Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
го все звали просто "Бончем". Меня провели в приемную и
быстро потом, с большим любопытством пригласили в кабинет. Я не видал этого
литератора, совмещавшего в себе марксизм с интересом к народным религиозным
дви-женьям, лет уже 30. Мы когда-то вместе с ним попадали на такие
религиозные сборища. Сектанты открывались ему в расчете, что через него их
ученье станет всемир-ным. На эту приманку он ловил их, как пескарей на
червя. Теперь это узкое исследование или коллекцио-нирование сектантских
документов обратилось в соби-рание архивов писателей. Я был очередной
жертвой этого располневшего в привычной комнатной работе старого крота. Я
порадовался, что старость сделала его благовиднее. За его столом сидела
миловидная женщина -- его секретарь, Клавдия Борисовна Сурикова.
Теперь, когда я переписываю свой дневник после двух лет со дня этой
встречи, мне странно думать, что она была скорее брюнетка, чем блондинка,
лицо скорее круглое, чем удлиненное, с довольно широкими скула-ми, и глаза
карие. Для меня это была грациозная блондинка с голубыми глубокими
глазами... Мало того, я и теперь остаюсь при своем убеждении в реальности
образа, возникшего во мне, как думаю, музыкально сочувственно из тона
голоса, когда она сказала:
-- Сколько мы вам писали, сколько ждали, и, нако-нец, вы пришли!
Неужели вы не понимаете, что мы ваши лучшие читатели, что ваши же друзья
присылают нам какие-то обрывки ваших рукописей, и мы их хра-ним. Я могу на
память перечислить их... Почему вы нас избегаете?
Я хорошо знаю эту сирену, обманчивый голос в ответ чему-нибудь
написанному,-- эту приманку. Пе-режив много раз, я, в конце концов, удачно
срывался с крючка и приманку выплевывал.
В ответ на задушевный искренний голос сирены я ответил:
-- Хоть мне много лет и я довольно написал книг, но единственную
настоящую книгу свою я еще не написал и уверен, что рано или поздно ее
напишу. Вот почему я сам себе кажусь мальчиком и мне совестно и неприятно
самому себе искать место на вашем клад-бище.
-- Вам не надо искать,-- сказал директор,-- вы большой писатель, и
место вам уже давно заготовлено. А мелодичный голос сирены к этому:
-- Не кладбище у нас, а цветник, и вы самый теперь у нас желанный
цветочек...
Вот на "цветочек" я и попался и проглотил при-манку с крючком. Мы
уговорились, что я на основе своих архивов буду составлять о себе
монографию, большую книгу, и в помощь мне дадут от Музея со-трудника --
секретаря. Сирена подсела ко мне и впол-голоса сказала:
-- Может быть, и я соглашусь в этом вам помогать.
Мне это было приятно и совсем ново: не трудиться над образами и
словами, а прямо пересказывать свою жизнь, свои заветные думы.
Так я попался на удочку славы: цветочек был приманкой, а большой том
монографии с полистной оплатой -- достаточным грузилом.
Сирена позвонила ко мне и спросила, есть ли у меня пишущая машинка?
Если нет, Музей мне поможет приобрести. Секретаря мне будут искать... А еще
про-сила разрешения прийти ко мне с комиссией по Мами-ну-Сибиряку (во главе
с племянником Мамина -- Удинцевым), в которой обещался и я поработать".
Горбатый
"4 января. Пришла ко мне комиссия из Музея и с нею моя "Сирена". За
чаем я им много всего наговорил с выработанной манерой, ставящей перед
слушателями задачу решить, кто я. Открытый простак или хитрец, играющий в
простоту. Между тем эту задачу сам же я не знаю, в какую сторону решить...
Скорее всего, это кажущееся раздвоение происходит из моего живого народного
языка, который встречается со школьной условностью речи среднего
интеллигента: он тут споты-кается...
В моей красивой комнате "Сирена" показалась мне еще грациознее и
привлекательней, чем в Музее. О сек-ретарстве она говорила очень уклончиво.
