Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
цей. Ваши два рассказа -- тогда и от них надо отречься, да и от
всего лучшего отречься, что сделано и ска-зано на земле, потому что все --
из этого источ-ника.
Отдохните в одиночестве, потребуйте себе хотя бы временного
одиночества, посмотрите в свое сердце, взвесьте силы, положение и тогда
поступайте, как можете. Вы должны понять, что я не буду бороться их оружием,
но я не буду терпеть их подозрения. Я пережила за эту ночь обиду и вижу, что
нет иного пути для меня, как выход из этой борьбы. Я почти не надеюсь, что у
Вас хватит сил: слишком сильны Ваши "благожелатели", слишком добры мы с
Вами. Это крест. Вы не выбрали его на Новый год, но он сам Вас насти-гает.
Я надеюсь еще на какое-то чудо, но, конечно, я просто смягчаю боль
расставанья с меч-той. Не судите меня, что я оставляю Вас в не-равной
борьбе. Поймите: я одна, с мамой боль-ной на руках, потрепанный страшными
удара-ми человек и сейчас еще выбитый из колеи. Вы можете все там плакать,
кричать, драть-ся и не спать, потому что Вам можно болеть, лежать и утешать
друг друга. Я же должна завтра идти на работу и работать хорошо, иначе я
погублю свою мать и потеряю всякую почву в жизни. Е. П. требует жалость и
получает и жалость и заботу -- она вяжет Вашу совесть. А я всю ночь плачу в
подушку, чтоб не слыхала мама, а когда бываю с Вами, мне жаль Вас и я
стара-юсь, чтобы Вы не видали глубины моего горя.
Они отнимают у Вас капля по капле веру в меня,-- да разве во мне тут
дело, разве до меня Вы не о том же писали и думали? Я-то прочла Ваши прежние
дневники! Я отстраняюсь не из-за страха борьбы, а из-за страха унижения Вами
-- Вашим неверием и предательством моего лучшего, что сейчас делает из меня,
мечтательницы, человека. Еще -- я не хочу сеять вокруг себя эту вражду. Если
бы я знала, что Вы настолько связаны с Е. П., я не пошла бы Вам навстречу.
Еще раз прошу Вас -- потребуйте себе оди-ночества и в покое взвесьте
все: верните мне всю свою безрассудную любовь, то щедрое и пре-красное
чувство, которое породило и мое ответ-ное. Тогда я приму любое Ваше решение
с за-крытыми глазами. Но как я могла вчера согла-ситься на какие-то
временные мены квартир, когда я чувствовала, а сегодня ночью и поняла, что
тут все основано на недоверии и Вы действи-тельно наполовину согласились
доверить Е. П-не охрану своего житейского благополучия на случай моего
предательства. Она будет охра-нять квартиру и вещи, а мы поживем пока
временно: Вы проверите себя и меня... Ведь так она вам предлагала? Но Вы не
согласились, не правда ли, Вы не могли так думать обо мне?
Если дело непоправимо, так и скажем: меч-ты не воплощаются. Пишите о
них, если это Вас тешит, а я Ваших книг читать не буду. Я про-щаю Вам от
души все то зло, какое Вы невольно мне причинили, не зная своих сил и своего
плена.
Вы сами предложили и настаивали, чтоб мама жила с нами. Вспомните, я
вначале отка-зывалась от этого, а Вы мне сказали: "кого вы любите -- буду
любить и я". Это Вы говорили из любви, и это было прекрасной щедростью. И в
два дня, под влиянием людей, меру понима-ния которых Вы знаете, мама
превратилась в "тещу".
Знаете, я Вас так люблю, что готова была отказаться от совместной жизни
с мамой. (Хотя Вы знаете, что нас с нею связывает!) Но сейчас поздно, и
побеждает не тот, кто отказывается, а тот, кто требует. И поэтому
единственный выход, это уйти из этой страшной жизни. Толь-ко не пугайтесь, я
не грожу Вам стрихнином. Я ищу благородного и даже радостного выхода:
я снова приведена к той двери, перед которой некогда стояла с О. Я
знаю, он, умирая, думал только об одном -- о том, чтобы я вышла на свободу
из житейского плена страстей. И надо же, чтоб он участвовал в нашей с Вами
любви, чтоб все и началось-то с моего рассказа о нем, с чтения Вами его
писем. И все это было, чтоб подготовить эту жестокую и, может быть,
благо-детельную катастрофу, освобождающую меня от человеческого утешения.
