Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
го, что называется природой".
Остановленное мгновение.
Вспоминаю недавнее в Тяжине: мы гуляли в лесу. Над нами летали
мельчайшие мошки. Л. спросила:
-- Эти мошки живут один день?
-- Меньше,-- ответил я,-- эти мошки -- мгнове-ния.
-- Взлетят и умрут?
-- Возможно. Только им эти мгновения как веч-ность. Если бы удалось
осознать всю совокупность сил, определяющих взлет этой мошки, нам через это
раскрылась бы вся тайна Вселенной.
-- И мы тоже так?
И мы взлетаем на то же мгновение, только у нас есть человеческая
задача вспыхнуть мгновением и так остаться: не умереть.
Чудилось в тонком сне, из-под снега весной вытаяла первая кочка и на
кочку села перелетная ранневесенняя птичка пуночка. Ей так было хорошо на
этой кочке, как мудрой и покойно-уверенной царице всего: с этой кочки царица
начала управлять движением весны.
В тонком сне я догадывался, что снится о нас: это мы с Л. должны найти
себе точку мудрого спокойствия и управления жизнью своей, направленной к
бескорыстной радости. Замечательно, что в этот же день явилась мысль об
устройстве постоянного жилья на реке.
В этой любви нет устали, и когда станет трудно, то поглядишь на друга и
подумаешь со скорбью: "Друг мой устал". Так свою усталость на него
переведешь, а когда справишься, то оказывается, он оттого побледнел, оттого
у него глаза стали большие, что тревожился за меня: не устал ли я.
Любовь наша теперь отвечает человеку нашего времени, приведенному в
постоянное движение, и со-всем не похожа на прежнюю любовь, рассчитанную на
создание уюта. В точном соответствии с этим находится прежний "монарх" и
нынешний "вождь",-- там и тут "все как один", но там -- в постоянстве, а
здесь -- в движении. В соответствии с этим находятся и орудия передвижения.
Нет, не дни в нашем распоряжении, а только мгновения. Но даже и
мгновения даются немногим, и как подумаешь о них -- сердце наполняется
благо-дарностью.
Пишу о вчерашнем дне и мучаюсь тем, что так мало взял себе от его
богатств. Тружусь теперь, вспоминая тот день, когда взял все, и не могу
нигде поравняться силой своего творчества с богатством проходящего дня. И
даже то самое лучшее в моих писаниях становится жалким при сравнении с
истраченным на него време-нем и, при подсчете вдохновенных минут, с часами,
днями, неделями рассеяния, наступающего после вдох-новения...
Коротким временем страстной любви огромное большинство людей
пользуется, чтобы свое Хочется превратить в Надо. Рождается дитя, и так двое
любя-щих создают третье, любимое.
Коротким временем своей страсти мы воспользова-лись, чтобы друг друга
понять, и наша чувственная любовь стала нашим языком, на котором мы поняли
друг друга и благодаря этому стали друг в друге нахо-дить невещественное
Третье, ставшее на нашем пути впереди как любимое Надо.
Всякие размышления и сомнения я отложил в сто-рону: пока Л. со мной, я
чувствую любимое Надо через нее непосредственно. Так вот и началась моя
новая жизнь, в которой самым главным стало чувство бес-смертия не за чертой
смерти, а от сего же дня, и беско-нечность оказалась в своих руках и так же
реальна, как веревочные вожжи к лошадке, бегущей туда, где нет ни конца, ни
начала. Не те "бессмертные", кто оставил после себя на сотни и даже пусть
тысячи лет памятники искусства и научные открытия, а тот бессмертен, кто
смерть преодолел усилием духа так, что "плоть" его существа свалилась, как
изношенная одежда.
День рождения Ляли (11 ноября). Она пришла не одна, а привела с собой
человека, который без нее не мог бы прийти.
Подумать, вспомнить, сколько ей нужно было своей жизни пролить
напрасно, чтобы какая-то капля попала в его душу, и стало возможным его
привести с собой в это общество. И сколько он этого ждал! И вот все
совершилось так просто...