А Удинцев сказал, что, если у нас дело не сладится, он пришлет мне свою
хорошую знакомую. В коридоре при выходе Удинцев шепнул мне, что та знакомая,
которую он мне рекомендует, человек очень надежный и ее можно совсем не
опасаться. Из этого я заключил, что Удинцев понял мои высказывания этим
вечером прямо, как и следовало меня понимать, простеца, и в связи с этим
перешепнул мне о надежности своего секретаря.
Мою обычную тоску как рукой сняло. Значит, она была не от живота, а от
безлюдья.
Когда в моем голубом кабинете побывала эта "Сире-на", все вещи заметили
ее, как будто она всего косну-лась и завлекла в единство с собой. О, как
опошлено французское "ищите женщину!". А между тем это истина. Все музы
опошлены, но священный огонь продолжает гореть и в наше время, как горел он
с не-запамятных времен истории человека на земле. Вот и мое писательство все
от начала до конца есть робкая, очень стыдливая песнь какого-то существа,
ноюще-го в весеннем хоре природы единственное слово: "Приди!"
Это "Приди!", теперь подхваченное хором всех моих вещей, вдруг подняло
меня. Я подошел к своей рабочей конторке и набросал план повести,
создаваемой из ежедневных записей на Волге во время разлива. Все эти этюды,
как бесчисленные певчие птицы, объедини-лись в единое "Приди!", и вокруг
этой темы музыкаль-но расположились все изображаемые в природе сущест-ва.
Рассказ этот или поэма должна кончиться песней человека, единым "Приди!",
собранным из всех попы-ток к этому поющей и ревущей твари весной. .
5 января. Вчера в разгаре работы мне стало со-вершенно ясно, что весь
труд, который я положил на все предыдущие вещи, входит в состав этого моего
труда: не будь того -- не было бы и этого. Отсюда я сде-лал заключение, что
если кто-нибудь со стороны сейчас войдет в мою лабораторию, то он поймет
всего меня, и не только с тех пор, как я начал писать, а даже и с тех пор,
как я родился: ведь я именно таким и родился, каким я есть теперь.
Какой легкий, какой интересный труд был бы для такого исследователя
написать мою жизнь! Мало того, ведь я, не говоря о размере своего таланта,
совсем настоящий поэт -- чистая валюта. Следовательно, по мне можно будет
потом разбирать и других... И даже открывается новый метод исследования
творчества, именно чтобы начинать исследовать самые простейшие вещи по
возможности в процессе их созидания.
Мне казалось, что я сделал открытие, и, вспомнив о милой женщине
Клавдии Борисовне, позвонил к ней и назначил встречу, уверяя ее, что это
очень важно, и мы с ней приступим к работе по новому методу.
-- По какому же новому? -- спросила она меня деловито.
-- Будем исследовать,-- ответил я,-- не с начала, как все, а с конца.
Теперь я не сомневаюсь, что она ничего не поняла и ответила мне:
Ну, хорошо, мы об этом поговорим при встрече.
Все шло прекрасно, я лег спать в отличном настрое-нии, и вот снится
мне, будто я, переходя перекресток или площадь, упал без сознания, и
бобровая шапка моя соскочила, и ветер ее покатил. А когда очнулся -- шапки
моей не было.
-- Где моя шапка? -- спросил я милиционера и проснулся. И тут в ужасе
вспомнил, что пригласил совсем незнакомую мне женщину исследовать
интим-нейшую свою жизнь. Казалось, будто во сне слетела с меня
шапка-невидимка и я стал, наконец, видим сам для себя.
-- Что же мне теперь делать, что говорить, когда она придет? --
спрашивал я себя со стыдом. И вспо-мнил, что она обещала позвонить в 4 часа
дня.-- Позво-нит,-- решил я,-- и я под каким-нибудь предлогом откажусь от
встречи.
Вот что бывает с такими дуракамикак я, и как верно оказалось, что
горбатого только могила исправит! И горб мой, узел, которым связано все мое
существо, есть непонятная тяга к женщине, которую я не знаю и не могу знать
-- мне недоступной. И самое непонятное в том, что, будь она доступна, я стал
бы сам создавать из нее Недоступную и утверждать в этом ее реальность.
