во  --  время  преодолеть.  Можно  в 20 лет
сказать все, как Лермонтов, а  если срок не дается, то в старости будешь как
юноша  писать. И вот почему искусство  -- это форма любви.  И вот я люблю, и
моя юность  вернулась, и  я напишу  такое, чтобы она  растерялась и сказала:
"Да, ты герой!"

     3 марта. Ночь почти не спал. Я повторял:
     -- Зачем это я сделал, зачем тратил на забаву или самообман драгоценную
человеческую жизнь!
     Днем  перед ее приходом  я  трепетал: мне представи-лось, будто во  мне
самом, как  в  торфяном  болоте, скопился  тысячелетний  запас огня.  Я  это
придумал, и оттого пробудился во мне тоже давнишнего проис-хождения страх за
себя и стыд.
     Но когда она вошла, в глазах ее было так много какого-то неведомого мне
богатства, что страх и стыд прошли при ее появлении.
     -- Ничего,-- сказала  она  с милой улыбкой,-- на-верно, без огня нельзя
жить на земле!
     -- Но, мне кажется, это опасно для нашей дружбы.
     -- Я когда-то тоже себя так пугала. Только это может  быть и иначе: что
опасного, если ребенок просит молока?
     Я не знал, что ответить, я не понимал ее...
     В  этот раз вышло так, что казалось -- вот оно и все... Но в этом "все"
не хватало какого-то "чуть-чуть",  и через эту нехватку "все" превращалось в
ничто.
     -- Я обещала вам, что не буду с вами  лукавить. Сама женщина это  ни во
что не ставит, и все это "грудь Психеи, нога газели" -- это только приманки,
а сущ-ность-то есть в каком-то "чуть-чуть". Я не буду лукавить: если хотите,
вы все можете брать, но все это без "чуть-чуть" будет ничто -- чепуха.
     -- А что же не чепуха?
     -- У вас редкий ум,--  ответила она,-- вы сейчас  единственный, с кем я
открываюсь, и у вас сердце -- ах, какое у вас сердце! И  все-таки я не вся I
нами. Догадайтесь, в чем дело, чего не хватает,-- и я отдам вам всю жизнь.
     -- Это  похоже на  сфинкса: все открыто и ясно;  природа как везде и во
всем, но в лице сфинкса есть  какое-то "чуть-чуть", и его нельзя  разгадать.
Мне  кажется,  разгадать это  для  меня,  а может  быть,  и ни для  кого  не
возможно: зачем же иначе сфинкс? Вы-то ведь сама тоже не знаете!
       Но,  мне кажется,  это  можно  заслужить,  и  тогда  все  само собой
откроется, как сундучок без замка.
      Как же вы думаете заслужить?
     -- Служить,-- сказал  я,--  это  значит собирать вни-мание к тому,  что
любишь. Все, все туда!
     -- Как хорошо! Мне кажется -- это правда. Откуда вы это берете?
     -- Из своего опыта: я в молодости давным-давно влюбился и все лучшее на
земле собиралось к ней. А  когда она исчезла,  то  все собранное в ней стало
обрат-но становиться на свои  места: какой-нибудь заячий  следок, голубеющий
на  белом  снегу, отчего он стал мне прекрасен? Оттого,  что пришел сюда  от
нее. Или звук шмеля на цветке ранней ивы, или северный свет, или южное море,
и  все на свете, все было из нее  и  все пре-красно. А теперь я буду служить
вам,  и  все, что  вышло тогда от нее, собирать обратно в этот сосуд. Я буду
делать это вниманьем.
     Она молчала. Я посмотрел: она свернулась собачкой в углу дивана, поджав
ноги, стала маленьким комоч-ком -- не женщина,  а дорогой мой ребенок. Глаза
большие сияли радостно, и щеки горели.
     Вечерело. Я примостился рядом и слушал, как билось ее сердце.
       Подождем!  --  сказала она. И  я  послушался, и мы стали вместо того
обмениваться словами.  Но  слова эти рождались на той же почве, как будто  в
душе было два выхода: через жизнь и через мысль.
      Я: -- А может быть, люди научатся управлять этой силой?
      Она: --  Об этом  есть еще  у  Шекспира:  любовь  Ромео  и  Джульетты
примирила два враждующие рода.
      Я:  --  Женщине  дана такая сила  и такая  власть  над людьми, больше
которой на земле нет ничего. И как же глупо она силу эту растрачивает!
     Она: -- В  мире до тех пор счастья не будет, а  только  война, пока  не
научится женщина управлять своей силой.
     Я:  -- А может быть, обычную женскую уклончивость, это ваше "подождем",
и надо понимать как начало этой силы в действии?
     -- Так долго длиться это не может! -- ответила она.
     И вот как радостно, и вот как мучительно страшно, как бы нам не попасть
в руки Кащея. Надо освободить ее от "долгов" и,  если бы это возможно  было,
самому бы за долги заплатить. Как? -- Не знаю. Я не знаю,  когда это будет и
как  именно  совершится, только знаю,  что  это  будет как свет: тихий  свет
придет,  и  мы что-то вместе  поймем,  и  вдруг бросимся друг  ко  другу,  и
на-всегда.
     ...После того мне стало так,  будто я  кругом открыл всю ее душу  и она
мне стала  как своя  душа. Когда  она ушла -- ко  мне вернулось спокойствие,
смешно было вспоминать о "торфе", и я отлично уснул.
     Встал  бодрым и сильным. Надо честно отнестись  всерьез к  простейшему.
Как будто солнечный луч пронизал мне сейчас эту паутину, и я должен  во всем
разобраться до конца. Буду читать письма Олега.