Я не скрываю, что это я вижу как бы сквозь стекло сознания и душа моя
все еще в плену у чувства, но я выйду на свободу.
Может быть, на прощанье Вы оцените, что я не связываю Вашей совести
даже своим горем, а нахожу положительный выход и радуюсь ему сквозь всю свою
боль. Сердце, конечно, слабое, ему жаль расставаться, но оно научится
радо-ваться.
Верните мне письма Олега. Машинку я Вам верну: она не может быть моя, а
только общая".
"21 марта. Сколько раз я повторял в своих писаньях, что я счастлив. И
они теперь меня об этом допрашива-ют, не понимая того, что своим заявлением
"я счастлив" я отказывался от дальнейших претензий на личное счастье, что я
в нем больше не заинтересован, я ничего не домогаюсь. Отрекаясь от этого
личного счастья, я движусь духовно в творчестве. Мое творче-ство и есть
замена счастья: "там" все кончено, все стоит на месте, я "счастлив"; здесь,
в поэзии, все движется, я самый юный писатель, юноша, царь Берендей.
Рож-дается сказка вместо жизни, вместо личной жизни -- сказка для всех. И
вот тогда при отказе от себя возника-ет любовь ко всякой твари.
Что же, разве это не путь человеческий, прекрас-ный?
Но пришла она, и "то" стало болотом, и все мои зайцы побежали к ней, и
птицы полетели, и все туда, туда! И мне стало все равно, куда ехать -- на
север, на юг, везде хорошо с ней: она причина моей радости и на севере и на
юге. Решено, что мы уезжаем. А куда? -- на север хоро-шо, и на юг хорошо,
нам везде хорошо. А жить будем в одной комнате.
Болезнь Павловны. С утра начались рыданья. Про-щается с Аксюшей, хочет
умереть. А когда я к ней с упреком: "Хочешь мир творить, а вот: это ведь не
в себя, а в меня!" Она отвечает: "Ничего, ты сильный, ты переживешь!" Вызвал
двух психиатров: ничего страшного нет. Все бросил и один уехал в Загорск."
"22 марта. Живу один в Загорске. Был на вечерней прогулке, и такая меня
тоска охватила, и впервые было так безучастно в природе; на закате месяц
выходил бледный, большой и словно отворачивался, и так все-все,-- облака,
снег, следы зверей даже чем-то про-тивны: столько лет занимался такой
глупостью. А до-ма -- патроны, ружья: нужно же было на детскую шалость
тратить столько времени. И так все от меня отвертывается, или я сам
отворачиваюсь... Вся жизнь собралась в одной-единственной точке, и раз я от
нее оторвался, то вокруг нет ничего, и я сам будто сослан-ный. А поди я с
В., как бы он запрыгал, заиграл, бессовестный месяц!
-- Погоди, погоди,-- говорил я ему,-- вот придет день, посмотрим, как
ты запляшешь, когда я покажу тебе Лялю.
Свет весны всю душу просвечивает и все, что за душой,-- и рай, и за
раем, дальше, в такую глубину проникают весенние лучи, где одни святые
живут... Так, значит, святые-то люди от света происходят и в начале всего,
там где-то за раем, только свет, и свет, и свет. И от этого райского света
вышла моя любовь.
Кто может отнять у людей свет зарайских стран? Так и любовь мою никто
не может истребить, пото-му что моя любовь -- свет. О, как я люблю, о, какой
это свет!
Я иду в этом свете весны, и мне вспоминается почему-то свет, просиявший
в подвале сапожника, хорошего человека, приютившего ангела. Когда проси-ял
ангел -- просиял и сапожник 14. Но почему же мне в свете весны
теперь приходит в голову этот свет в подвале сапожника? Перебрав все в своей
душе, я вдруг увидел это все как бы просияв-шим и понял: я -- это как
сапожник -- хороший чело-век, приютивший наказанного ангела, и этот свет мне
только за то, что я не плохой, и тоже приютил у себя ангела, и помог ему,
когда он страдал от воплощения в человеческий образ. Как он ужасно страдал!
