,  как
вижу сейчас дневной свет. И это понимание наполняло  меня  такой  силой,
что я не сомневался в способности этой  силы  выразить  себя.  Думать  о
форме, в которой это произойдет, казалось мне преждевременным. Поистине,
это был момент  высочайшего  счастья  -  мне,  чувствовал  я,  предстоит
создать книгу невиданную, не похожую ни на что из написанного -  подобно
тому, как ясное и сильное состояние моего духа не походило ни на что  из
испытанного мною прежде. Возможно, эти слова вызовут у вас улыбку, но  в
тот момент мне казалось, что  я  избран  Небом,  чтобы  совершить  нечто
подобное деяниям Будды и Конфуция, если не затмить их.
   Прибыв в столицу и уладив накопившиеся служебные дела, я приступил  к
работе над книгой. Если уподобить литературный талант  военной  силе,  я
вывел на эту войну всю свою небольшую армию до последнего солдата. И вот
я с грустью сообщаю вам о полном провале похода. Но я не  был  разбит  в
бою. Я не сумел даже приблизиться к противнику. И сейчас я полагаю,  что
с таким же успехом можно было выходить на  битву  с  ратью  облаков  или
воинством тумана.
   Причина  моего  поражения  теперь  представляется  мне  очевидной.  Я
пытался написать о высшем принципе, свет которого ясно видел в ту  ночь.
Но что это за принцип? Я по-прежнему этого не знаю,  если  разуметь  под
словом "знать" способность изложить  на  бумаге  или  внятно  разъяснить
нечто другому человеку. Мне не сплести из слов такой сети, которой я мог
бы вытащить это чудище из темноты. И дело не в моих малых  способностях.
Мы можем взять в руки только то, у чего есть форма, пусть это даже будет
вода, принявшая форму наших ладоней, а у этого странного существа  формы
нет. И придать ему форму, не утеряв его, нельзя,  поэтому  называть  его
существом  -  большая  ошибка.  Пытаясь  воплотить  его  в  знаках,   мы
уподобляемся тому, кто ловит ветер шапкой  и  относит  его  в  кладовую,
надеясь собрать там со временем целую бурю. А утверждающий,  что  бывают
книги, картины  или  музыка,  которые  содержат  в  себе  Путь,  подобен
колдуну, который уверяет, будто бог грома живет в тыкве, висящей у  него
на поясе.
   Говоря о путешествиях под действием порошка пяти  камней,  вы  любите
повторять: возникать и проявляться смертельно опасно. Не  следует  никем
становиться надолго,  ибо  это  привлекает  внимание  странных  существ,
обитающих в том мире, куда мы  приходим  в  гости.  В  то  же  время  вы
говорите, что нет разницы между тем миром и этим (отчего сразу же видишь
в слугах тех самых странных существ и вспоминаешь, что и здесь мы  всего
лишь в гостях). Но возникать и проявляться нельзя и при созерцании Пути.
Легко удерживать его перед  глазами,  пока  можешь  оставаться  никем  и
ничем. Но если  захочешь  рассказать  о  сиянии  Пути,  сразу  возникнет
захотевший, оскорбляя Путь скверной своего рождения. А скверна рождения,
будь то тела, слова или мысли, и есть граница, отделяющая нас  от  Пути.
Это преграда, где теряют главное. А что есть нынешнее искусство, как  не
грязная трущоба, где  сотни  алчных  повивальных  бабок  вытаскивают  из
стонущей в родовых муках пустоты все новые и новые формы? К тому же, как
я замечаю уже много лет, все  они  по  своей  сути  те  же  прошлогодние
гвозди. А когда что-то называют необычайно глубоким, речь  идет  о  том,
что какой-то из гвоздей случайно  вогнали  на  цунь  дальше,  и  шаманке
пришлось попотеть.
   Когда в нас  рождается  сочинитель,  мы  покидаем  Путь.  А  когда  у
сочинителя рождается первая фраза, в аду ликуют все дьяволы  и  мары.  И
это я говорю, господин Цзян Цзы-Я, о  самых  лучших  из  нас,  тех,  кто
искренне служит Небу. В словах, которыми хотят обессмертить  истину,  ее
могила. "Не становиться, не рождаться и быть всем" - сама эта фраза есть
пример становления, рождения и ограниченности. Все  в  нашем  мире  есть
разные ступени проявленности, становления и упадка, и знаки письменности
с древних времен отражают лишь это. Так как же сказать хоть слово о том,
что никогда ничем не становилось? Поистине,  трудно  поведать  о  ветре,
если знаки есть только для летящих в нем листьев.