Вчера у меня мелькнула мысль о возможности у Ляли мечтательности, что
она не верует, а вымечтывает в себе веру и талантливо об этом рассказывает
(а я, дурачок, ей верю). Но сегодня, когда я увидал себя среди старух,
похожих на каких-то особенных церковпых животных, понял попа, в каких
тяжелых условиях он возится с ними, и еще -- какой сложный путь и я и Ляля
должны были пройти каждый отдельно и вместе, я понял, что нет! это не мечта,
а именно самая глубокая реальность, какая только может быть на земле.
Основа моего переворота духовного состояла сна-чала в том, что исчезла
искусственная черта, разде-лявшая в моей душе любовь чувственную от душевной
и духовной: Л. научила меня понимать любовь в един-стве, всю любовь как
Целое.
Второй этап моего нового сознания таков: как в понимании любви исчезла
перегородка между грубой любовью и духовной, так смерть потеряла свое
прежнее значение, и эта жизнь в своей творческой силе, минуя смерть,
соединилась с жизнью бесконечной. Оказалось, что можно смотреть вперед
поверх смерти.
Я сегодня нашел в себе мысль о том,что революцио-неры наши и церковники
ограничены однойи той же чертой,разделяющей мир на небесный (там, на небе) и
на мир земной (здесь, на земле).
То же самое "царство" одни видят по ту сторону, другие -- по другую той
же самой черты, проходящей через их собственную душу и ее ограничивающей.
Тип "земного" человека Ставский, тип "небесного" Гаври-ла, оба свое
ограниченное закрепляют в форме и, подменяя существо такой формой,
поклоняются ей и призывают других к тому же и принуждают.
На самом деле черты такой между земным и не-бесным миром вовсе не
существует.
Прочитав одно письмо Олега, напечатанное на машинке, вдруг понял не по
смыслу, а как-то прямо машинописью (если бы от руки -- может быть, и не
понял бы), что по существу своему он был поэт, стремя-щийся выбраться на
волю из старых форм православия.
Возможно ли это? Мы еще не были так счастливы, как теперь. Мы даже
находимся у предела возможного счастья, когда сущность жизни -- радость --
перехо-дит в бесконечность (сливается с вечностью) и смерть мало страшит.
Как можно быть счастливыми, в то время как... Невозможно! И вот вышло чудо
-- и мы счастливы. Значит, это возможно при всяких усло-виях.
Так я пережил в жизни три состояния: 1) пролетар-ской озлобленности с
готовностью требовать себе зем-ных благ в силу внешнего равенства всех в
отношении распределения земных даров; 2) состояние личного смирения,
сознание духовной нищеты своей и радости с благодарностью за получаемое; 3)
состояние полного обладания своей земной долей с готовностью идти на
страдание.
Это состояние радости оправдывалось готовностью на страданье. После
испытания в любви не страшно испытание в мужестве, в славе и тому подобном.
В любви -- все!
Бывает, ночью, когда лежишь во тьме без сна,какая-нибудь явится мысль и
как светильник в руке:куда ни направишь его -- всюду становится светло. Таки
мысль эта обращается в смутные стороны души и везде от нее становится ясно.
Эта мысль была у меня сегодня в сопоставлении похоти и эроса -- что не
отлюбви, а от похоти рождаются дети, а от эроса -- поэзия, религия, наука и
самая даже любовь. Так вот и происходит разделение.
В то же самое время, откуда же берется эта верав единство плоти и духа?
Или единство это не существует, но достигается воздействием творчества
челове-ка, соединяющего дух и плоть в святую плоть? И чувство единства
рождается из готовности к творчеству в том смысле, что "пусть этого нет, но
это надо сотво-рить, и от себя это зависит".
Глядя на других, я стремился свой эрос подменить тем, что у других есть
-- пол. Из этого получилось страдание:этаподменаибылападеньем. У Л.
точь-в-точь было как у меня, и вот это-то нас и све-ло. В эросе содержится
тоже назначение быть лично-стью, то есть вождем. Напротив, пол поглощает
личное и определяет место в роду.
