ту и пищу выдали в  КЭРе, стол взят
из  дома,  развалины которого  уже  покрылись землей -- обо всем этом можно,
конечно, рассказывать, но при чем здесь комната? Факты -- это история, а она
есть только у людей. Факты  вызывают эмоциональные отклики, но  отнюдь  не у
инертных комнат.
     Комната находится  в здании, где  до войны  было девять  таких  комнат.
Теперь --  лишь  три. Здание стоит на  обрыве, возвышающемся над Доками. Под
комнатой --  две другие комнаты -- недостающие  две трети  дома  снесены  во
время бомбежки зимой 1942-43 годов.
     Самого Фаусто можно определить тремя способами. По родству (твой отец).
По имени. И, самое важное, как жильца. Вскоре после твоего отъезда -- жильца
этой комнаты.
     Почему? Почему комната  послужила введением к  апологии? Потому что она
-- пусть без окон и холодная по ночам -- представляет собой  теплицу. Потому
что она -- прошлое, хоть  у нее и нет собственной истории.  Потому что точно
так  же, как  физическое  присутствие кровати или  горизонтальной  плоскости
определяет любовь в нашем понимании;  как возвышенность  должна существовать
прежде, чем Божье  слово сойдет к пастве и родится  религия, -- точно так же
должна  существовать  комната,  изолированная от  настоящего,  прежде чем мы
попытаемся разобраться с прошлым.
     В  университете до войны, до  знакомства с твоей несчастной матерью, я,
как  и многие молодые люди, ощущал подлинный дух Величия, подобно невидимому
плащу  струившийся по  моим  плечам. Нам с  Мараттом и Днубиетной предстояло
стать   представителями  блистательной  школы  англо-мальтийской  поэзии  --
"Поколения  тридцать  седьмого года".  Эта студенческая уверенность в успехе
вызывала  беспокойство,  в  первую  очередь, по  поводу  автобиографии,  или
apologia  pro  vita suа, которую  рано  или поздно приходится  писать любому
поэту.  Как,  --  рассуждал я, -- как может  человек описать свою  жизнь, не
зная, когда  настанет его смертный  час? Душераздирающий вопрос.  Кто знает,
какие  геркулесовы  подвиги предстоит  ему  совершить в поэзии  за те,  быть
может,  лет  двадцать,   разделяющие  преждевременную  апологию  и   смерть?
Достижения настолько великие, что  они  затмевают самое  апологию.  И  если,
напротив,  ничего не  сделано за два-три  десятка лет застоя -- как противно
разочарование  молодому  духу  Время,   конечно,   показало  всю   юношескую
нелогичность  этого  вопроса.  Мы  можем  обосновать любую апологию,  просто
называя жизнь последовательным отбрасыванием лиц. Любая апология  есть ничто
иное  как  наполовину  вымышленный  роман,  в котором  все  последовательные
идентификации,  принимаемые  и  отбрасываемые  писателем  в  зависимости  от
линейного времени, являются  отдельными персонажами. Даже  само писательство
представляет собой очередное отбрасывание, очередной "персонаж", добавленный
к прошлому. Так мы и продаем наши души -- выплачиваем их маленькими взносами
истории.  Невысокая цена  за способность видеть сквозь фикцию непрерывности,
фикцию  причины  и  следствия,  фикцию   очеловеченной  истории,  наделенной
"разумом".
     Итак, до 1938 года  у  власти стоял  Фаусто  Майстраль  Первый. Молодой
государь, не  знавший,  к  кому примкнуть  --  к Цезарю  или к  Богу. Маратт
начинал заниматься  политикой, Днубиетна учился на инженера, мне  предстояло
стать священником.  Таким образом, все представленные  нами  основные  сферы
человеческого  борения оказались  в зоне  пристального  внимания  "Поколения
тридцать седьмого года".
     Майстраль  Второй  явился  вместе  с  тобой,  дитя, и  с  войной.  Твое
появление не было запланировано и,  в некотором смысле, вызвало негодование.
Хотя,  имей Фаусто I  серьезное призвание, в его жизнь вообще не вошли бы ни
Елена Шемши -- твоя  мать, -- ни ты. Планы нашего движения  расстроились. Мы
продолжали  писать,   но  появилась  и   другая  работа.   Наша  поэтическое
"призвание" уступила место открытию аристократии более глубокой и старой. Мы
стали строителями.
     Фаусто Майстраль III родился в день тринадцати налетов. Был порождением
смерти Елены  и  ужасной встречи с человеком, которого  мы  называли  Плохим
Священником. Встречи, которую я только сейчас пытаюсь изложить по-английски.
В течение нескольких  недель после нее в дневнике появляются  лишь невнятные
попытки описания  этой "родовой травмы". Фаусто III подошел к  ачеловечности
ближе остальных.  Не  к  "нечеловечности",  означающей  скотство,  ведь скот
все-таки  одушевлен.  Фаусто III  во  многом  воспринял  ачеловечность  груд
обломков,  осколков  камней,  разбитых  стен,  разрушенных  церквей и таверн
своего города.
     Его  преемник, Фаусто IV унаследовал  мир,  сломленный  и физически,  и
духовно. Его появление не было результатом некого события. Просто Фаусто III
в   своем  медленном  возвращении  к  сознанию   или   человечности  перешел
определенный  рубеж.  Эта  кривая  продолжает  возрастать.  Каким-то образом
скопилось  некоторое  число  стихов  (по  крайней  мере  один цикл  сонетов,
доставляющий удовольствие теперешнему Фаусто), монографий по религии, языку,
истории,  критических  эссе  (Хопкинс,  Т.   С.  Элиот,   роман  де   Кирико
"Гебдомерос").  Фаусто IV  был "литератором"  и  единственным  уцелевшим  из
"Поколения  тридцать  седьмого  года: Днубиетна строит дороги  в  Америке, а
Маратт  где-то  к  югу от горы Рувензори устраивает  беспорядки среди  наших
братьев по языку -- банту.
     Мы вошли  в междуцарствие. Застой; единственный трон -- деревянный стул
в СЗ углу этой  комнаты. Герметичной:  разве услышит человек свистки и треск
заклепочных молотков в Доках или шум машин на улицах, если он занят прошлым?
     Теперь память стала предателем  -- подслащающим, искажающим. Как это ни
печально, слово  лишено смысла, поскольку основано  на ложном предположении,
будто  идентификация единственна,  а душа непрерывна.  У  человека не больше
прав  настаивать  на  истинности воспоминаний  о себе  самом,  чем говорить:
"Маратт  --  мрачный университетский циник", или  "Днубиетна  -- умалишенный
либерал".
     Ты уже  заметила:  время  настоящее  --  мы  бессознательно  забрели  в
прошлое.  Должно  быть,  дорогая  Паола,  тебя  охватил  порыв  студенческой
сентиментальности. Я имею в виду дневники Фаусто I и II. Как еще можно вновь
обрести его? А мы должны это сделать. Вот например:

