я,-- это полнота жизни,  стремление  к совершенству,  к  настояще-му
счастью.
     "Что  наша  жизнь  -- одна  ли, две  ли  ночи". Нет,  гораздо больше: в
драгоценных минутах  ощущения чужой души как своей и через это -- в ощущении
единства со  всем живым,  что способно любить, а способно к этому все. После
первой встречи, когда я лежала с обмороженны-ми ногами,  я  тоже  взялась за
"Жень-шень". Читать  мне было  мучительно,  потому  что тот близкий человек,
каким был для меня автор до личного знакомства, вдруг раздвоился. Я никак не
могла связать  этих двух людей. Ведь первый был своим -- не только я его, но
и он меня понимал, ничего с ним не было ни страшно, ни стыдно: мы жили с ним
в одном мире, где нет ни разочарований, ни расставаний, ни смерти. А второго
я не могла понять, и, еще печаль-ней,-- он не понимал меня.
     Я ведь была в менее выгодном положении: не имела средств ему открыться.
Его-то  я  узна-ла  через  его же  книгу:  в творчестве человек  открывается
невольно. А я -- как могу себя открывать я Вам? Ведь это возможно или  через
художество,  или  через святость (нравственное совершенство--  там тоже кора
сгорает). А у меня -- ни того, ни другого.
     Вот почему так трудно было читать "Жень-шень", будто подмена произошла,
как только во сне  бывает. После второй встречи все вернулось. И хоть многое
мешает, но это отбрасываешь: внутри есть  тот свой человек. И если не выйдет
до конца как надо -- значит, сами виноваты. Самое главное, что  это возможно
-- проникно-вение в тот мир, в котором существует наше единство и свобода, и
рано ли, поздно ли, все в него войдем. А пока надо благодарить за про-блески
этой радости и к ней готовиться.
     Еще мне хочется Вам сказать о другом: Раз. Вас. как будто замариновался
в той уже прожи-той жизни, в  которой жили люди нашего круга  и которая себя
изжила. Недаром он специализи-ровался на  обработке  архивов. Одной ногой он
все  еще  в  "духовных салонах" прошлого.  Все это  нужно было когда-то,  но
сейчас этого нам мало. Кто  не хочет быть современным, тот попросту  ленится
действовать, ленится брать на себя свой крест. А пассивное страдание, вроде
     сидения  в  тюрьме,  никакому  Богу  не  нужно.  Нам  мало   уже  слова
"культура",  нам  надо нечто более цельное, простое, осязаемое, может  быть,
даже суровое.
     Я бы не хотела, чтоб вчера к нашему столу пришел Блок,  Мережковский  и
другие  из тех людей.  Мне тяжела  замороженность  Р.  В-ча  в  симпатиях  к
гностицизму и его присным: Белому,Штейнеру;его вкус к схематизму в во-просах
духовной жизни (наш разговор о тре-угольнике Штейнера, двух путях -- от  ума
к сердцу и обратно). Ведь на самом деле это не так: не  с той "точки зрения"
надо подходить к реальной, живой жизни нашего духа.
     Но  не поймите, что я браню Р. В. Он чистей-ший, благороднейший человек
и  трогательный  даже: к  нему всей  душой  можно привязаться, только  с ним
нельзя взаимно расти (можно лишь сохраняться, это тоже немало).
     Возможно,  это  печать  петербуржцев.  Она  --  от  большой  формальной
культуры. Меня в  при-сутствии таких  людей подмывает созорни-чать,-- каюсь!
Вот  в прошлый  раз  я  из-за  этого  ляпнула про  нашего  общего  знакомого
Зубаки-на 9  --  "спер", а потом  пожалела, но было  позд-но.  На
самом деле он "спер" у самого  себя: он читал  мне те  четыре строчки, что и
Вам, выда-вая  каждый раз  за  экспромт: "А там  на севере  олени  /Бегут по
лунному следу /И небо нежную звезду /Качает у себя в коленях".
     Забыла  прошлый раз напомнить Р. В-чу:  Ваш Розанов  со слов ап.  Павла
пишет где-то: "святые  будут судить мир". Куда же деть в таком случае все 40
томов этого доктора (Штейнера), ради изучения которых хотел бы Р. В. еще раз
"воплотиться"?
     Еще я хотела оказать об Аксюше.  Вы, на-верно, неприятно удивились, что
я сразу сказа-ла ей "ты"? Я потом мучилась (не тем, что сказала,  а  что Вас
сбила с толку этим). У меня это вышло опять-таки потому, что с такими людьми
сразу рушатся преграды. Вот и она мне сказала "ты", и мы с ней расцеловались
на прощанье.
