952 г. здесь
рукой М. М.: "О таком -- проще").

     Приехали в  дом  творчества Малеевку. Городище -- родина Ивана  Калиты.
Рядом несколько писателей начинают  строить себе домишки:  у  некоторых  нет
жилья в Москве. Вспоминал, глядя на них, начало своей писательской жизни.
     Я сказал Е. Н. Чернецкому:
     -- Мне это напоминает мое время, когда я свою жизнь начинал.
     --  Тогда  это было понятно,-- ответил Ч.,-- когда  вы начинали  -- был
народ, а теперь тут только могила Калиты,да  и то вопрос  -- была ли тут его
могила.
     Сказавший это был еврей.
     Русское искусство бледнеет, у писателей нет веры,и руки опускаются. Все
и понятно,  ведь  литература, искусство  --  это  выражение  лица народа,  и
страда-ние выражается тем, что бледнеет лицо. Глубокие  страдания переживает
весь мир, у всех народов блед-неет лицо...
     Остается  только  ниточка  связи --  это  я  со  своей верой, со  своим
независимым  чувством гармонии, где-то в таинственной глубине я  люблю тебя,
русский народ, я люблю -- значит, ты существуешь.

     Здесь русские --  мы с Л., Замошкин, Меньшиков, еще кто-то...  Но пусть
даже одни мы с  Л.-- и довольно. Рано ли, поздно ли, Россия восстановит свою
начатую  культуру! Поняв это, я перестал  заноситься  и посмот-рел  на  всех
снисходительно и беззлобно. И вообще, чего тут заноситься-то -- разве есть в
нашем отрезке време-ни  какое-либо мерило? Писателей я  воспринимал вообще и
относился к ним  свысока.  Но довольно было в  Малеевке присмотреться к ним,
понять  их  в  различии, чтобы  то  чувство  прошло.  Так,  при  направлении
внима-ния  с целью из  массы  (из типа) выбрать  личность человека, исчезает
национальное, кастовое, сословное и всякое групповое и типовое отталкивание.
     Мне  стало очень-очень ясно,  что моя борьба теперь в  том, чтобы силу,
которую я  нашел в  себе  в  одиноче-стве, соединить  в целое  с силой моего
друга.    Кажется,    будто    две   вселенные    соединяются:    одна    --
вечного-бесконечного, другая -- любви.

     Лучшее  средство уничтожить  поэзию  --  это  заста-вить  поэтов писать
непосредственно  на   пользу  государ-ству,   потому  что  существо   поэзии
направлено к спасе-нию личности человека, а не типа его, рода, всяких групп,
государств. Вот откуда и происходит вечная борьба поэта и лейтенанта.

     Важдаев 57 попросил у меня манную кашу,  которая осталась на
тарелке от завтрака.
     -- Все равно пропадет,-- сказал он,-- так уж луч-шеяее собаке отдам.
     --  Как  пропадет? -- сказал я,--  ее съедает какой-нибудь  неизвестный
человек.
     -- Какой?
     -- Мало ли какой,-- неизвестный!
     --  А вам нечего заботиться о неизвестном, и подать  известной голодной
собаке лучше, чем отдать неизве-стному человеку.
     У Цыганки щенки, и корма  ей из столовой не  отпускается, и всем людям,
служащим  в столовой,  питаться  из нее не полагается.  Поэтому все остатки,
даже косточки, служащие  уносят себе. Цыганка полу-чает что-нибудь только от
нас. Л. организовала систе-матическую  помощь голодающей собаке,  и  Цыганка
это знает: она отдает  свое предпочтение Л.По  приказу Л.мы  выносим остатки
своей пищи и отдаем Цыганке возле лесенки в столовую. И каждое утро Цыганка,
однако,  приходит  не  в столовую,  а  в тот  дом,  где  мы  спим. Сидит  на
приступочке и дожидается. Она  потому дожидается  около  спальни,  что знает
хорошо:  не  столо-вая  кормит ее,  а люди.  И, мало  того, сознает,  кто ее
кормилец.
     Сегодня утром я  первый вышел из дому. Вижу, Цыганка сидит  на  лесенке
спальни. Я  иду в столовую, она не трогается с места. А когда Л.  выходит --
она с ней вместе направляется в столовую.

     Я рассказал Е. Н-чу, как мы работаем с Л.
     -- Да,-- ответил он,-- великое счастье иметь тако-го друга.
     --  Дорого  стоит такой  друг,-- сказал я,--  надо уметь и  взять его и
охранять, а это жизни стоит.
     Втроем  мы  пошли  гулять.  Каждая елочка на  нашем  пути  была осыпана
звездами. На пол дороге к дому Е. Н. нас  оставил и ушел в лес один.  И  так
было  ясно:  он -- одинок, мы двое  --  в единстве.(Е. Н. Чернецкий  погиб в
первые дни войны).