     Необходимым условием стало решение: до тех  пор, пока  она не войдет ко
мне  в дом  мой,--  ничего. Пусть  это  обещание  соберет мою силу в сторону
достижения  цели -- быть  настоящим и единственным мужем этой  женщины.  Вся
моя, в моем доме, и я весь ее: и хозяин, и работник.

     Ей встретился на улице друг ее Птицын, и она ему по-дружески рассказала
о всем, что с нею происходит...
     --  Все  выйдет  само  собой,  и  не  нужно  придумывать  себе  заранее
препятствия,-- сказал Птицын.-- Навер-но,  он  долго  сидел на  цепи, теперь
сорвался-- так пусть покажет себя. В этом движении и есть сущность любви.
     Мне понравилось птицынское сравнение меня с со-бакой, но  только себя я
чувствую не цепной, а охот-ничьей собакой, собакой на стойке.
     Вот она  стоит  вся в готовности,  сдерживая  страсть в  монументальной
неподвижности.  Так  и стоит мону-ментом с  поджатой одной лапой, чтобы этой
свободной приготовленной лапой птицу поймать. Но она умная охотничья собака,
готовая прыгнуть, и в то же время знает, что птицу поймает не она, а выстрел
стоящего за ее спиной охотника.
     И  вот  мне теперь,  как  я себя чувствую, мое дело быть  собранным,  и
готовым поймать, и сделать вечно-стью пролетающий миг жизни.
     ...А совершит это все стоящий за мной Охотник. Думаю теперь, что  слова
"большой" и "маленький" таят  в себе какую-то не только  количественную,  но
моральную  сущность.  Так  бывает,  когда  от маленького  дела  переходишь к
большому, то  являются на  помощь не свои, известные, взвешенные, измеренные
силы, а неведомые, непрошеные, не требующие труда твоего
     и  печали, и тогда чувствуешь  на своей утлой лодочке под собой несущую
тебя большую океанскую волну.
     Да,  конечно,  под лодочкой океан,  а в человеческой  жизни,  в большом
деле, когда  ты на него станешь -- весь  человеческий род от сотворения мира
становится  на  твою  сторону  и, вызывая на  бой  темные  силы,  откры-вает
священную войну за тебя самого.

     Она  так  презирает  быт, так  слаба  в  борьбе,  что  я  не  могу себе
вообразить  ее любящей, если придется столк-нуться даже с одной Аксюшей... Я
боюсь ее: ей это станет противно! Без настоящей любви -- невозможно!

     Она  очень похудела  на моих глазах. Худеть можно и от одного ущемления
девственной гордыни,  и мало  ли от чего,  и это вовсе  ничего  не говорит о
любви...
     -- Ну,-- сказала она,-- конечно, надо сделать так, чтобы другие от  нас
меньше страдали, но если жизнь скажет свое слово, что надо...
      Если будет надо, я возьму вашу руку, выйду из своего дома и больше не
вернусь. Я это могу.

     Самое  большое,  что   я  до  сих  пор  получал  от  В.  --это  свобода
"физического"  отношения  к женщине,  то  есть при  духовном сближении  стыд
исчезает и, главное, уничтожается грань между духовным и физическим.
     Раньше мне  казалось  это возможным  лишь при сближении с  примитивными
женщинами,  где  "духов-ное"  сознание  становится ненужным:  "пантеизм".  А
теперь  вот  именно  вследствие  этого  равенства  и  по-стоянного обмена  и
происходит рождение чувства единства духовного и телесного.