И я по-жалел его, и приютил, и за это дана мне такая любовь, этот
божественный свет. Кто может отнять его у меня?
Письмо (Чем люди живы). "При первом свете выхожу на Каменный мост,
направляюсь пешком на Северный вокзал и, глядя на Кремль, вспоминаю твои
слова: "Никогда не устаю смотреть на Кремль!" Я тоже смотрю и не устаю
думать о тебе и в согласии с тобой приводить в порядок свой внутренний мир.
Сегодня я почему-то считаю себя хорошим челове-ком, похожим на того
сапожника, который пожалел наказанного Богом ангела, страдающего в
человеческой плоти. Помнишь этот чудесный свет, доставшийся са-пожнику,
когда его подмастерье превратился в ангела?
Смотрю на кремлевские главы, освещаемые первоутренними лучами весеннего
солнца, и думаю: откуда же этот дивный свет, если мой подмастерье еще вместе
со мной шьет сапоги?
Милая моя Ляля, как много ты по ночам плачешь и долго-долго спишь по
утрам, я очень хочу сделать, чтобы ты не плакала и раньше вставала. Если бы
ты только знала, с какой великой силой утренний весен-ний свет работает для
нашей любви! Если б этот свет не очищал мою душу многие годы, я бы не мог
узнать живущего в тебе ангела и полюбить его, как я страстно желаю, навсегда
и до конца.
Теперь мне кажется,-- так давно это было,-- ты повторялась в сомнениях,
видишь ты меня как человека достойного твоей любви, или же тебе это только
ви-дится. Теперь же, когда он с тобой, ты не унимаешься в твоих ночных
сомнениях и спрашиваешь:
-- Что это -- человек пришел или пришло твое время любить?
Милая моя, не хочу времени -- хочу человека, хочу при помощи живущего в
тебе ангела создать свое новое время.
Скоро поезд приносит меня в Загорск. Здесь так сильна весна света, что
от боли в глазах слезы текут, и самую душу просвечивает, и проникает за
душу, куда-то, может быть, в рай, и дальше за рай, в такую глубину, где
только святые живут... Святые... и тут впервые я думаю, что святые
происходят от света и что, может быть, в начале всего, там где-то, за раем,
только свет, и все лучшее происходит от света, и если я буду это знать,
никто любви моей от меня не отнимет и моя любовь для всех будет светом...
В лесу на снегу, еще нетронутом, много следов, как зимой, но
полдневные, горячие лучи помогли деревьям стряхнуть с себя весь зимний снег.
Только в самой глубине в развилке уцелел зимний ком снега и не пада-ет. В
прежнее время я бы придал этому снегу какое-то значение, может быть, снял
фотографию или записал об этом в книжку, чтобы, складывая потом записи,
сделать из них узорчатый ковер. Десятки лет с непостижимым терпением
занимался я этим тканьем в смутном пред-чувствии, что по этим коврам придет
ко мне ангел, родной моему Михаилу.
Все совершилось, точно, как я ожидал: по этим коврам пришел мой друг
желанный. И вот теперь боль-ше не надо мне замечать, записывать, снимать,
склады-вать и сочинять. Теперь друг мой со мной и осво-божденный дух мой
веет, где хочет. Ну вот, я достиг своего домика, тоже с полуподваль-ным
помещением, точно таким, в котором жил тот сапожник, хороший человек,
приютивший наказанного ангела. Такая тишина, такое одиночество, и в то же
время сознание спокойствия и гармонии, какое невозможно было достигнуть
прежним, обыкновенным человеком.
Милая Ляля, не покидай своего сапожника, пока твой ангел не будет
прощен.
Любящий тебя Михаил".
Сегодня В. представилась мне как в таинственном рассказе ангел. Там как
сапожник, тут как машини-стка. Там осветился темный подвал, тут же подвал
человеческой чувственности: то, что у множества "стыдно", здесь яркий свет
(заслужил!).