     Светлое морозное утро. Ходил по тропинке взад  и вперед с того времени,
когда осталась на небе звезда утренняя, и до тех пор, пока она не растаяла в
свете от  солнца.  Мне  было  ясно, что  дело художника  -- это  расстановка
смешанных вещей по своим первоначаль-ным местам.

     Посмотрел  бы  Достоевский!  Каждый  день  пишу  по   одному   детскому
рассказу  58  и  ем как  свинья  откор-мленная... Страшно даже за
серьезную работу браться. Мне сейчас неловко думать о Достоевском: посмотрел
бы он на это "творчество", на это "счастье"...

     Когда вчера я заговорил  с Л. о каком-то прекрасном поэтическом  народе
русском  на Печоре, она стала  это отвергать:  нет этого, все это умерло,  и
если воскреснет, то как-нибудь в общей культуре.
     Если   это   правда,  то   и   мое  наивное  сознание  о   дей-ствующем
первоисточнике  нашей  поэзии  --  устном творчестве  народном  -- устарелое
понятие.  Так  было,  и  теперь  этого  нет.  Не только  язык  народный  как
первоисточник  моей  литературы,  я  теряю  даже  вкус  к тому  родственному
вниманию в природе, о котором столько писал.
     -- Денечек,-- сказал я,-- что же это со мной дела-ется?
       Ничего  особенного,--  ответила  она,--  ты   пере-меняешься  --  ты
переходишь от природы к самому человеку.

     Л. в обществе выпрыгивает из себя, срывается и после огорчается сама на
себя за то, что говорила лишнее. Бывало, только начнешь говорить, она сорвет
и  перервет.  Точно  такие же  дикие  углы  свойственны  и мне  и,  я думаю,
происходят от вынужденного сдержи-ваемого молчанья и жажды общенья. Так было
всю жизнь. Теперь  начинаю приходить сам с собой в равновесие,  впервые вижу
возможность создать обстановку, в которой не буду бояться себя.

     Стало  противно  ходить  в  столовую:  начались  сплет-ни.  Так,  месяц
подходит  к  концу,  а  больше  месяца  люди,  очевидно,  не  могут  вынести
обеспеченную жизнь. Замошкин сказал мне: "Молодожены!" И мне от этого  стало
противно, да как! Прекратить попытку душевных разговоров  с Замошкиным  и со
всеми.

     До конца  пребывания  в  этом  доме  начну биографию  Ляли,  имея целью
восстановление ее личности. Бли-жайшая цель  моя будет  достигнута фактом ее
горячего участия, и тогда эта биография станет ее автобиогра-фией.

     Прихожу в столовую, вслед  за  мной приходят  другие. Сестра-хозяйка  к
каждому подходит с  листком, на котором написано  меню, и предлагает выбрать
обед или завтрак. Когда все записались, я спросил,  почему  она обошла меня?
Она ответила:
     -- Вы же вместе с В. Д., а ее нет.
     -- Скоро будут говорить,-- посмеялся Замош-кин,-- что и пишет не М. М.,
а муж Валерии.
     В это  время  пришла Л. и  возмутилась,  а когда  Замошкин повернул  на
"Прекрасную Даму", сказала:
     -- Не люблю я Прекрасную Даму!
     -- Я тебе служу,--  сказал  я,-- не  как  прекрасной даме рыцарь, а как
служили друг другу Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна.
     Л. этому обрадовалась и помирила нас с Замошкиным.
     Я сказал:
      Люблю тебя все больше и больше.
     А она:
     --  Ведь я же это говорила  тебе с самого начала, что ты  будешь любить
все больше и больше.
     Она  это знала,  а я  не знал.  Я  воспитал в  себе мысль,  что  любовь
проходит, что вечно любить невозможно, а что на время -- не стоит труда. Вот
в  этом  и есть  разделение любви  и  наше  общее  непонимание: одна  любовь
(какая-то) проходящая, а другая  вечная. В од-ной человеку необходимы  дети,
чтобы через них про-должаться; другая, усиливаясь, соединяется с вечно-стью.
Афанасий Иванович и  Пульхерия Ивановна  были бездетны.  Дети,  рожденные  в
свете той и другой любви: в одном случае любовь к детям есть частность общей
любви,  в другом --  любовь  к детям исключает  всякую другую  любовь: самое
злобное, хищное существо может  иметь любовь к детям. Так неужели же  и  это
называ-ется любовь (любовь, как только связь)?
     Итак,  всякая  любовь  есть  связь,  но  не всякая  связь есть  любовь.
Истинная любовь  --  есть нравственное творчество.  Можно закончить так, что
любовь есть одна -- как нравственное творчество, а любовь, как  только связь
не надо называть  любовью, а  просто  связью. Вот почему и вошло в нас это о
любви,  что она  проходит:  потому что  любовь как  творчество  подменя-лась
постепенно  любовью-связью,   точно   так  же,  как   культура   вытеснялась
цивилизацией.