     Удивительна все же эта ярмарка  святого Джайлза, именуемая историей! Ее
ритм  пульсирует  размеренно  и  синусоидально  --  паноптикум  в  караване,
бредущем по тысячам  холмиков. Змея, гипнотизирующая и колышущаяся,  несущая
на спине подобных микроскопическим блохам горбунов, карликов, знаменитостей,
кентавров,  полтергейстов! Двухголовых, трехглазых,  безнадежно  влюбленных,
сатиров с глазами оборотней, оборотней с глазами девочек и, быть может, даже
старика со стеклянным пупом, через который  видно золотую рыбку,  тыкающуюся
носом в коралловое царство его внутренностей.

     День,  разумеется,  --  3  сентября   1939   года:   смешение  метафор,
нагромождение подробностей, риторика  ради риторики -- не  более, чем способ
сказать,  что  сигнал  подан,  красный  шар  взмыл  вверх  и  в  который раз
проиллюстрировать красочный каприз истории.
     Возможно  ли  так глубоко забраться в  гущу событий?  С таким чувством,
будто  переживаешь  большое  приключение?  "О,  Бог  здесь, в распускающихся
каждой весной  малиновых коврах  суллы, в кроваво-оранжевых рощах, в сладких
стручках  моего  рожкового  дерева  --  иоанновом  хлебе этого  драгоценного
острова. Его пальцы прочертили по земле овраги, Его дыхание отгоняет  от нас
дождевые тучи,  Его голос некогда вел потерпевшего  кораблекрушение  Святого
Павла, дабы он благословил нашу Мальту". Маратт писал:

     Корона и Британия, твою мы крепим рать,
     Чтоб с берега родного захватчиков прогнать.
     Ибо Бог Сам Собою меченых злом поразит,
     И рукою Своей дорогою лампады мира воспламенит.