Птицын с трех рюмок опьянел. Разговор шел о ка-кой-то лестнице, и он
вдруг стал утверждать, что назначение лестниц -- подниматься наверх.
-- Но и спускаться,-- возразил ему Удинцев. И они заспорили между собой
о назначении лестниц.
Когда они спорили, я подумал, что чувство вечности было всегда
лестницей, и в прежнее время люди ничего делать не могли без мысли о
вечности, и эта вечность переходила в прочность создаваемых всеми вещей.
Однако идея вечности мало-помалу стала покидать людей, и они сами не знали
того, что чувства вечности у них давно уже нет, и от нее осталась лестница в
ка-кую-то стратосферу, где нет ничего. Вот тогда-то, мне чудится, вечность
спустилась на землю и стала мгнове-нием.
Лестница на небо стала ненужной, земля и небо сошлись во мгновении. Это
священное мгновение, рав-ное вечности, этот скачок через смерть -- вот
совре-менное чувство вечности. А несовременное -- отстав-шие все еще спорят
о назначении лестницы -- подни-маться или опускаться.
Вы все еще,-- сказал я спорщикам,-- собирае-тесь куда-то подниматься
или опускаться. Бросьте лестницы, поезда, пароходы, самолеты-все не нужно,
все чепуха, все ломайте, все бросайте, мы уж прибы-ли, мы -- на месте...
Декабрь. Ночью с Л. разбирали побег Толстого. И я впервые понял
слабость в этом поступке, столь долго называвшемся мною героическим. Поняв
же через Л. сущность поступка в слабости, ясно увидал я какую-то
беспредметность веры Толстого, определяю-щую и бесцельность его побега. Ясно
теперь вижу, что Толстой опоздал уйти от своей семьи и этим обессилил себя
самого.
Так и каждый умный человек, упрямо не желающий выйти за пределы своего
разума, из его ложной сложно-сти в простую жизнь, которою все живут, будет
тем самым всегда ограничен.
Тут весь вопрос сводится к тому, чтобы вспомнить в себе ребенка и по
этому живому мостику перейти на ту сторону, откуда все люди настоящие
получают сви-детельство в предметности своей веры. Так вот я, войдя в Лялю,
превратился в ребенка, и мама моя научила меня перейти по тому мостику через
любовь свою к тому, чем люди живы. И моя дет-ская молитва мне стала дороже
всех моих сочинений написанных и всего того, что я еще придумаю.
Вот почему и незачем спорить с людьми: спором ничего не достигнешь, и
если кого-нибудь переспоришь и покоришь силой своей диалектики, то цены
такому насилию нет никакой. Я пишу не для спора, а чтобы вызвать у других
людей единомыслие и тем самым увериться в правде. Пишешь -- вроде как бы сон
ви-дишь. Написал -- и не веришь, и спрашиваешь, не сон ли это? А когда
кругом начинают уверять, что так бывает, то при таком единомыслии сон
становится явью.
Утром, когда Л. вставала, я ей сказал:
-- Такое чудо я вижу в нашей встрече, что, думаю, недаром это, и у меня
растет уверенность: раз мы со-шлись, то потом непременно русские люди
сойдутся и восстановится начатая нашими отцами культура.
-- Не знаю,-- ответила Л.
-- Ты не можешь не знать: раз мы сошлись...
-- Это я знаю,-- перебила она,-- но я не знаю, когда совершится то, о
чем ты говоришь.
Разве ты не знаешь,-- сказал я,-- что нет черты, разделяющей сегодня
и завтра: сегодня и завтра не-раздельны, потому что вчера мы спасены.
Выброси наконец эту вредную черту, придуманную для сознания дикарей. Все
начинается и совершается здесь и про-должается в вечности, хотя самой земли,
может быть, и не будет. Давай жить, чтобы сегодня, независимо от того, что
случится, мы видели свое завтра.