   Тот, кто бывал в столице, захочет ли жить в деревне, где крыши  кроют
соломой? Когда видел сияние Пути и знаешь, какова  свобода,  поплетешься
ли назад в тюрьму слов? А даже  если  вернешься,  сумеешь  ли  объяснить
другим то, что увидел? Я готов допустить, господин Цзян Цзы-Я, что  могу
изъясняться намеками и иносказаниями, ясными для того, кто постиг то  же
самое. Ведь и сейчас  я  вверяюсь  словам,  зная,  что  буду  понят.  Но
возможно ли  изобразить  на  стене  темницы  начинающееся  за  тюремными
воротами так, чтобы  рисунок  понял  узник,  никогда  не  выходивший  из
подземелья? Об этом следовало бы, конечно, спросить  самого  узника.  Но
он, боюсь, не поймет и вопроса.
   Когда человек читает книгу, он видит придуманные другими знаки. То же
происходит, когда он смотрит на  мир:  лес  для  нас  состоит  из  тысяч
по-разному написанных иероглифов "дерево". Глядя  же  внутрь  себя  (это
возможно лишь потому, что есть иероглифы "внутри" и "снаружи") и думая о
себе (а это возможно лишь потому,  что  есть  иероглиф  "я"),  он  видит
только отпечатки знаков. Но он не замечает  самого  главного  -  на  чем
появляются эти отпечатки. И это оттого, что для высшей основы нет знака.
Есть иероглиф "Синь", но ведь, глядя на него, мы видим не скрытую основу
всего, а только черные разводы туши. И не  странно  ли,  что  в  древние
времена этот знак  вырезали  на  панцире  черепахи  в  виде  фигуры,  до
обидного похожей на, так сказать, "внешнюю  почку"  -  торчащее  в  нашу
сторону мужское достоинство? Вот куда идет ныне  человечество,  услаждая
себя по дороге фокусами гуннских певичек.
   Это  неведение  я  и  разумею  под  тюрьмой  и  темницей.  Даже  если
какому-нибудь искусному врачу удастся  заставить  человека  позабыть  на
время слова, что с того? Тот, кого всю жизнь  слепили  огни  фейерверка,
заметит ли мерцание звезды? Услышит ли треск сверчка привыкший к грохоту
барабанов? А истина говорит с нами ничуть не громче, да и не с нами,  не
будем обольщаться - лишь сама с собой. Впрочем,  я  начал  с  того,  что
никакой истины нет, пока мы не озаботимся ее поисками. И уже рассуждаю о
том, громко она разговаривает или тихо, и с кем... Вот так слова создают
мир. Вот так мир в конце концов оказывается ничем - выброшенной печатной
доской, с  которой  осыпаются  под  осенним  ветром  рассохшиеся  знаки.
Поистине, одно уравновешивает другое.
   История Царя Обезьян и Танского монаха - это роман  о  путешествии  в
пространстве. Мы же размышляли о том, можно ли написать нечто подобное о
странствиях  по  Пути.  Посчитав  сперва  эту  задачу  нетрудной,  я  по
размышлении увидел, что к ней  нет  способа  даже  подступиться.  Так  я
полагаю и сейчас. Но  в  "Путешествии  на  Запад"  есть  место,  которое
начисто меня опровергает. Помните ли,  что  происходит  в  конце,  когда
путешественники получают листы чистой бумаги вместо  священных  текстов,
ради которых они прошли столько стран? С жалобами, что их обманули,  они
возвращаются к Будде. И тот объясняет, что чистые листы  бумаги  и  есть
настоящие священные тексты.  Поскольку  путешественники  еще  не  готовы
понять, что такое подлинная святость, они получают то, за чем  пришли  -
корзины сутр и поучений. Но самое  первое  послание  Будды,  не  понятое
теми, кто пришел к нему за наставлением, - не оно ли полностью вобрало в
себя Путь? На бумаге не было вообще  ничего,  но  таково,  сдается  мне,
единственно возможное повествование о сокровенном, которое  не  окажется
подлогом с первого же знака.
   Да, на стене темницы можно изобразить истину, открывающуюся тому, кто
вышел за тюремные ворота, и нет ничего проще такого  рисунка.  Это  сама
стена до того, как ее коснулись мел или кисть. Но узник и так смотрит на
нее каждый день, и, значит, сокровенное открыто ему  так  же,  как  нам,
поскольку мы не видим ничего сверх того, что видит он. Узник  просто  не
знает, что перед ним сокровенное, ибо не начинал его поиска. А как в нем
родится желание  искать  сокровенное,  если  он  не  знает  даже  такого
иероглифа? Скорее искать Путь начнут придорожные камни и облака в небе -
но они ничего не ведают о Пути, а значит, и  не  теряли  его.  Поистине,
прилагать усилия и копить знания нужно не для того, чтобы обрести  Путь,
а для того, чтобы потерять. И первое, что мы делаем, просыпаясь с  утра,
это заново рисуем темницу со своей фигуркой внутри. Но хоть наша темница
всего лишь нарисована, надежней не заточал и Цинь Шихуан.