     "Бог  Сам Собою" -- это  вызывает улыбку. Шекспир. Шекспир и Т.С. Элиот
погубили  нас. Например, в  Пепельную  среду сорок второго Днубиетна написал
"пародию" на стихотворение Элиота:

     Раз я
     Раз я не надеюсь
     Раз я не надеюсь пережить
     Несправедливость из Дворца, смерть из воздуха.
     Раз я надеюсь,
     Просто надеюсь,
     Я продолжаю...

     Думаю, более всего нам нравились  "Полые люди". И еще мы любили даже  в
повседневной  речи употреблять  обороты елизаветинской  эпохи. Есть описание
прощального вечера Маратта накануне его женитьбы в 1937 году. Все напились и
спорили о политике, дело было в кафе  на  Кингсвее  --  scusi,  тогда Страда
Реале.  До   итальянских   бомбежек.   Днубиетна   назвал  нашу  конституцию
"лицемерным  камуфляжем  рабского государства". Маратт  возразил. Днубиетна,
опрокидывая  стаканы  и столкнув на пол бутылку, вскочил на  стол с  криком:
"Изыди,  презренный!" "Изыди"  стало  жаргонным  словечком  нашей  компании.
Запись  была  сделана,  я полагаю,  на следующее утро,  но  даже  страдая от
головной боли, обезвоженный Фаусто мог говорить о красивых девушках, горячем
джазе,  галантной  беседе. Вероятно, довоенные университетские годы были и в
самом деле  такими  счастливыми, а беседы -- такими  "приятными", как  он их
описывал. Должно быть,  они обсуждали все сущее под солнцем, а солнца  тогда
на Мальте хватало.
     Но Фаусто I был таким же полукровкой, как и  остальные. В  сорок втором
году в разгар бомбежки его преемник комментировал.

     Наши  поэты  пишут теперь  только  о граде бомб, падающем  с того,  что
некогда было Небом. Мы, строители,  закаляем -- это наш долг  --  терпение и
силу,  но -- проклятие  знания английского языка и его эмоциональных нюансов
-- вместе  с тем и отчаянно-нервную  ненависть  к  этой войне,  нетерпение в
ожидании ее конца.
     Полагаю, наше образование в английской школе и университете замарало то
чистое,  что находилось  у нас внутри. Будучи  моложе, мы болтали  о  любви,
страхе, материнстве, говоря по-мальтийски, как сейчас мы с Еленой. Но что за
язык! Претерпел ли он вместе с сегодняшними строителями какие-либо изменения
со  времени  полулюдей, построивших  святилища  Хаджиар  Ким?  Возможно,  мы
говорим, как когда-то говорили животные.
     Смогу ли я  объяснить ей слово "любовь"? Сказать, что моя любовь  к ней
--   часть   любви  к  расчетам  "Бофорсов",  пилотам  "Спитфайров",  нашему
губернатору?  Что  это  любовь,  обнимающая  весь  остров,  любовь  ко всему
движущемуся на нем? Для  этого в мальтийском  нет слов. Ни оттенков, ни слов
означающих  интеллектуальные  состояния сознания.  Она  не  может читать мои
стихи, я не в состоянии перевести их ей.
     Но  тогда не животные ли мы? Остатки  троглодитов,  живших здесь за 400
веков до рождения дорогого Христа? Мы и в самом деле живем так, как жили они
--  в земном чреве.  Совокупляемся,  размножаемся,  умираем,  произнося лишь
самые примитивные слова. Понимает ли хоть один из нас слова Бога, учение Его
Церкви? Возможно, Майстраль, мальтиец,  один из народа своего предназначался
лишь  для   жизни  на  пороге  сознания,   существования   в  качестве  едва
одушевленного куска плоти, автомата.
     Но  нас,  наше  благородное  "Поколение  тридцать  седьмого"  раздирает
противоречие. Быть просто мальтийцами, сносить все,  почти без  рассуждений,
без чувства времени? Или думать -- постоянно -- на английском, иметь слишком
глубокие представления о войне, времени, всех оттенках любви?
     Возможно, британский колониализм произвел на  свет существо нового типа
-- раздвоенного человека, устремленного сразу в двух направлениях: к  миру и
простоте  с одной  стороны и  к  изматывающему  интеллектуальному  поиску  с
другой.  Возможно,  Маратт,  Днубиетна и  Майстраль --  первые представители
новой расы. Какие монстры восстанут после нас?..
     Эти  мысли  порождаются  более темной  стороной моего сознания -- mohh,
мозга. Для сознания нет даже слова.  Нам приходится пользоваться ненавистным
итальянским menti.