Любовь похожа на море, сверкающее цветами не-бесными. Счастлив, кто
приходит на берег и, очаро-ванный, согласует душу свою с величием всего
моря. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и
бедный человек понимает тогда, что и смерти нет... Не видно "того" берега в
море, и вовсе нет берегов у любви.
Но другой приходит к морю не с душой, а с кувши-ном и, зачерпнув,
приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине бывает соленая и
негодная.
-- Любовь -- это обман,-- говорит такой человек и больше не
возвращается к морю.
Где два-три собрались не во имя свое, там рожда-ется новый, лучший
человек; но рождается рядом и осел, который несет на спине своей багаж
твоего любимого.
В сущности, "осел" -- есть необходимость внимания к ближнему. Где два
сошлись -- там к своему "хочется" присоединяется "надо" в смысле
повседнев-ного "люби ближнего, как самого себя".
Но как быть художнику, если творчество поглощает его целиком. Вот в
моей семье внимание было у меня на себе. Вышло так, что им такое положение
было вы-годно: из этого проистекало благополучие, но отсюда же вышло и
разложение семьи. Это было безморальное состояние.
Стою в раздумьи перед тем, что случилось, и вот именно -- что оно
случилось или вышло, как следствие всех предыдущих поступков, это и есть
первый пред-мет моего размышления. Оно вышло из того, что я, создавая
дальнему неведомому читателю радость, не обращал внимания на своего ближнего
и не хотел быть ослом для него. Я был конем для дальнего и не хотел быть
ослом для ближнего.
Но Л. пришла, я ее полюбил и согласился быть "ослом" для нее. Ослиное
же дело состоит у человека не только в перенесении тяжести, как у простого
осла, а в том особенном внимании к ближнему, открывающем в нем недостатки с
обязательством их преодолеть.
В этом преодолении недостатков ближнего и есть вся нравственность
человечества, все его "ослиное" дело.
Сигналы голода в стране. Начало разочарования в поездке Молотова в
Германию: что-то не удалось, что-то сорвалось. Где-то собирается гроза, но
там уже нет компромисса: если б то знать, ненавидящий компро-мисс схватился
бы за него как за друга, потому что хоть как-нибудь, а жить хочется. Там же
путь прямой через жизнь и путь еще более -- мимо жизни.
Приходила умная еврейка и говорила о том, что в нашей жизни исчезла та
роскошь страданья, которой одаряет, например, Толстой графиню -- мать Пети
Ростова. И вот эта еврейка сказала Валерии Герасимо-вой (писательнице,
потерявшей мужа на войне): "У вас мама, ребенок, есть нянька, есть легкая
работа, и вы имеете возможность роскошно страдать. Погляди-те на других
людей, как они страдают, и забудьте свои страданья".
Умный Пьяница 55 горячо восстал на эту мораль, сущность
которой состоит в обездушении страдающего и замене душевного страдания
относительной матери-альной ценностью. Л. же восстала против роскоши
страданья за страданье молчаливое и деятельное.
Туман в Москве, как в Лондоне, тепло и так мокро все, что ночью на
улице все отражается, как в реке. Иду получить путевки в Малеевку, дом
творчества писате-лей под Старой Рузой.
Глубокая, затаенная даже от себя самого тоска где-то почти без боли
точит меня, слышу -- точит, но ничего не чувствую, как будто нахожусь под
наркозом. Знаю, это дает о себе знать мое отрезанное прошлое. Не осталось
никакого сомнения в том, что это надо было отрезать, и боль сосет не за них,
а за себя: как мог я столько лет жить среди людей без всякого "родствен-ного
внимания" со своей стороны? Понимаю, что какая-то гордость, рожденная в
диком самоволии, заставила меня отстаивать мезальянс не только в опыте
личной жизни, но и в литературной проповеди. И в этом роди-лась вся беда...
Скорее всего, тоска у меня появляется от наплыва воспоминаний
спокойствия прошлого и тревоги при охране своего нового счастья. С этими
сомнениями надо бороться деятельностью.
Большая ошибка Павловны, что она вовлекла в борьбу со мной сыновей.