     Л. знала Бога  со дня  первого сознания, но любовь на деле она постигла
только после смерти отца.  Девочка  мгновенно переродилась. Раньше  она была
эгоистична и  к матери относилась почти неприязненно,  и до  того, что  отец
вынужден  был с  ней серьезно  поговорить  и  даже плакал при  объяснении  с
девочкой. Переворот и выразился в том, что Л. после смерти отца вдруг поняла
его насквозь, и приняла в себя, и стала  отцом и мужем,  а мать свою приняла
как жену и дочь. Тут-то воти возник этот романдочери с матерью, в котором Л.
и постигла  любовь,как  нравственное  твор-чество,любовь,  которая похожа на
мост  через  смерть, любовь, которая  не  проходит.  Вот почему она  и знала
наперед, когда сходилась со  мною, что любовь моя  не пройдет ибудет  расти.
Она  знала,  что делала,  а  я  принимал  и дивился.  Так  развивалось  у Л.
благодаря уходу за матерью чувство любви как нравственное творчество. Но это
нравственное творчество было ограничено натурой ма-тери,  это  творчество, в
сущности, было одностороннее, всю себя Л.  не могла удовлетворить  в любви к
матери.
     Лялина тема: пережалела мать и оттого в  состав любви  к  ней входит  и
ненависть.  Это  понять из  отноше-ний мамы и  Лиды (сестры  моей). Половина
Лялиных  преступлений  совершилась из-за  матери. И когда  слу-чалось  этому
неудовлетворенному  остатку, то  есть самой  натуре,  самой  ее не  поднятой
целине, жаждущей плуга, встречаться с природной ограниченностью  (кос-ностью
матери),  тут  вспыхивала  злоба  как  избыток  сил,  требующий  поглощения,
требующий равенства в твор-честве.
     При встрече со  мной  этот  избыток был  поглощен.  Но  зато эта  новая
любовь, параллельная, непременно  яви-лась  бы  эгоистической в  отношении к
матери, если  бы сама-то мать не сознала необходимости освободить Л. от себя
и, напротив, помогать ей в творчестве новой нравственной связи. Но не так-то
все  выходит у нас гладко.  Старушка была избалована Лялей,и теперь, как  ни
старается,  не   может  поставить  себя  в  положение  священной  жертвы  --
единственное средство стать рав-ной стороной в нашем треугольнике.
     Так    вотивыходит,что    Л.,полюбивменя,не   можеткак    преждевсецело
отдаватьсялюбви  к матери,мать  не может всецело  пожертвовать  любовью  для
счастья дочери,а я, милостью Божьею  освобожденный в жиз-ни  от тяжкой  ноши
("осла"!),никакне  могу помочь  Л. возместитьв  отношениях к  матери то, что
отнято мною же...
     А вот еще почему Л. знала вперед, что моя любовь не пройдет. Погружаясь
в  дело  любви к матери,  как бы  восстанавливающей в ней отца, она  в то же
время и тем самым создавала из  себя как  бы копилку любви: делая для матери
--  она  зарабатывала на себя.  Так  она  скопи-ла в  себе огромный капитал,
неистощимое  свое  при-даное,   обеспечивающее  чувство  своего  избранника.
Возможно, что и мое служение искусству было не просто эгоистическим делом, а
тоже и  оно, как у Ляли ее служение,  было заработком для  себя настоящего и
непреходящего.  Возможно, через  свое  дело я служил себе  самому и тоже  не
растрачивал жизнь, а складывал ее в копилку...