     Какие монстры? А ты, дитя, что ты за монстр? Возможно, не тот, которого
имел в виду  Фаусто --  быть  может,  он  говорил о духовном  наследии. Быть
может, о Фаусто  III, IV и  т. д. Но  этот  фрагмент  ясно  показывает  одну
очаровательную  особенность  юности   --  начинать  с  оптимизма,   а  когда
враждебный  мир с неизбежностью  приводит к пониманию неуместности оптимизма
-- уходить в затворничество абстракций. Абстракции, даже в  разгар бомбежки.
В течение полутора лет на Мальту  совершалось в среднем по десять  налетов в
сутки.  Как  он  вынес  это  герметическое  затворничество  --  одному  Богу
известно.  В  дневниках на  это  нет  никаких указаний.  Возможно, авторство
все-таки  принадлежит  англизированной  половине  Фаусто II, ведь  он  писал
стихи.  Даже  в  дневниках мы находим  внезапные  переходы  от реальности  к
чему-то иному:

     Я  пишу  эти  строки  во  время  ночного  налета,  сидя  в  заброшенном
канализационном коллекторе. Снаружи идет дождь. Единственный свет исходит от
фосфоресцирующего  зарева над городом, нескольких свечей здесь и бомб. Елена
рядом  со мной, у  нее на руках,  пуская слюни ей на плечо, спит дитя. Рядом
тесно   сгрудились   другие  мальтийцы,   английские   чиновники,  несколько
коммерсантов-индусов.   Почти   все  молчат.  Дети,  широко  раскрыв  глаза,
прислушиваются к разрывам бомб на улицах. Для них это лишь забава.  Поначалу
они  плакали, проснувшись  посреди  ночи. Но  потом привыкли. Некоторые даже
стоят  сейчас  у входа в  убежище  и  смотрят  на  зарево и взрывы, болтают,
пихаются  локтями,  показывают   что-то  друг  другу.   Это  будет  странное
поколение. А что же наша? Она спит.

     А потом без видимых причин:

     О Мальта рыцарей святого Иоанна! Змея  истории едина;  какая разница, в
каком месте  ее  тела возлегаем мы?  Здесь, в этом  гнусном  тоннеле, мы  --
Рыцари и Гяуры, мы -- Л'Иль Адан и его одетая горностаем карающая  десница и
его манипул  на  поле  синего  моря  и  золотого  солнца, мы -- мсье Паризо,
одинокий в своей продуваемой ветром могиле высоко над Гаванью  и сражающийся
на  крепостном  валу во  время  Великой Осады  -- оба! Мой Великий  Магистр,
смерть  и  жизнь,  в  горностаях  и  в отрепьях,  знатные  и  простые,  и на
празднике, и в битве, и в трауре мы  -- Мальта, одно целое -- и чистокровный
народ,  и  смесь  рас;  время не  продвинулось с  тех пор, когда мы  жили  в
пещерах, удили рыбу с поросшего тростником берега, с песней, с красной охрой
хоронили наших мертвых, устраивали святилища, ставили дольмены и  менгиры во
славу  некого неопределенного  бога -- или  богов,  -- поднимались к свету в
andanti   пения,   проводили   жизнь   в   вековой  круговерти   бесконечных
изнасилований,  грабежей,  нашествий, и все-таки  мы едины:  едины в  темных
оврагах,   едины    в   этом    возлюбленном    Богом   клочке   плодородной
средиземноморской земли, едины  в своей  тьме -- храма ли,  канализационного
коллектора или катакомб -- по воле судьбы,  агонии истории или, несмотря  ни
на что, по воле Божьей.

     Последнюю часть он, должно быть, написал дома  после налета,  но тем не
менее  "переход"  имеется.  Фаусто  II  был  молодым  человеком,  ушедшим  в
затворничество. Это видно не только по  его очарованности концептуализмом --
даже в разгар грандиозного, хотя и в чем-то скучного разрушения острова, это
видно и по его отношениям с твоей матерью.
     Впервые Елена Шемши упомянута  Фаусто I вскоре после  женитьбы Маратта.
Возможно,  с   пробитием  бреши  в  холостяцкой  жизни  "Поколения  тридцать
седьмого" -- хотя, по всем признакам,  движение было  чем угодно, только  не
движением к безбрачию -- Фаусто почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы
следовать  по  проторенному  пути.  И, конечно,  в  то же самое время  делая
нерешительные поползновения к церковному целибату.
     О, он был "влюблен", вне всяких сомнений. Но его мысли  по этому поводу
постоянно менялись, никогда, полагаю, не соответствуя мальтийской  версии --
одобренному  церковью совокуплению во  славу  материнства. Например, мы  уже
знаем, как  Фаусто  в  самый  тяжелый период осады  1940-43  годов пришел  к
пониманию и практике любви -- такой же широкой, высокой и глубокой, как сама
Мальта.