     Ну вот, мой отдых окончен. И письмо  кон-чаю. Перечитывать некогда. "Но
мне порукой  Ваша честь", что Вы  его не покажете ни Р.  В., ни  Аксюше. Вам
троим  только  и  дел,  что  пере-мывать  косточки  ваших  гостей:  вы  люди
сво-бодные.
     Я  очень довольна нашей  беседой. У меня  даже  глаза  мокрые,  но  это
"умиление" -- от больных нервов и так  же мало стоит, поверьте, как умиление
некоторых постников, происходя-щее от телесной слабости".

     Так началась  наша дружба, как напряжен-ный  и радостный друг  ко другу
интерес. Ни  о  разводе, ни тем более о браке  мы  и не  помыш-ляли. Мы жили
только настоящим, грелись в его свете, никому, кроме нас двоих, не види-мом,
никого ничем не оскорбляющем. Снова повеяло на меня духом свободы, поэзии --
таин-ственным гением жизни, ушедшим со смертью Олега.
     Все было еще между  нами  непрочно, и  в  то же время  это  была полная
жизнь.
     Куда бы  я ни пришла в те дни -- к матери ли,  к друзьям -- все на меня
дивились и только  не спрашивали:  "что  с  тобой?"  Но я молчала. Я боялась
спугнуть свое новое счастье. От счастья, именно в эти дни, я начала думать о
том, чтоб отдать сполна свой  долг: посвятить остаток жизни не одной матери,
но и покинуто-му мужу. Теперь мне это казалось легкой жертвой.
     Хорошо  помню, как  я встретилась  с  ним  на улице, рассказала о новой
работе у писателя, о  новых  людях на  моем пути. Он  слушал  с  инте-ресом,
радостно улыбался и все время вставлял в мой рассказ: "Записывай, непременно
запи-сывай за ними -- это ведь реликты эпохи!"
     Сколько  бы так  длилось,  к  чему  бы привело? Но  судьбе  было угодно
подхлестнуть события. Чтобы сделать их понятными  читателю, надо  напомнить,
что  в те годы каждый третий  среди  нас  считался  филером,-- так  говорили
опыт-ные люди, и это подтверждалось практикой жизни.
     Вот почему 3-го февраля Пришвин записы-вает в дневнике два таинственных
слова: "А если?"

"А если?"

     "Изучая письмо  В.  Д-ны,  нашел,  что логика  ее  не  покидает  ни  на
мгновение: очень умная, а я совершен-ный дурак ("уверчив"). Но вот выступает
контролер доверия -- Разум (он Разумник Васильевич) и спра-шивает: "а если?"
И  какая кутерьма подымается, и "сладкий недуг" исчезает в одно мгновение...
и  стано-вится ясным, что  то мое одиночество, на  которое я жаловался моему
новому другу, и  было  и есть сред-ство моего спасения  и разгадка  для всех
удивительного, что такой ребенок мог сохраниться в наше время.
     Р. В. говорит: "А если?"
     -- Но разве вы не видите, какая она?
     -- Вижу, да, а все-таки "а если?".
     -- Но, ведь если думать всегда о "если", с места сдвинуться нельзя.
     -- Почему  же? Вот Аксюша,--  она, несомненно, не  "а если",-- отвечает
мне Р. В.
     5 февраля. Дни 3--4 февраля были самые трудные, я ужасно страдал. Р. В.
рассказал  мне о женщине,  которая  вышла  замуж  за  человека,  подлежащего
иссле-дованию. Восемь  месяцев спала с ним,  все выведала  и  предала. И под
влиянием рассказа  Р. В.-ча, не  видя Веду,  я  представил себе, будто стало
невозможным поправить малодушие:  "ушла и больше не придет  никогда!"  И мне
остается "прочее время живота".
     Вот тут-то  во  мне  все закричало: "спасать, не-медленно спасать!" И я
написал  тут письмо  ей.  О,  как  я люблю это чувство покаяния, из которого
воскресает мой настоящий человек!"

     "Мое письмо. "После каждой  новой встречи Вы чем-нибудь  возвышаетесь в
моих  глазах,  и  чем-нибудь  перед  самим собой  я  становлюсь  ниже,  и  в
чем-нибудь я  отступаю. Не  только архивы  мои -- драгоценные  (казалось мне
раньше)  дневники, но  и  книги  в  моих  глазах теряют прежнее значение,  и
последние  остатки  вкуса  к славе исчезают. Самоуверенность  моя  исчезает.