В этом и состоял роковой роман моей юности на всю жизнь: она сразу
согласилась, а мне стало стыдно, и она это заметила и отказала. Я настаивал,
и после борьбы она согласилась за меня выйти. И опять мне стало скучно быть
женихом. Наконец, она догадалась и отка-зала мне в этот раз навсегда и так
сделалась Недоступ-ной. Узел завязался надо мной на всю жизнь, и я стал
Горбатым.
Не остается, конечно, сомнения, что комическая просьба по телефону к
незнакомой женщине и есть какая-то форма того основного романа с
Недоступ-ной".
Пришвин бродит по большой молчаливой квартире. Он один. За ним по пятам
бродит рыжий ирландец Бой, стуча когтями по сколь-зкому паркету. Он ложится,
вздыхая, у ног хозяина, как только тот останавливается, заду-мываясь, у
окна.
В прежние годы писатель пробовал отводить душу в разговоре с собакой.
Сколько раз это бывало в прошлом: "Я иногда думаю предло-жить эту загадку,
что природа вся со своими обитателями значит (знает) гораздо больше, чем мы
думаем, но они не только не могут запи-сать за собой, но даже лишены
возможности вымолвить.
-- Лада, милая собачка, что ты скажешь? Ну, собирайся, друг, шепни одно
только челове-ческое слово -- и мы с тобой победим весь мир зла!
Так я не раз говорю своей Ладе, когда она положит мне голову на плечо и
страстным хрипом пытается высказать свою признатель-ность и любовь".
Так длилось многие годы... Пусть это был самообман, но это была еще и
сила: "Сила моя была в том, что свое горе скрывал сам от себя".
Но теперь -- как ему нужен теперь человек! Он зовет Аксюшу, усаживает
напротив себя в кресло. Начинается разговор:
"6 января.
-- Смотрю я на вас,-- вы как в двадцать лет живете, таких людей бывает
из тысячи один.
-- Не годы -- талант, дар такой душе дан, Аксюша! "Цветы последние
милей роскошных первенцев полей".
-- Это правда, что бывает, но все-таки надо быть осторожным.-- И она
известную басню о лягушке и о чурбане передала мне в том смыс-ле, что если
не будешь осторожным, лягушка на тебя залезет, как на чурбан.
-- "Цветы последние..." --начал было я снова и замолчал.
-- Надо беречься,-- настаивала она.-- Это соблазн!
-- Как же бороться с соблазном? -- расте-рянно спросил я.
-- Надо вооружиться двумя орудиями: по-стом и молитвой,-- назидательно,
как старшаяответила Аксюша.
-- Значит, я, живой человек, должен про-сить, чтоб стать мне чурбаном?
-- Да, нужно быть как дерево или камень -- и тогда соблазн не
коснется...
-- Понимаю,-- ответил я,-- когда на тебя и заберется лягушка, тебе
ничего не будет: по молитве своей ты превратишься в чурбан.
Аксюша удовлетворенно замолчала. Тогда в третий раз я ей сказал: "Цветы
последние милей роскошных первенцев нолей!"
Она собралась что-то ответить, ей было трудно, и она даже покраснела от
усилий, но в эту минуту Бой бросил ей на колени тяжелые передние лапы,
лохматую голову приблизил к лицу и просительно заглянул в глаза.
-- Гулять зовет! -- сказала Аксюша, накло-нилась, обняла порывисто Боя
обеими руками и спрятала лицо в его огненной шерсти. Разго-вор на этом
оборвался".
"Любовь и поэзия -- это одно и то же,-- пишет Пришвин в дневнике.--
Размножение без любви -- это как у животных, а если к этому поэзия -- вот и
любовь. У религиозных людей, вроде Аксюши, эта любовь, именно эта -- есть
грех. И тоже они не любят и не понимают поэзии".
Появление новой женщины по-новому всколыхнуло душу: он вспоминает
теперь и пере-оценивает свое далекое юношеское прошлое. Это прошлое было
связано с уверованием в пе-ределку мира с помощью теории и вытекающей из нее
прямой политической борьбы. Потом был отказ от этой борьбы и переключение
всего себя на художество.