     Собачьи дни подошли к концу, мистраль  прекратился. Скоро другой ветер,
грегалей, принесет благодатные дожди, торжественно отмечая сев нашей красной
пшеницы.
     Кто  я,  если  не ветер?  Само имя мое  -- шелест  рожковых деревьев  в
загадочных зефирах. Я стою во времени  в окружении двух  ветров, моя воля --
ни что иное как дуновение воздуха. Но воздух же -- умные, циничные аргументы
Днубиетны.  Его  взгляды  на  брак --  даже  на  брак Маратта --  пронеслись
незамеченными мимо моих несчастных заколыхавшихся ушей.
     Ведь  вечером  -- Елена! О Елена Шемши,  миниатюрная,  словно  козочка,
сладостно  твое  молоко  и  сладостен  крик  твоей любви.  Темноглазая,  как
межзвездное  пространство  над  Годеш,  где  в детстве летом  мы  так  часто
смотрели на небо. Вечером я приду в твой домик в Витториозе и надломлю перед
твоими черными очами крошечный стручок своего сердца,  дам тебе причаститься
иоанновым хлебом,  над которым я, как над святыми дарами, благоговел все эти
девятнадцать лет.

     Он не  сделал предложения, но в любви признался.  Видишь ли, продолжала
действовать  неясная  "программа" --  призвание  к священству, в  котором он
отнюдь  не был  уверен.  Елена  колебалась. Когда юный  Фаусто спросил,  она
ответила уклончиво. У него сразу же появились симптомы сильной ревности:

     Она больше не уверена? Я слышал, они с Днубиетной гуляли. Днубиетна! Он
касался ее своими руками. Господь, придет  ли помощь? Может, я должен пойти,
найти  их,  застать вдвоем  --  как  в  старом  фарсе  --  вызов,  поединок,
убийство... Как  он,  должно  быть,  злорадствует:  все было  запланировано.
Наверняка.  Наши разговоры о  браке. Однажды вечером  он  даже сказал мне --
гипотетически, конечно, о  да! -- что когда-нибудь он найдет  девственницу и
"научит"  ее  грешить. Он сказал это,  зная, что  скоро такой  девственницей
станет  Елена  Шемши.  Мой  друг.  Товарищ  по оружию.  Третья  часть нашего
Поколения. Мне  не вернуть ее. Одно его прикосновение -- и восемнадцать  лет
чистоты потеряны безвозвратно.

     И т.д. и т.п. Фаусто, даже подозревая самое худшее, должно  быть, знал:
Днубиетна не имеет  никакого отношения к ее нежеланию. Подозрения размякли и
превратились в ностальгические размышления:

     В  воскресенье  шел  дождь,  оставивший  меня наедине с воспоминаниями.
Кажется,  под   дождем   они   распустились,   словно  будоражащие  цветы  с
горько-сладким запахом. Помню одну ночь -- мы, еще детьми, обнимаемся в саду
над  Гаванью.  Шелест  азалий, запах апельсинов, ее  длинное  черное платье,
вбирающее в себя свет луны и звезд -- безвозвратно. Как и  весь отобранный у
меня свет. В ней живет мягкость моего сердца -- иоаннова хлеба.

     В конце концов их ссора вовлекла третью  сторону. Типично по-мальтийски
--  священник, отец  Аваланш, выступил  в  качестве посредника.  Он  изредка
появляется в  этих дневниках, всегда безликий, выступая,  скорее, в качестве
контраста для своей  потивоположности --  Плохого  Священника.  Но  в  конце
концов он убедил-таки Елену вернуться к Фаусто.

     Сегодня она появилась у меня из дымки, дождя и тишины.  В черном, почти
невидимая. Правдоподобно рыдая в моих чересчур гостеприимных объятьях.
     У нее будет ребенок. "От Днубиетны," -- была моя первая мысль (и -- вот
дурак! --  она  оставалась  в  моей голове  целых полсекунды). Отец  Аваланш
сказал, что от меня. Она  исповедывалась у А. Бог знает, что она рассказала.
Этот хороший  священник не  может  нарушить тайну  исповеди. Лишь  намекнуть
невзначай о  том, что знали все трое: ребенок  мой, и потому мы должны стать
двумя д