А все вокруг нас судят "по себе", и этот суд по тону своему похож на
унижение ангела при воплощении в человека... Потому-то так ярок свет ее для
меня: она это горит не для себя, а для меня... Как будто на острие ножа,
воткнутого в сердце, мне привили тебя 15, так что когда
поднимается боль, то мне кажется, она у нас вместе -- не я один. И еще
похоже, как будто "шести-крылый серафим на перепутье мне явился" и с тех пор
в сердцах людей читаю я страницы злобы и порока...16 ...Рожи... в
невероятной тоске... душевньгй отврат... и никакого отдыха. Сном, гигиеной
тела и духа тут не возьмешь".
"23 марта. Утром было -- 20В°. А потом вскоре ка-пель. Давно бы уже
время грачам и даже жаворонкам, но не видно грачей, и жаворонков не слышно.
Только один воробей токует: чирик-чирик, да синички: пик-пик. А в сущности,
и я тоже, если упростить мою филосо-фию до крайности, повторяю, как птица:
Ля-ля, ля-ля.
Все-таки надо добиться мира со старой семьей, полного спокойствия в
переговорах, как бы ни была возмутительна для меня их "любовь".
Письмо: "Милая, никогда я не испытывал ссылки в том смысле, что
нахожусь где-то поневоле. А вчера под вечер вышел в лес и первый раз в жизни
почувство-вал вокруг себя чужую природу. Думаю о тебе и ни на что вокруг
смотреть не хочу. Я думаю о том, как бы мне сделать, чтобы ты тверже стояла
на земле и уверенней на меня опиралась.
И я придумал сделать тебе большой и хороший подарок. Я подарю тебе весь
мой архив, над которым работает Р. Мы будем его беречь, ни в коем случае не
продавать. Это будет крупным материальным фондом на случай катастрофы -- это
раз, а второе -- изучив этот архив, присоединив к нему наш опыт вдвоем, ты
легко можешь написать книгу, сбыт которой обеспечен значимостью моей в
литературе. Передачу тебе архива сделаю нотариальным порядком. Не думаю,
чтобы этот подарок произвел на тебя сам по себе впечатление: слишком это
деловое что-то. Но я тебе пишу об этом, лишь чтобы дать пример борьбы моей с
положением ссыльного.
В то время, как я об этом думал, сумерки сгущались, месяц больше сиял,
надувался, я стал глядеть на него, чтобы войти с ним в знакомую мне
родственную связь...
Мне хочется сказать тебе об этой родственной связи, родственном
внимании, которым она достигается. Я давно этим пользуюсь и достигаю больших
результа-тов. Чтобы с какой-нибудь тварью, мышонком, елочкой, зайцем,
установить эту родственную связь, нужно ведь всего себя со всем целым миром
привести в связь. И я это делал, я каким-то своим, мало сознаваемым способом
делал, и на основании такого расширения души до Целого достигал, и многих
писанием своим удивлял.
А теперь вот навел луч родственного внимания на месяц, и он вроде как
бы даже от меня отвернулся. Тогда я стал свой луч на все наводить, знакомое
мне, родное, и все это от меня отвертывалось. Им как будто не нравилось, что
я думаю об одной тебе, они все, как и семья моя, не зная человека, все
против него. Холодно, равнодушно глядел я на месяц, в сердце же открывалась
боль, и вдруг я почувствовал, что боль эта наша, что мы тут вместе. До того
это было в чувстве четко, до того душа твоя слита с моей душой, что это было
все равно, если бы ты и вся тут была. И когда я теперь уже с тобой вместе
взглянул на месяц, честное слово -- он плясал от радости. А потом и все
вокруг нас заплясало, и я понял, что природа нас с тобой уже давно
обвенчала, соединила, не хочет видеть каждого из нас в отдельности. Извещаю
тебя об этом: в природе мы обвенчаны. Напоминаю о 25-м в 6 часов. Твой
Михаил".
"Тяжело это перенести, их эгоистическое горе. Тяже-ло думать, что всю
жизнь провел в детской комнате, и дети ничего-ничего хорошего от меня не
взяли. Это конец всему. Лялю я как-то от всего отбил, надо ее устроить.
Например, подарю ей и оформлю подарок -- мой архив. Она и работать будет над
ним, и верное обеспече-ние. Послал третье письмо из Загорска о месяце (в
при-роде мы обвенчаны)".