Интересна запись об этом: "В свое время я был рядовым марксистом,
пытался делать черновую работу революционера и твердо ве-рил, что изменение
внешних условий (матери-альных) жизни людей к лучшему, непременно приведет
их к душевному благополучию... Ко-гда же пришла общая революция, и я
услышал, что моя родная идея о незначительности личности человека в истории
в сравнении с великой силой экономической необходимости стала общим
достоянием, и этому научают даже в деревенских школах детей, то я спросил
себя:
-- Чем же ты, Михаил, можешь быть поле-зен этому новому обществу и кто
ты сам по себе?
Так вопрос о роли личности в истории предстал передо мной не как догмат
веры, а как личное переживание. Мои сочинения являются попыткой определиться
самому себе как лично-сти в истории, а не просто как действующей запасной
части в механизме государства и об-щества... Так разбираясь, я открыл в себе
талант писать. И мне открылось, что в каждом из нас есть какой-нибудь
талант, и в каждом этом таланте скрывается, как нравственное тре-бование к
себе самому, вопрос о роли личности в истории.
Перечитывая свои дневники, я узнаю в них одну и ту же тему борьбы
личности за право своего существования, что существо личности есть смысл
жизни и что без этого смысла не-возможно общество. С другой стороны, прямая
заявка личности на право своего бытия невоз-можна, потому что нет
объективного нрав-ственного критерия личности, и заявка лично-сти является
заявкой всеобщего своеволия, вульгарного анархизма. Остается признать два
параллельных процесса в постоянной борьбе".
Теперь на фоне прошлого встает перед При-швиным картина настоящего: что
из всего этого вышло?
"7 января. Писатель должен обладать чувством вре-мени. Когда он
лишается этого чувства -- он лишается всего, как продырявленный аэростат.
Прошлый год "Комсомольская правда" имела лицо, а теперь все кончено: все
газеты одинаковы. И этот процесс уравни-вания, обезличивания неумолимо
шествует вперед, и параллельно ему каждое существо залезает в свою норку, и
только там, в норке, в щелке, в логове своем, о всем на свете позволяет себе
думать по-своему.
Среди ранних писем своих я нашел такое, из которого ясно видно, что в
то время я был именно тем самым безлико-общественным существом. И вот этот
процесс пошел без меня. И все мое писательство, как борьба за личность, за
самость, развилось в этой норе. Мало того, я тогда еще предвидел, что со
временем и каждый войдет в свою нору. И вот это теперь соверша-ется. И в
этой всеобщности моего переживания и за-ключается секрет прочности моих
писаний, их совре-менность.
...Я теперь вспоминаю смирение свое и молчание, и непонятность утраты
своей личности, и упование на будущее, как на беременность... И сейчас время
именно такой всеобщей беременности.
8 января (ночью). Я думал: любить женщину -- это открывать в ней
девушку. И только тогда женщина пойдет на любовь, когда ты в ней откроешь
это: именно девушку, хотя бы у нее было десять мужей и множество детей.
Я сказал ей по телефону, что она Марья Моревна, а Музей -- это Кащей
Бессмертный.-- А вы? -- спро-сила она. Я замялся и ответил: -- Я, конечно,
сам это выдумал. Раз выдумал Марью Моревну, буду Иваном Царевичем. Но есть
сомнение, не попадет ли Марья Моревна от одного Кащея к другому? -- Нет,--
ответи-ла она,-- я готова работать с Иваном Царевичем.
9 января. Разумник Васильевич обрабатывает мой архив. Они с Бончем
хотят меня заживо похоронить в литературном склепе. Я же, не будь дураком,
архив-то архивом, а жизнь жизнью. Клавдию Борисовну все-таки у них отобью:
будут помнить, как они кота хоронили!
1 0 января. Когда моя новая сотрудница ушла от меня, Аксюша спросила:
-- А кто у нее муж?
-- Не знаю,-- ответил я,-- не все ли равно, какой у нее муж.
-- Напрасно, я бы спросила.
-- Твое дело, но мне совсем это не нужно.