     Вчера опыт разговора "умных  людей" по  плану  Л.: просто замечательные
результаты! Она, как "занятая" женщина, почти вовсе перестала "выпрыгивать",
а я  -- дичитьсяивызывающеогрызаться.В этом свете и N. и  другие являются не
как  враги,  а  как  животные,   кото-рых  не  надо  злить,  напротив,  надо
оглаживать. И вообще, среди подобных людей и еще куда худших и страшных надо
ходить как по жердочке над водой.
     На рассвете Л. проснулась.
     -- А  все-таки,-- сказал  я, целуя  ее,--  любить жен-щину  лучше,  чем
собаку.
     -- Пожалуй! -- улыбнулась она,-- но в этом нет открытия, я тебе об этом
говорила.
      Нет,-- сказал я,-- ты не о том говорила,  я  о дру-гом думаю: бывало,
ночью проснешься.  Лада встает с пола,  голову положит  на постель,  а ты ей
говоришь, добиваешься:  "Лада, ну, скажи хоть одно словечко "люблю" -- я все
отдам за это, всю жизнь посвящу! А она молчит.

     Ничего  не  было,  но  я  возревновал  ее  и  мучился.  Вечером  слегка
поссорились. Я холодно простился с ней и улегся. Но только заснул, вдруг мне
почудилось, будто она плачет. Прислушивался.
     -- Денечек!
     -- Что тебе?
     Она сидит с открытыми глазами, совсем как под-шибленный галчонок.
     Вспомнил  я, как в  детстве подшиб  на лету этого  галчонка, смотрю  --
сидит на земле, не  падает  -- зна-чит,  жив. Подошел  к нему -- не улетает.
Посадил его на веточку  -- уцепился коготками, сидит. Нехорошо  мне стало на
него  глядеть,  пошел я  до-мой.  После обеда  тянет меня  посмотреть, что с
галчон-ком, душа  не  на  месте.  Прихожу  к  дереву  --  сидит  по-прежнему
непод-вижно. Дал ему червяка -- не берет. Ночь спал  плохо, все  неподвижный
галчонок на ветке из головы  не выходит.  Утром  чуть  свет прибегаю в сад к
тому дереву --  сидит.  Страшно мне  стало, за-жмурил  я глаза  -- бежать от
него.  А в  полдень  нашел  я  под деревом трупик птички.  Жестокие  мы были
мальчишки, птичек мучили, соломинку вставляли мухам и пускали  летать, но по
галчонку плакал  я безутешно, и вот сколько  лет про-шло, вспомнишь -- жаром
обдает и сон уходит.
     Вот  когда  увидал я Лялю -- сидит  на кровати  вытянувшаяся в темноте,
прислонившись к подуш-кам,-- мне стало ее ужасно жалко.
     -- Дурачок, дурачок,-- сказала она,-- с кем ты вздумал бороться!
     Даже в полумраке рассвета она угадала, что я рас-строен чем-то, и стала
допытываться, и объяснила все тем,  что я  зажирел, избаловался, сам не знаю
от этого, что  хочу,  и надумываю.  Она  была  строга  и собранна. Но  когда
узнала,  что  все  происходит  от  беспредметной  ревности,  бросилась  меня
целовать  и  весь  день  носилась  со  мной, как  с  един-ственным и любимым
мальчиком. И,  Боже  мой,  сколько  таится  в  этой  женщине  нежности,  как
беспредельна глубина ее чувства!

     Из жизни Л.: она  страстно возилась с поэзией, и если бы занималась, то
из нее, верно,  что-нибудь вышло бы.  Но  случилось так, что,  из-за  смерти
любимо-го  отца, та  сила, влекущая к красоте,  стала  любовью.  И Л. теперь
думает, что  искусство в существе своем дело мужское, вернее, одно из поприщ
чисто мужского действия, как песня у  птичьих самцов. А дело женщи-ны -- это
прямая  любовь. И  потому понятно, что при соприкосновении с  огненной силой
религии все ее личное сгорело и выявилась сущность ее самой: любовь.
     Наша встреча была Страшным Судом ее личности.
     Говорят, преподобный Серафим в конце жизни  получил образ женщины и вся
жизнь этого  святого истрачена была, чтобы  естественное у  женщины чув-ство
любви показать людям как жизненное дело.
     Итак, моя Ляля -- это женщина по преимуществу: ее не дисциплинированный
систематической   работой  ум,  ее   бездельное  дарование  способны  только
схваты-вать мгновения и выражать их самостоятельно, не складываясь с другими
умами.  Этот ум предназначен для осознания в себе  женщины как бездеятельной
сущности,  ждущей  себе  выражения.  Эта  сложная Nаtuга  Nаturаtа (естество
естества) ищет зачатия  от  Духа.  На пути исканий происходит подмена своего
личного пути -- общим (по плоти). Причины и перипетии под-мены. Смысл их.
     Ум женщины не может действовать с тем, чтобы исходить от чужого ума или
сложиться  с   другим  умом:  в   этом  и  есть  дело  мужское.  Ум  женщины
индивидуа-лен  и бездеятелен (пассивен).  Ее  особенность:  своего  женского
назначения  она  не подменивает  мужским  назначением.  Ее  назначение найти
своего  "Серафима" и через него  осуществиться  в мире людей как любовь. Вот
схема биографии моей женщины.