Предвижу,  что  на  этом пути  "Пришвин", каким он был,  и  вовсе  кончится.
Напротив,  все  Ваше  в  моих  глазах вырастает,  и  даже  некоторые, раньше
казалось,  некра-сивые  черты  преображаются  и становятся  для меня  дороже
красивого  (родинка отцовская). Мне бы хоте-лось эту любовь мою к Вам понять
как настоящую  молодую  любовь, самоотверженную, бесстрашную,  бескорыстную.
Могу ли?  Пусть даже сейчас не  могу, но я  хочу бороться  за это новое свое
большое   счастье  и   быть  победителем.   Я  хочу   понять  процесс  моего
само-понимания  в собственных глазах как  разрушение всего того, что  должно
неминуемо рано или поздно разру-шиться. Я хочу понять возвышение Ваше в моих
глазах как силу  жизни,  которая должна воскресить  меня  после  неминуемого
разрушения оболочки  моего  самооболь-щения.  Я хочу быть лучшим человеком и
начать с Вами путешествие в  неведомую страну, где господствует не томящееся
"я", как  теперь, а торжествующее  и всепо-беждающее "мы".  Дорогая  моя, не
будем откладывать наше волшебное путешествие, сейчас же, в эту самую минуту,
станем  обдумывать  радостный  путь, уговари-ваться между  собой  в  строгом
неуклонном выполнении труднейших условий нашего будущего торжества.
     Вашими же словами пишу, моя желанная,  "хорошо ли молчать  из трусости,
из  самолюбия не сделать  того, ради чего  и живешь-то на  свете?". В  Вашем
существе выражено мое лучшее желание, и я готовлюсь,  не  скрою, с некоторой
робостью  к жертвам в личной эгои-стической  свободе, чтобы сделать  Вам все
хорошее и тем самым выше подняться и самому в собственных глазах.
     Все,  о чем  я сейчас  пишу,  вышло от  Вас,  и я  не хочу лицемерить и
спрашивать  Вас  о  том,  согласны  ли  Вы со  мной  отправиться  в  далекое
путешествие, в неведомую страну и там создать себе Дом. Это от Вас же пришло
ко мне,  и  мне  даже кажется,  будто я только  записываю,  и  весь труд мой
состоит  лишь в  том, чтобы точно  было выражено согласие с Вашим желанием и
сознанием. Никто больше Вас  не понимает так сильно,  что талант мой -- есть
сохраненная сила  молодости, и  я Вам  на-значаю  его как невесте. И пусть в
нашем  союзе  никогда  не будет того, от чего погибает  всякий  обыкновенный
союз: у нас никогда не будет в отношении друг ко другу отдельных путей, наши
души открыты друг для друга, и цель наша общая.
     Пишу это Вам в предрассветный час дня моего рождения".

     Перечитывая через пять лет это свое письмо, Михаил Михайлович замечает:
"Вспоминаю свое письменное предложение ей. До  сих пор я этим гордился:  мне
казалось, что я  совершил героический  поступок  --  прыгнул на пролетаю-щее
мгновение и остановил  его. Другой стал  бы раздумывать  и пропустил бы свое
мгновение. Я  не раздумывал, а взял  и  достиг своего.  Однако,  если теперь
подумать об  этом, я  мог бы сделать  гораздо лучше (спокойней).  Всем бы от
этого было бы хорошо. Но, скорее всего, у  меня не хватило  бы духу на такое
любовно-внимательное  устройство  жизни. И я,  чувствуя слабость, и совершил
этот бросок.
     Факт  героизма  тут  утверждается  победой  Дон-Кихота в  его  борьбе с
Гамлетом. Это  не-сомненно хорошо,  и  надо этим гордиться.  Но  только надо
иметь в виду, что это выход челове-ка отчаянного,  боящегося пропустить свое
мгно-вение жизни.  Тут  есть,  может  быть, и  что-то  ребячье: доверчивость
бессмысленная и свя-щенная. Это чувство есть в русском народе, и назвать его
можно словом "уверчивость". (Так Аксюша и сказала тогда: "Уверчив!") Но есть
в том же народе идеал поведения человека с любовным вниманием.
     Такой  человек не прыжком движется, а сту-пает твердо и четко при свете
любовного внима-ния. Вот с точки зрения этого идеала я теперь  критикую свое
письмо.    И   мне   досадна    теперь    сама   форма    письма,   какая-то
безумно-рассудоч-ная".
     Через  12  лет: "В записях  1940 года есть что-то тяжелое  и нудное: мы
тогда не  летели, не плыли,  а  делали  сами новую  жизнь,  и  дневники того
времени иллюстрируют любовь как дело жизни, но никак не любовь-песню".