В следующий раз, тем не менее, мне почему-то захотелось спросить, кто у
нее муж. Но мне было со-вестно спросить, я не посмел.
На этот раз мне она очень понравилась. Так мы дошли до Устьинского
моста. Теперь мне очень хоте-лось ее спросить о муже, и вопрос этот на мосту
чуть не слетел с моих губ. Он замер, когда я услыхал за собой тяжелые шаги.
Мне даже не хотелось обертываться, как будто я уже знал: это шел позади
Командор -- ее муж. (Дальше я сочиняю.) Я проводил свою даму, и, когда
повернулся к мосту, мне стало страшно: Командор стоял на мосту. И только я с
ним поравнялся -- он тронул меня пальцем, и я полетел с моста в черную воду,
дымящуюся от стужи.
Я плаваю и спрашиваю вверх Командора:
-- Долго ли мне тут плавать?
-- Нет,-- ответил он,-- недолго. Вода холодная,-- как дурь твоя
пройдет, так все и кончится.
11 января. Таков ли мой талант, чтобы мог заменить молодость, такая ли
это женщина, чтобы могла удовлетвориться талантом? Кому-то может заменить...
Но та ли эта женщина -- неизвестно.
12 января. Она была у меня, и я прочел ей и подарил написанный рассказ
на тему записи о сне. Рукопись она забыла умышленно или случайно на столе.
13 января. Непосланное письмо "К. Б.! стало ясно, что из работы над
моими дневниками у нас ничего не выйдет. Мало того! Моя повесть по всем швам
затреща-ла. Очевидно, что поезд подошел к моей станции, и приходится
выходить из вагона. Уношу от нашей встречи новую уверенность, что Марья
Моревна суще-ствует и мой колобок недаром бежит по земле. Всего вам
доброго".
(Рядом на полях позднейшая приписка): Политика вместе с самим
государством, по общему мнению, является неизбежным злом. Но политика в
отношениях личных между людьми является просто злом и может быть устранена.
Поэтому письмо посылать незачем. Это ведь только предлог для возобновления.
Все понятно: про-тив Командора невозможно идти. Рассказом о "Ко-мандоре" все
и кончилось, и не нужно ни письма,посылать, ни креста надевать. Да! не нужно
ни письма посылать, ни креста надевать: все прошло, как неваж-ная
репетиция".
Пришвин уезжает на охоту в Загорск, чтобы выйти из-под гипноза своей
"дури" -- ненуж-ного чувства. В поезде он записывает только одну строку: "Не
страшно, что будут судить, а страшно, что при общем смехе еще и оправ-дают!"
В тот же день запись: "Павловна сразу же ни за что накинулась на меня,
как лютый зверь. Вот какая болезнь, что человек звереет... Чем больше будет
болеть Павловна, тем мне нужно быть к ней внимательней". "Внимание есть
основной питательный ор-ган души, всякой души одновременно: великой и
маленькой..."
Во всех ошибках прошлого в отношении близких людей Пришвин винит себя
одного, он вспоминает: "В любви моей была спешка эгои-стическая с
неспособностью вникнуть в душу другого человека". Это относит он одинаково и
к жене, и к отказавшей ему некогда невесте. Всю ответственность за ошибки
прошлого, весь нравственный труд -- взять на себя одного и не-сти одному.
"Трудно гонять, и снег глубок. Свету за-метно прибавилось, и свет уже
не тот: вечером Голубой стоит у окна... Эта боль не оттого, что не нашлось
мне ответа, это старые раны я растравил и сам себе вскрыл. Теперь буду
зализывать.
Я сознательно работаю и освобождаюсь от своего плена. Победа моя не в
том, что я зализал свою рану, а в том, что воспользовался этой болью и
написал и, мало того, прочитал и тем объяснился:
-- Вот, мол, какая моя любовь, я, мол, не для себя только и не для вас
-- я для всех люблю.
Такая победа -- есть победа над самим со-бой. В этом опыте я как в
зеркале увидал всю свою жизнь, как я из боли своей сделал радость для всех.
Я увидал весь свой путь к свободе от себя, к выходу и