, что видит меня, словно
я (или мы оба) были бесплотными духами. Остановившись, я  долго  смотрел
на поднимавшийся от костров дым. Постепенно на меня снизошел покой; все,
о чем я думал перед этим,  забылось.  А  потом  в  моей  памяти  всплыла
страница из  "Хагакурэ".  Я  увидел  ее  так  отчетливо,  словно  кто-то
невидимый раскрыл книгу перед моими глазами:
   "Разве человек не похож на куклу с механизмом? Он сделан мастерски  -
может ходить, бегать,  прыгать,  даже  разговаривать,  хотя  в  нем  нет
никакой пружины. Но в следующем году он вполне  может  стать  гостем  на
празднике Бон. Поистине, в этом мире все суета. Люди постоянно  забывают
об этом". Люди не ходят друг к другу в гости  во  время  праздника  Бон;
речь шла о духах. Смысл был в том, что всем нам суждено умереть и  стать
духами.
   "Но кто я на самом деле? - подумал я, и озноб прошел по моей спине. -
Вот я стою здесь, перед этими запертыми домами. Я пришел сюда по дороге,
привлеченный дымом костров. Думал ли я в прошлом году, что окажусь здесь
в это время? Никто не ждет меня здесь, но все же я гость в  этой  горной
деревне. Я гость на празднике Бон. Уже сейчас. Так есть ли разница между
живыми и мертвыми?"
   В  моем  уме  распахнулось  давно  заколоченное  окно  -  я  вспомнил
церемониальное шествие, которое видел маленьким мальчиком.
   Это было очень важное для меня воспоминание. С ним была связана веха,
отделявшая меня от детства. Что-то странное и пугающее произошло в  моей
душе, когда мимо нашего дома  проходила  процессия,  несшая  паланкин  с
алтарем. Чем старше я становился, тем меньше я понимал, что случилось  в
тот день. Само событие,  живое  и  красочное,  продолжало  жить  в  моей
памяти, но его отпечаток был начисто лишен какого-либо  смысла,  который
мог бы объяснить, что же произвело на меня  такое  сильное  впечатление.
Хотя я помнил шнуры на алтаре, и даже медные кольца на шесте священника,
воспоминание, в сущности, было ни о чем. От него осталась только внешняя
оболочка, похожая на хитиновый  панцирь  давно  умершей  осы  -  снаружи
сохранились форма, цвет и рисунок, а внутри была пустота. Наверно, думал
я, там никогда и не было ничего другого, просто в детстве каждый из  нас
немного волшебник, и мы умеем заполнять эту пустоту фантазиями,  которые
становятся для нас реальностью.
   Но в ту минуту ясности и покоя, стоя  у  гаснущего  костра,  я  снова
пережил то, что так поразило меня много лет назад. А потом опять позабыл
- наверно, потому,  что  не  мог  выразить  сути  этого  переживания,  а
удержать в сознании мы можем лишь то, что сумели облечь в  слова.  Когда
этот миг прошел, в моей памяти осталась только фраза "гость на празднике
Бон", а остальное исчезло или поблекло. Воспоминание опять стало  пустым
и бессодержательным, но я знал - нечто очень важное вернется  ко  мне  в
момент смерти.
   Оглядываясь назад, я вижу, что именно в тот день мое желание  умереть
стало  простым  и  искренним.  Впрочем,  в  теперешней  ситуации   слова
"оглядываясь назад" звучат немного комично.
   Путь, говорил Дзете, это нечто  более  высокое,  чем  праведность.  Я
полагал, что эти слова отсылают к самой  известной  строчке  "Хагакурэ",
той, что дети узнают в школе даже в наше низкое время:  "Я  постиг,  что
путь самурая - это смерть". Смерть была праведным  поступком,  это  было
ясно хотя бы из того, что так поступили  все  праведники  и  святые  без
исключения, даже сам Будда. Но как можно пройти путь за одно  мгновение?
Я много размышлял об этом. Дело в  том,  понял  я  наконец,  что  другой
возможности все равно не было: вместе с жизнью смерть  заключена  внутри
единственного мига, который только и существует;  она  же  является  его
подлинной целью. Именно  ею  завершается  настоящее  мгновение  времени,
сколько бы десятков лет оно не переходило само в себя.
   Это   было   холодным   и   рассудочным   объяснением,   похожим   на
доказательство математической теоремы. Но смерть была путем еще в  одном
смысле, поэтическом. Возможно, из-за того, что всю свою жизнь я примерял
и носил разные маски, я ничего не ценил  так  высоко,  как  искренность.
Если человек шествует по пути искренности, гласили древние  стихи,  боги
никогда не отвернутся от него. Но что это, путь искренности? Я  не  знал
ответа лучше, чем стихотворение неизвестного самурая  из  десятого  тома
"Хагакурэ":
 
   Все в этом мире
   Лишь обман.
   Одна только смерть - искренность.
 
   Следовать по пути искренности означало жить каждый день  так,  словно
ты уже умер, говорила книга.  Большую  часть  жизни  я  жил  наоборот  -
походил на мертвеца, полагавшего, что он еще жив. Но то, что я испытал в
горной  деревне  на  празднике  Бон,  дало  мне  силу  встать  на   путь
искренности, дорогу из единственного  шага.  Так  я  и  пришел  на  свое
последнее свидание с красотой и смертью. Нельзя быть ближе к смерти, чем
я сейчас. Но я не вижу  красоты.  Или,  точнее,  не  вижу  той  красоты,
которую ожидал найти.
   Я вижу ботинок и забрызганную кровью штанину -  в  таком  же  ракурсе
футбольный мяч, будь у него глаза, видел бы ногу игрока. Сзади  этажерка
с  четырьмя  пустыми  полками;  вместе  с  ногой  она  образует  подобие
иероглифа "путь". Вот как на самом деле выглядит путь самурая. По  этому
поводу можно было бы  рассмеяться.  Можно  было  бы  заплакать.  Но  мне
остается одно - плыть вдоль ровных  берегов  этой  неостановимой  мысли,
глядя на замершую в воздухе  молнию  лезвия  и  искаженные  лица  людей,
только что - со второй попытки - перерубивших мне шею.
   "Хагакурэ" говорит,  что  человек,  которому  отсекли  голову,  может
совершить одно последнее действие. При жизни мне казалось,  что  это  из
области рассказов о чудесном, вроде  историй  Уэда  Акинари,  которые  я
мальчишкой читал в бомбоубежище во время ночных налетов. Теперь я  знаю,
что  это  правда.  Рассекая  живот,  я  подумал  о  "Хагакурэ",  и   это
воспоминание растянулось на все долгое путешествие к смерти,  оказавшись
моим последним действием. Ведь им вполне может быть и  судорога  памяти,
мысль.
   Но она не похожа на обычные мысли обычного человека. Она не похожа ни
на что вообще. Словно  призрачный  розовый  куст  распустился  в  пустом
пространстве, чтобы в следующий момент опасть и навсегда исчезнуть - как
легкие, возникшие для единственного вдоха. Этот куст - мой ум. Он  же  -