Получив свободу нападать на меня, ни в чем не повинного человека и отца их,
они просто лишились всякого понимания моей личности.
Посылал Марью Васильевну с письмом в Загорск и просил прислать мне
книги, необходимые для работы. Павловна книг не дала, и М. В. привезла от
нее новые угрозы. Из этого видно стало, что Павловна ничуть не продвинулась
вперед: как раньше в споре никогда не уступала, так и теперь идет наперекор.
Но раньше после спора и вспышки я приходил в состояние расши-ренной души, и
стыдил себя за спор с таким, по суще-ству, маленьким человеком, и кротостью
возвращал себе мир, а теперь чувствую, что приехать к ней с уте-шением не
могу.
Теперь нависла над нашей любовью древняя туча, висевшая над свободой в
любви -- туча Дантова Ада, шекспировского Ромео и драм Островского.
Л. охватил такой страх, что она с полчаса была в лихорадке. Л.
тяготится, конечно, тем, что она должна поддерживать во мне твердыню в
отношениях к Пав-ловне и тем ее пуще злить. Ну, так вот, и хорошо, вот и
конец! буду считать эту попытку окончательной и бросаю их совсем и отстраняю
от себя все упреки совести.
Ночью почуял "любовь" оставленных мною людей, любовь, в которой
рождается преступление. Надо быть твердым, холодным... изжить это изнутри
как малоду-шие. Стану перед своей совестью, и совесть свою по-ставлю перед
истиной, и спрошу сам себя о себе, и тогда получится ответ: все оправдание
мое заключается в любви к Л. Если это настоящая любовь, то она все
оправдывает.
Ходил к Н. А. Семашко, своему гимназическому другу, теперь наркому,
высшему чиновнику в России. Потом был у сестер Барютиных (Лялиных с ранней
юности подруг). То, что я нашел у Л. как самое для меня важное,-- это,
прежде всего, неисчерпаемый источ-ник и смутное чувство бесстрашия перед
концом своим, то же самое теперь у этих сестер видишь на глаз в их порядке
жизни, в устройстве, в утвари, на стертых уголках дверей и столов. Чувство
победы человека над суетой и независи-мость его от внешних событий -- и вот
оказывается, что та Россия, которую я любили которую, будто, убили, жива и
никогда не умирала.
То ли от накопления бессознательных ошибок, то ли от какого-то
коренного заблуждения, при беседе вече-ром, но только наш корабль с Л.
зацепился за мель... Одно только знаю, что разлюбить Л.-- это расстаться с
самим собой. Где-то сказано в Св. Писании: "Не Меня -- себя потеряли,
возвратитесь в Дом свой!" Но, конечно, в любви у нас с ней разные роли. Моя
роль художника - растворить ее в своем стремлении к созданию красоты. Если
бы мне это удалось вполне, она бы вся ушла в поэму, и остались бы от Л.
только мощи. Ее же роль -- это любовь в моральном смысле. Если бы ей удалось
достигнуть своего, я бы превра-тился в ее ребеночка.
И все мои порывы уйти в одиночество -- это не более как попытка
мальчика убежать в Америку, кото-рой не существует! Она любовью своей
оберегает своего мальчика от этой опасности, но теперь для опыта соглашается
оста-вить меня на февраль одного, потому что знает: нет такой "Америки" и
любовь наша от этого опыта только крепнет.
У меня все для себя, и самое лучшее, что только мне удается -- мое. Л.
же все делает для другого, а во имя себя ей ничего не удается. "Cogito ergo
sum" 56 она переиначивает: "Верю в тебя, значит, я существую".
Перед ней я чувствую себя виноватым и неоправдан-ным. Дай мне, Господи,
такую песнь, чтобы она меня перед ней оправдала!
Из утренней молитвы: "Жил я одиноким человеком, веруя в Бога, но не мог
назвать Его имя. Когда же пришла моя дорогая,и нам стало вместе и радостно и
очень трудно, я сказал: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! И
так я назвал имя Бога, Которо-му веровал". (При перечтении в 1