     Послесловие

     "Дневники -- это самые неверные документы  о че-ловеке",-- сказала она.
"Может  быть,  и  неверные,--  ответил я,--  если я говорю  в них  о  другом
человеке.  Но  о  себе  или  о  человеке любимом  -- дневники  един-ственный
документ".

     Так  заканчивается дневник  за  1940-й  год --  единственный за  долгую
жизнь, целиком посвя-щенный любви.
     Только  что  прочтенные  записи на его по-следних страницах  раскрывают
смысл и  назна-чение  этой встречи для  Женщины.  Но  для Мужчины -- второго
"героя" нашей повести -- для самого ее автора?
     Исчерпывающий ответ мы найдем в его дневниках последующих лет.
     Образы   мысли   многогранны,   оттенки  в  изо-бражении   бесчисленны.
Выборочная цитация обедняет  и даже отчасти искажает их. Овладе-ние  "темой"
дается большим  трудом  требова-тельного  к  себе  художника  и  напряженным
вниманьем   любящего   человека.   Это   внимание,   как  у  каждого,   идет
подъемами-спусками, но никогда не остывает.  Изучая  дневник, мы видим,  как
трудно прокладывать путь к  чужой душе:  это труд понимания,  но  зато какие
здесь случаются находки, какие открытия  и постиже-ния! Так, на девятом году
совместной жизни,  в  1948  году, М.  М. перечитывает  свой старый дневник и
записывает: "Читаю дневник 1944-го года и тоскую о себе в отношении Ляли, не
понимал я ее  тогда, а только предчувствовал, и это предчувствие  она ценила
во мне и только за это отдавала все: и ум и сердце".
     Им, любящим,  трудно дается понимание! Так легко ли сейчас рассказать о
них новому человеку, который пришел со стороны и только вглядывается...
     Как  найти такие точные слова, чтобы всем стало  видно: любовь двоих --
это не только "личное" событие, нет! оно касается всех пото-му, что человек,
сказавший  "Ты",  вышел  из одиночества,  тем  самым  вместил  в  себя  все,
находящееся  за  пределами  его  особи.  В  основе  всякого  действия  лежит
избрание, в основе избрания -- сила мгновенного узнавания и  оценки ,любовь.
Иными  словами,  наша лю-бовь -- это  целостное  знание, и большее  нам пока
неведомо.
     Однако,  темные, грешные  люди, мы часто  ошибаемся в предметах  своего
избрания. И каж-дый  раз этот момент  выбора, это таинственное сверхразумное
прозрение,  это короткое мгнове-ние влюбления есть суд  над  нами. Никто  не
поможет нам в это  мгновение -- мы стоим один на один с нашей свободой перед
лицом  какой-то  нравственной  Безусловности,  какой-то   недока-зуемой,  но
несомненной Правды.
     "Мы  с  тобой"  --  это  недоказуемое  чувствен-ным опытом  единственно
достоверное основание  мира.  Не декартовское"я мыслю, значит, я  существую"
следует поставить в основание достоверности жизни, но "я люблю".
     И так  открывается,  что единственная реаль-ность -- Любовь, что  тайна
Вселенной  --  в  по-нятии "мы",причем  "мы" означает  первона-чальное "мы с
тобой",а вглядеться поглубже --это вся Вселенная.



Комментарии

     "Пролог", текст  основного корпуса, данный с  отступа, и  "Послесловие"
написаны В. Д. Пришвиной.
     Валерия Дмитриевна Лиорко  (в замужестве Лебедева (1899--1979) родилась
в Витебске  в семье военного. Окончила  гимназию  в  Москве.  В  первые годы
революции участвовала  в организации  детского  дома для  беспризорных детей
"Бодрая жизнь", где по собственной  программе воспитывала детей. В 20-е годы
окончила  Институт  Слова,  одним  из организаторов которого  был  известный
философ  И. Ильин. Слушала  лекции  В. Брюсова,  историка Н.  Котляревского,
языковеда  Д.  Ушако-ва,  собирательницу   фольклора   О.   Озаровскую,   С.
Шервинского,  посещала  лекции  начин