     Так  ли? -- спрашиваю я сейчас. Иначе нам было невозможно в те дни, как
только трудиться подобно двум чернорабочим -- столько хламу  было  накоплено
двумя -- и все  это надо было раскопать и  разгрести!  Мы  работали всерьез,
навсегда.
     Да,  это была  не юношеская встреча. И это была в те дни, вероятно, еще
не  любовь --  мы лишь  осторожно и  требовательно к ней приближались: мы не
должны были больше ошибаться. "Кто обманывается в ком-нибудь, тот и дру-гого
обманывает.  Значит,  нельзя  обманывать,  но нельзя  и  обманываться".  Так
запишет М. М. че-рез полгода.

     Снова вспоминаю: я работала, а М.  М. вхо-дил и выходил, останавливаясь
за моим  плечом.  Он хотел мне  что-то сказать,  но  я не  прекращала  стука
машинки и не оборачивалась к нему и сдерживала собственное желание заглянуть
ему в лицо. И тогда  он сам  притронулся к моей руке, остановил ее и сказал:
"Я хочу сделать для вас только самое хорошее. Помните, мне от вас ничего для
себя не нужно".
     Так  за  всю  мою жизнь в прошлом  говорил мне только один Олег: та  же
широта, смирение и та же сила.
     На  следующий день я  пришла  на работу к М. М.  и он  прочел  мне свое
письмо.
     "7 февраля.  Веда превратила  день  моего рождения  в  день именин.  Но
водицы холодной, о которой я писал в "Командоре", я все-таки изрядно хватил.
     Чего  стоило одно то, что вскоре после моего взволно-ванного чтения она
сказала  о возможности проверки моего чувства тем, что  будет призван третий
секретарь, и если  при этом возникнет  опять роман, то и окажется, что, хотя
моя любовь и возвышенна, и героична, и все что угодно, только... безлика.
     Это не  только  "вода холодная"  --  это  раскрытие  всей  моей  любви,
изображенной в "Кащеевой цепи"!
     Похоже, она даже не только холодной водой окати-ла, но вытащила меня на
солнечный свет, как  старую залежалую шубу, повесила  на забор  и  принялась
вы-хлестывать из нее моль.
     Сознание  как  молния  простегнуло меня сквозь всю жизнь, но  она  была
расположена принять  меня  всего, каким  я  у нее  за это  время сложился. И
потому никако-го  стыда  я не  почувствовал, напротив,  проще  простого  она
позволила себя поцеловать и, самое главное, рас-сказала мне о себе все самое
сокровенное. Больше дать нечего -- все!  И все так просто и ясно,  и в то же
время письмо было разгромлено до конца.
     Припоминаю, что  после  разгрома  письма я  даже  пролепетал  в  полном
смущении  о своем "приданом",  что  я  не  с пустыми  руками пришел к ней, а
принес  и  талант,  и  труд  всей  жизни,  что  талант этот  мой идет взамен
молодости.
     -- А я  разве этого не  знаю?  Я первая обо всем этом  сказала  и пошла
навстречу.
     Вообще, похоже было, что экзамен я сдал на три  (удовлетворительно), но
она сумела уверить меня, что это же и слава Богу, что, может быть, тройка-то
и к луч-шему, и жить с ней по-нашему времени, может быть, лучше будет, чем с
пятеркой.
     Замечательно, что в этом нашем любовном  объясне-нии деятельное участие
принимала   Аксюша,  что  самое  письмо   с  "предложением"  было  прочитано
предвари-тельно Аксюше!  Вообще же,  введение  в  роман Аксюши  меня  как-то
высоко поднимает над тройкой, этим я гор-жусь и выправляюсь.
     А когда все трое с Ансюшей во главе на радостях хватили по рюмке, стали
весело хохотать, мой стыд совершенно кончился.
     Так мы все  трое смеялись  и  радовались, все трое в чем-то чрезвычайно
похожие и  близкие, и глупенькие,  и  пьяненькие, и замечательные. Самое  же
главное, что  до того был предрассветный час и мне все чуди-лось,  а теперь,
на рассвете нашей дружбы, стало пока-зываться все как есть и жить захотелось
больше, чем раньше.
     Все главное вышло у нас из  дневников: в них она  нашла  настоящее свое
собственное, выраженное моими словами. И вот отчего, а не потому, что боюсь,
не отдам никогда и эти тетрадки в музей: это не мои тетрадки, а наши.