     Вычитал из юношеской их  переписки, что  ее возму-щала  в то время даже
сама  постановка  Олегом вопроса  о применении  аскетических приемов  против
опасностей любви. То  и  замечательно, что  в этом их романе  пики острейшие
двух разных миров стали друг против друга. Борьба эта закончилась трагично.
     Потом пошли долгие черные годы одиночества. Где-то,  неведомые ей,  шли
мои такие же годы. Наконец  мы встретились, и теперь я думаю о нашем романе,
что два  подобных желания или мысли среди миллиона разных людей жили в двух,
и этим двум суждено было встре-титься  и этой встречей увериться, что это не
сон, не поэзия, а так оно и есть, и должно быть.

     Замечаю, как В. резко схватывает и ничего не забывает из моих рассказов
о себе: это делается силой родственного внимания. И  я тоже не по дням, а по
часам усваиваю ее во всех подробностях.
     В этом и состоит любовь, ее святая природа, это и приводит к  тому, что
у всех... Но  с этим простым результатом  никогда не  может мириться  поэзия
мона-шеская (Олега).
     Подозреваю,  что та  редкая радость (будто взыгра-ется что-то  в душе),
радость, не забиваемая ни годами, ни нуждой, ни оскорблениями -- эта радость
у нас с ней общая, она и соединила нас. И отсюда наша общая  с нею ненависть
к удовольствию, заменяющему ра-дость. И мы нашлись два таких. Верно ли?
     У  нее  всю  жизнь  была  борьба  за  радость  на  два  фронта:  против
эгоистического удо-вольствияи против аскетической любви.

     5  марта.  Со  стороны  Москвы подхожу  к Троице-Сергиеву,  и  в  свете
вечерней зари необычайной красоты сияет Лавра с древними башнями и церквами.
Я  вспо-мнил красивое письмо юноши, навеянное ему любовью к женщине, которую
я сам так полюбил.
     Я  подошел к  Лавре и увидел  колокольню  без  колоколов, вспомнил  всю
мерзость запустения в море злобы,  кипящей вокруг древних стен. То, что  мне
было красотою, в жизни возбуждало злобу, служило источ-ником зла.
     Как  это могло случиться,  что подвиг  любви Сергия  Радонежского  стал
источником зла среди  людей? Раз-думывая об  этом, я  опять вспомнил  письмо
юноши и растерзанную  страданиями  женщину, из души кото-рой  он черпал свою
любовь к Прекрасному.
     А теперь я люблю ее, эту ограбленную...
     Но что эта злоба вокруг древних стен! Мне стоит  к любому из этих людей
подойти, стоит  чуть-чуть  его обласкать, как откроется,  что  он  -- жалкий
невольник  зла,  и  стоит протянуть  руку  --  он  схватится  за  нее,  чтоб
вырваться.   Такчего   же   мне   скорбетьо  внешнем,обра-щенномв   мерзость
запустения, если внутренняя жизнь наша, она  здесьналицо передо мной, и небо
тоже, и на-ступающая весна!
     А письма... что  мне в  них,  если источник  со  мной! Я  обладаю самим
источником  красоты.  Никогда  я  ее не чувствовал  так,  никогда не  был  в
состоянии такого священного ожидания! Мне  кажется,  я  построил пре-красную
хорому,  и долгожданная  вошла  в нее, и я ска-зал  ей  "люблю",  и  она мне
сказала свое  "люблю", и мы ждем, чтобы кто-то третий вошел,  и  благословил
нас, и убедил нас, что мы сами видим любовь, а не только нам это видится.
     А это ведь и есть музыкальная тема души этой женщины: "Вижу или мне это
видится? Чего-то  не хватает,  какого-то  "чуть-чуть" недостает до Целого, и
оттого я не пойму: вижу я или это мне видится..."
     Нет, я не пойду в те леса искать дупло, в котором  Олег прятал когда-то
свою рукопись. Я сам напишу свою "Песнь Песней".