   В Книге о Потоке и Силе есть парная надпись:
 
   "Отсутствие концепции неба и земли суть исток"
   "Наличие концепции десяти тысяч вещей суть врата рождения"
 
   Смиренно  добавлю,  что  из  этих  слов  следует:  пока   сохраняется
концепция сокровенного истока, сокровенный исток  недостижим.  Когда  же
концепция исчезает, о каком  сокровенном  истоке  говорить?  Вот  это  и
называю сокровенным истоком.
   Вооружась словами, мы идем в поход за истиной. Нам  кажется,  что  мы
достигли цели, но, воротясь из похода,  мы  видим,  что  добыча  наша  -
слова, ничем не отличающиеся от тех, с которыми мы отправлялись в  путь.
Даже непоколебимая опора моих мыслей -  Книга  о  Потоке  и  Силе  -  не
обладает ли той же природой? В ее защиту можно сказать, что сам Лао  Цзы
не имел желания  браться  за  кисть,  и  его  труд  есть  древнейшая  из
известных нам  взяток,  ибо  написан  он  был  с  единственной  целью  -
заставить начальника заставы открыть дорогу на Запад. Но,  состоящая  из
слов и отражающая умозаключения, не есть ли эта книга - в соответствии с
ее же собственной мудростью - последовательность врат  рождения,  сквозь
которые проходит читающий, проживая, по  числу  глав,  восемьдесят  одну
короткую жизнь? А раз так, можно  ли  сказать,  что  последнюю  страницу
переворачивает тот, кто открыл первую? Мне неведомо.
   Сообщая о невозможности выполнить  задуманное,  я  вошел  с  собой  в
противоречие. Пойду этой тропой и дальше, словно памятной ночью в горах.
Как знать, вдруг повесть о Пути все же может существовать - и не  только
в виде стопки чистой бумаги? В минуты раздумий я видел вдали  словно  бы
мираж, слишком зыбкий, чтобы говорить о деталях, но  все  же  достаточно
ясный, чтобы дать его  общий  очерк.  Итак,  в  этом  тексте  не  должен
появляться иероглиф "Путь" -  кроме,  может  быть,  первой  и  последней
главы.  Там  этот  знак  мелькнет,  чтобы  очертить  пространство,   где
развернется таинственное действие; кроме того, так будет  показано,  что
Путь ведет лишь сам к себе, не  меняясь,  но  и  не  оставаясь  прежним.
Возможно, что в самом начале будет сказано несколько слов о рождении,  а
в конце - о смерти.  Все  остальное  между  этими  вехами  будет  лишено
признаков повествования об одном предмете. Мне представляется  множество
странных историй, рассыпающихся  на  еще  большее  количество  крохотных
рассказов, сквозь которые нельзя продеть ни одной общей нити - кроме той
изначальной, что и так проходит сквозь все. Так,  удалив  все  связующие
звенья, мы получим повесть о самом главном, которое нельзя  убрать,  ибо
оно и есть Путь десяти тысяч вещей. Такая повесть будет подобна собранию
многих  отрывков,  написанных   разными   людьми   в   разные   времена.
Единственное, что должно скрепить их вместе, -  это  некое  присущее  им
качество, которое, господин Цзян Цзы-Я, я не возьмусь определить.  Скажу
только, что в моем письме я ощутил его присутствие в тот  момент,  когда
писал о травинках и ветре. Но что это?
   Истины изначально нет - таков установленный  небесами  закон.  Другой
закон небес в том, что истину выразить невозможно даже тогда, когда  она
появляется. Но главный небесный закон  в  том,  что  никакие  законы  не
действуют, когда свою волю изъявляет верховный владыка, ибо законы  есть
не что иное, как память о том, какие повеления он отдавал раньше. Значат
ли они что-нибудь, когда рядом он сам? Кто же  этот  верховный  владыка,
спросите вы? Я немедленно опрокину ногой чайную доску. И вы улыбнетесь в
ответ.
   Вот  почему  Небеса  позволяют  нарушать   свои   же   уложения.   Мы
протискиваемся сквозь лес невозможностей неведомо как, и  тогда  истина,
которой нет и которую, даже  появись  она,  все  равно  нельзя  было  бы
выразить, внезапно возникает перед нами и сияет  ясно,  как  драгоценная
яшма в свежем разломе земли. Когда происходит такое,  появляются  слова,
тайна которых неведома.  Возможно,  таких  слов  может  быть  бесконечно
много. Возможно и то, что ничего не надо сочинять,  и  все,  что  должно
войти в эту повесть, уже написано, но эти отрывки разбросаны  по  книгам
разных эпох; быть может, что мудрейший из ученых оказался способным лишь
на орнамент силлогизмов,  а  важнейшую  из  глав  создал  невежественный
варвар. Мое  сердце  знает,  что  повествование,  о  котором  я  говорю,
существует. Вот только прочесть его может лишь тот  таинственный  ветер,
который листает страницы всех существующих книг. Но, говоря между  нами,
разве есть в этом мире хоть что-нибудь кроме него.