     Когда я сказал Аксюше,  что  Веда  мне  сильно нравится,  и  прочел  ей
письмо, она мне так ответила:
     -- Помните,  эта женщина прислана вам, М.  М., и  она вас приведет куда
следует.  За  вашу  доброту она вам  послана. Почем мы знаем  -- может быть,
наступает страшное, трудное время и душа ваша становится на место.
     Я  не  знала  еще  тогда небольшого секрета  Михаила Михайловича о  его
недавнем про-шлом: "третьим секретарем", о  котором я  ска-зала иронически в
ответ на признание (но и самым первым по времени), была эта самая Аксюша! Но
в  девственном  достоинстве своем  она даже намек отклонила и превратилась в
"бумажную" героиню очередной повести "Не-одетая весна".
     В один из тех вечеров мы ужинали и позвали к себе за стол Аксюшу выпить
немного винца.  Она  сидела  веселая  и хорошенькая.  Зашел разговор о наших
летних планах -- путеше-ствии втроем на грузовике. И М. М. предложил:
     "Давай, Аксюша, попросим В. Д-ну к нам пере-ехать и жить с нами!"
     С Аксюши хмель соскочил, она озабоченно нахмурилась.
     -- Павловна никак не допустит! -- сказала она.
     --  А если  я сама  поеду к Е. П., все  объясню,  и она поймет и, может
быть, меня сама полю-бит?
     -- Нет, не знаете вы ее, и не показывайтесь ей,-- хмуро ответила Аксюша
и пошла громы-хать тарелками на кухне.
     9  февраля. Казалось, все ясно  между нами и от "а если" не осталось  и
следа. Однако пережить его было Веде не просто. Она пришла  сегодня желтая в
лице:
     ночь не  спала, точно  как и я в ночь  под 5-е, и тоже из-за  этого  "а
если",  в  котором я  каялся  ей.  И  мне-то,  мне,  после  всего принесла в
доказательство своей неви-новности пачку писем к матери из Сибири!
     Я сказал:
     -- Есть  научная отвлеченность --  это решето,  в ко-торое  проливается
жизнь,  и  остаются  на   решете  одни  книжки.  А  то  есть  и  поэтическая
отвлеченность с Пре-красной Дамой и рыцарством.
     -- Тут ничего не поделаешь,-- это  в существе  самой  поэзии,-- сказала
она.
     -- Мое письмо к вам именно  и есть чистый продукт  поэзии, и вот отчего
при  встрече с жизнью  возник юмо-ристический образ  третьего секретаря.  Не
думаете ли  вы, что  и  у Олега была та  же  поэзия, только по молодо-сти  с
неблагополучным концом, в результате  чего  явился тоже в своем роде "третий
секретарь" -- муж?
     Она задумалась.
     Как бы то ни было, а письмо мое к ней и его реализа-ция 7-го февраля --
есть замечательнейшее событие в моей жизни, день  огромной силы, поднимающий
на своих  могучих плечах  все годы моей  жизни с того  дет-ского  дня, когда
появилась Марья Моревна".

     Через три года Пришвин запишет так: "Это было в детстве. Я -- мальчик и
она  --  прекрас-ная  молодая девушка,  моя  тетка,  приехавшая из сказочной
страны  Италии.  Она  пробудила  во  мне  впервые  чувство  всеохватывающее,
чистейшее, я не понимал еще  тогда, что  это -- любовь. Потом она  уехала  в
свою Италию. Шли годы. Давно это  было,  не  могу  я  теперь найти начала  и
причин  раздвоенности  моего чув-ства  --  этот стыд  от женщины, с  которой
со-шелся на час, и страх перед большой любовью.
     И  вот  Маша  опять вернулась  в Россию.  Од-нажды я, взрослый мужчина,
решился при-знаться  Маше в этом  мучительном раздвоении. Загадочно и лукаво
улыбаясь, она ответила:
     -- А ты соедини.
     -- Но как же это соединить?
     Еще загадочнее улыбаясь, она мне ответила:
     -- Но в этом же и есть вся трудность жизни, чтобы вернуть себе детство,
когда это все было одно.
     Тут ничего не может прийти  со стороны, в  этом  же и есть твое  личное
дело -- соедини, и создашь любовь настоящую, без стыда и без страха.
     Прекраснаямоя  Маша  вскоре после  того  умерла.  Прошло  много лет,  и
всегда, когда я бываю в духе и вспоминаю Машу, пытаюсь сказать ей что-нибудь
хорошее. Но только после упорной  борьбы всей моей жизни два года назад  мне
удалось выполнить ее завет-поручение, и совесть моя стала спокойна".
     "Надо вспомнить всю задумчивость, все выражения, все реплики