"Был у попа-пчеловода. Посмотрел на него, по-смотрел в зеркало на себя,
и страшно стало: а вдруг как он через свое поповство прозрит, что я в своем
возрасте, в своем положении повторяю в душе своей одно только "Ля-ля",
"Ля-ля". Еще я думал, глядя на него: "Да невозможно же представить себе
такое, чтоб молодая женщина могла полюбить вот такого попа!" Тоска вошла ко
мне в сердце, стала ужасно мучить с повторе-нием: "Что ты наделал, что ты
наделал!" Когда же я пришел домой, отдохнул, пообедал, побрился, вымылся и
поглядел в зеркало, то сразу все прошло: "я не похож на попа!"
"И еще один морозно-солнечный день. Хотя внутри все повертывается
по-разному, но средняя линия -- это полная уверенность в своей правоте и
совершенное спокойствие: без этой встречи моя жизнь была бы непонятной.
В моей жизни было две звезды -- звезда утренняя (29 лет) и звезда
вечерняя (67 лет), и между ними 36 лет ожидания. 40-й год загадал: "крест"
или "при-ди", и она пришла, и жизнь моя стала прозрачной и ясной.
"Жень-шень" -- это о звезде утренней, теперь должно возникнуть нечто о
звезде вечерней... "Звезда вечерняя моя". Роль поэзии в этом сближении:
приманивает, зама-нивает, и отдает, и передает куда-то... Замечательно и
необыкновенно, что в нашем случае вовсе не было грани между Эросом и Полом.
Есть поэзия -- действует пол.
Нет -- и пола нет.
И когда пол действует -- поэзия светит.
Чувство полной уверенности, что в мою жизнь послан ангел-хранитель. Мои
глубокие и позорные провалы чувства заключались в безвыходности нарастания
"корневой" силы... Довольно одного взгляда на Лялю, чтобы ущемленность
превращалась в радость, а ласка сразу создавала бы разлив души.
Ее заветная мечта -- "рай плоти". И вот именно из-за того, что это
самое ее желанное, ей оно и не давалось. И вот ее "ошибка" (брак) и ее
вздох: "ах, зачем я это сделала!" "Вот чепуха!" -- воскликнула она, указывая
на свое тело (т. е. все это без любви -- че-пу-ха!)".
"25 марта. За три месяца до встречи в Париже с невестой моей поэзии
родилась настоящая невеста моей жизни Ляля.
Читаю письма Олега, дивлюсь возвышенной силе его творческого
самосознания. Чем он отличается от самого Бога в своем построении вселенной?
И вот такой-то творец бежит от девочки, рискнувшей ему предложить "рай
плоти". Не бежать он должен был, а или взять ее в свой горний мир для
сотворчества, или самому сойти с ней в долину любви человеческой и на
некоторое время, как наказанный ангел, стать как все. Он ни того ни другого
не сделал, и через этот корректив девочкой жизни, вскрыл свое люциферовское
проис-хождение".
Через много лет ты запишешь о том же, но иначе: "1953 г. 2 мая. В
результате чтения дневника (т. е. писем) Олега понял непонятное в Ляле и
проникся величайшим уважением к О. Он, по-моему, достиг в своем духовном
развитии такого состояния, которое мне каза-лось недостижимым: самому своими
усилиями победить чувственность, зависть, ревность и все прочее, связанное с
чувственной любовью, и остаться торжествующим..."
"Шел в лесу по дороге и не мог никуда в сторону свернуть: по сторонам
проваливается снег больше чем на полметра. Увидал пень, согретый солнцем,
долез до этого пня, уселся лицом против солнца и замер.
Как волнуется жизнь моя! Если я устал, то к устало-сти присоединяется
угнетающая мысль: как же ты такой будешь ободрять свою подругу? А когда
является бодрость, то сейчас же является сильное желание к ней дотянуться.
Я шепчу ей из леса:
Ты страдаешь за своего Олега, помни, только за него. Он тебя любить и
не мог, и замечал он тебя, лишь когда ты ему говорила что-нибудь в путь.
Какая наша страна стала теперь голодная, ободран-ная, безнадежно
скучная, как и во всем-то мире стало скучно, до того скучно, что и не ждешь
даже никакой катастрофы. И вот зато в своей личной затаенности до чего же
хочется пустить все к черту и самому, несмотря ни