     6 марта. (Неотправленное письмо).
     "Раз  в году бывает у нас как на высокогорном  снегу: в солнечных лучах
можно  раздеться  и жечь  тело в при-сутствии снега. Встаю  радостный, каким
бывал только мальчиком утром  в Светлый праздник, и не слышу обычного голоса
какого-то сурового и страшного Бога: "можно ли те-перь радоваться?"
     Спрашиваю себя:
     -- Отчего таким прекрасным мне кажется наступа-ющий день?
     И начинаю  искать  причину моей  радости, как  утром  в  праздник искал
спрятанный  родными подарок.  Обе-жав, ощупав свою радость со всех сторон, я
догадался... Как будто в  согласии с догадкой моей, с утра  полетели  сверху
откуда-то на  снег золотые  капели.  В  полной силе  пришла  весна  света, и
голубеют в лесу на белом  снегу следы  зверьков: везде двойные  следы, везде
гон!  И  уже не пинь-пинь,  как зимой,  аполным  брачным  голосом  распевает
синица.
     Медленно,  с  какого-то  случайного  облака  спуска-ются и  садятся  на
темно-зеленые ели снежные  пу-шинки. Как раньше  я  любил весну  света,  это
святое целомудрие любви Мороза и Солнца!  Бегая на лыжах  по голубым  следам
пушных  зверьков, сколько в жизни своей надышался я  этим целебным  воздухом
весны света. Но теперь больше не завлекает меня неведомая сила бежать вперед
по следам. Для меня теперь где-то сходятся в одну точку нити от всего  мира,
и там эта моя весна сияет как маленькая подробность всего прекрас-ного.
     Мои старые и вечно юные боги весны, неизменно прилетающие  каждый год с
южных морей,-- синие, голубые, зеленые боги,-- теперь тоже, как я, стремятся
в наш общий дом.
     Вот  теперь  и  открывается  все,  отчего  я   сегодня  как  мальчик  в
праздничное  утро: сегодня  я  тоже спешу  в  тот  дом,  куда  стремятся все
прекрасные силы весны.  Сегодня иду  я к нему.  И когда я  приду туда, пусть
попробует тогда голос сурового  и самого великого и страшного Бога упрекнуть
меня:
     -- Можно ли теперь радоваться?
     Пусть позовет и, может  быть, даже покажет  огнен-ный  Лик, тогда я сам
загорюсь и Ему покажу свой возмущенный лик и скажу:
      Отойди от меня. Сатана! Единственный  и насто-ящий Бог живет в сердце
моей возлюбленной, и от Него я никуда не пойду.

Отступление

     "-- Вы меня любите?
     -- Люблю. Вы верите?
     -- Верю. Но я вас не люблю.
     -- Как же быть?
     --  Мы  люди  подходящие,  и  я  знаю,  что могу быть  вам  бесконечным
источником, неисчерпаемым...
     Мы переходили с ней в это время Москву-реку по Каменному мосту.
     --  Да,  конечно,-- попробовал  я отшутиться, сам не понимая еще, шутит
она или  всерьез  говорит,-- ко-нечно,  эта  река  текла и  при  Грозном,  и
какие-то мамонты дочеловеческие к ней приходили напиться...
     Она отклонила шутку и строго мне ответила:
     -- Но вы для меня можете исчерпаться!
     -- Интересом ко мне как к писателю?
     -- Нет! -- я  в  человеке  не уверена: вы  слишком писатель... Олег был
тоже такой: он  стремился тоже по прямой, а жизнь  наша круглая. Вы напрасно
думаете, что ваша линия кривая,-- вы обманываете себя.
     -- Что же делать?
     -- Если любите -- берите какая есть: рискните.
     -- А вы?
      Я тоже рискну".

     "7  марта.  Я при  Павловне  сказал  Р. В-чу, что  взято  три билета на
концерт, а если он не пойдет, мы пойдем вдвоем. Павловна вдруг накинулась на
меня: "Знаю, знаю, не погуляешь, все разрушу и ляпну в самое место!"
     Р. В. был изумлен:
     -- В шестьдесят лет? Это нервы!
     После Р. В.  нападение  возобновилось. И  тут  я  выка-зал  неизвестную
самому  в  себе твердость.  Я  сказал: мои условия  --  до  гроба к  ней мое
внимание и благодар-ность, а если у меня будет связь -- я откроюсь.
     Чувствую, как потупел в своем чувстве жалости к  людям: я слишком много
жалел..."

     "8  марта.  Если бы она любила меня просто  и как  надо  -- чего  бы ей
стоило, увидев меня смущенным, сказать:  "Затворите дверь",--  а  потом: "Ну
что с вами, милый?"
     Она  же холодными изучающими  презирающими глазами смотрела на меня,  и
нарочно  заставляла  пу-гаться,  и  нарочно  мучила. Это  жестокость,  а  не
лю-бовь... И если ей отдаться, как  "подходящей", воз-можно, и  полюбит, но,
возможно, меня, старика, просто замучит".

     Если б он мог подозревать тогда, с какой дрожью в сердце я дожидалась к
назначенному  часу его приезда, замерев  в  неподвижности  на  диване  в его
кабинете. Он вошел, мне показа-лось, смущенный...
     Как желала я от  него простого движения,вошел бы, закрыл дверь, стал бы
рядом на колени, обнял, сказал: "Ну что с тобой, ми-лая?"
     А он: "изучающими презирающими гла-зами..."

     "Нам  обоим до смерти  хочется любить, и  от  этого мы ужасно спешим  и
"выпрыгиваем",  как  рыба  из воды. Я это  во всем  чувствую, ее "не  люблю"
понимаю  как  последнее  сопротивление  разума.  Избежать  этого  я  счи-таю
преступлением против жизни. Эта наша связь должна стать связью с  землей, Л.
должна почувство-вать  примирение с тварью,  и  милость, и страстную радость
милующего внимания.  Этот священный момент  (мы должны  сделать, чтоб он был
священным), при условии полнейшего  разгрома моего быта, из-за  спешки может
не  только  не  сделаться  священным,  а  изуродо-вать все наше чувство. Вот
почему  "отсрочка"  сейчас  необходима,  и  самое  лучшее,  если  она  будет
проведена в  деловой работе дружной. Кроме того, надо работать над созданием
возможности жить вместе  без помех. Ум же должен сказаться в ритме: не  надо
спешить, но не надо и зевать.
     Ее задушевная мысль --  это  поэзия любви, что для акта любви нужен тот
же  талант,  как  и для поэмы... На свете мало таких озорниц, и  как раз мне
такая нужна.

     9  марта.  Она ненавидит  размазывать разговор  по телефону:  "Говорите
только что нужно!" Почему?"

     Потому что говорю по чужому телефону от соседей, и они слушают.
     А ты по невниманию к моей жизни и это делаешь "загадочным".

     "И вот звонок:
     -- Не приду завтра. Не пускайте Аксюшу в За-горск.
     Написал письмо в тревоге. Мне кажется, что письмо настоящее. Тревога же
моя  вот в чем: в последний раз за ужином после вина, уходя, она прошептала:
"Нехо-рошо". И я только сейчас понял: нехорошо,  что я отпу-скаю ее  куда-то
одну на улицу после всего... И после того на другой день взамен пропущенного
мгновения -- рассуждения.
     ...Есть опасность, что Л. предложит разделиться хотя бы на время. Тогда
я могу  предаться  писанию,  увлечься  этим -- и  так нарушится здоровый ход
нашего сближения.
     Если бы  Л. умерла  у меня на руках --  как это легко, как это богато в
сравнении с тем, что ушла!
     Тревога, что "уйдет". Эта тревога коренится в са-мом же чувстве. Потому
что и она, когда  обрадовалась "Весне света", сказала мне, вся в слезах: "Не
бросайте меня!"  Тревога  эта  противоположна "счастью",  то есть приятности
остановки после достижения.
     Однако  в чем же ее тревога, почему этот странный звонок? Узнаю, а пока
обещаюсь: ни одного  намека никому, о  чем  мы говорим. Вот  когда  только я
понял то, чему она меня учила: беречь нашу дружбу от "сглазу"!"

     "10 марта. И  вот, поди тут! Написал "обещанье" и прямо  после этого Р.
В-чу  рассказал  о своем  намере-нии писать  "Песню  Песней",  в смысле  том
сказал,  что  новым человеком  собираюсь жить  и  на  старом  ставлю  крест.
Прочитал ему "Весну света".
      Очень сильная вещь,-- сказал Р. В.
     Но, через несколько времени, говорит:
     -- Март, апрель -- в мае все будет готово.
     -- Что? -- спросил я.
     -- А "Песнь Песней".
     Набрав в себя воздуху, говорю:
     -- Как бы хорошо  я  ни  написал "Песнь Песней", она ведь будет  даже в
самой лучшей удаче  не больше как  свидетельство того, что  человек ее спел:
важен сам человек, а не его песня.
     Тогда Р. В. вдруг меня понял. Я же его наставлял дальше  о том, что вот
в  этом  смысле и должна расхо-диться Церковь с искусством, то есть что если
на чаше весов  сам Бог, а на  другой Его изображение,-- что  тяжелей? Был бы
Бог -- Рублев явится. А нет Бога -- и Рублева не будет.
     ...Странно,  что даже Р.  В. не может отделаться  от  этой многовековой
борьбы верующих и неверующих художников с попами за свободу искусства.
     Завет себе: для духовной  связи с  В. и через нее со всем миром хоро