ланта. Впрочем, я
глубоко верю, что, растворяя свой талант в любви, я себе что-то наживаю.
     -- А что это значит: глаз не спущу?
     -- Это  значит,--  ответил я,--  что  любовь  есть  движенье,  и  надо,
двигаясь вперед,  самому следить глазом за  другим.. В этомдвижении есть две
опасности.  Первая  состоит  в  удовлетворении  каким-нибудь  достижением  и
возникновении чувства собственности: эта опасность приводит  к  слепоте. При
остановке из-за собственности друг исчезает из глаз. Другая опасность, что в
соб-ственность  превращается  ценность,  взятая не из  души  другого,  а  из
собственной души: иногда увлекает свое, только свое, хотя бы великое даже.
     И вот если  ты хочешь  вместе с другом к Правде идти, то не верь звезде
своей, откажись от нее. Помни всегда, что эта опасность страшнейшая, что это
весы,  на  которых  взвешивается  и  проверяется  вера  твоя  и  вера  твоей
возлюбленной.
     Это испытание, в котором ты отказываешься от  своего Бога, с тем чтобы,
если он  Бог настоящий, Он  больше бы  полюбил тебя и на твой путь  поставил
твою возлюбленную. Это испытание, в котором ты своему  обманчивому  прежнему
Богу говоришь: "Отойди  от меня, Сатана, мой единственный Бог живет в сердце
моей возлюбленной".

     Весна в этом году запоздала  недели на две и  вдруг принялась догонять:
только-только развернулась бере-за  и заблестели ее клейкие листики, как уже
смолкла брачная песня самцов и самки сели на яйца.
     После знойного  дня наступил вечер не прохладный, а  только не жарко. И
такая  тишина!  Мне кажется, я  никогда  не слыхал  такой тишины -- ни одной
птички, и только изредка жук прожундит.
     А давно  ли, давно ли была еще такая ужасная борьба солнца с морозом, и
как тогда, после победы солнца, бросилась вся тварь на свою "любовь"! Теперь
же вечером в этом молчании  было так, будто их бог,  вполне удовлетворенный,
сел  у реки  покурить  и дым  его туманом поднимался  над рекой. Ему  теперь
оста-лось только курить -- самки его сели на яйца.
     Мы осмерклись, сидя на изгороди, как куры на шестке.  Вместе с природой
я чувствовал удовлетворе-ние и тоже покуривал, как бог у реки. Так мне  ясно
было  теперь,  почему  у  животных их  акт  размножения  совершается  всегда
целомудренно,  а в слова "животное чувство" мы, люди вложили  свой грех: вся
тварь со-вершает свой жизненный акт бессознательно и грех \ человека состоит
в разделении души на плоть и дух в  их борьбе. Не отсюда ли происходит и все
сознание, с тем чтобы все разделить  и  потом,  поставив все  на свое места,
спрыснуть  все  живою  водою  творчества жизни  и воскресить  в  единстве  и
радости.
     Вот моя подруга рядом сидит со мной на шестке.
     -- О чем ты думаешь, милая?
     -- Я думаю,-- отвечает  она,-- что хозяин наш  прав: чтобы  десять  кур
прокормить,  нужно в месяц не |  меньше двух-трех пудов зерна. Он хочет  кур
променять на масло и только двух курочек оставить себе для  заба-вы: на двух
у него хватит зерна.
     -- Придется  кормить  трех,--  сказал  я,--  необходи-мо  оставить себе
петуха.
     -- Ах,  как же это я забыла про петуха, но как ты думаешь, может  быть,
петуха совсем не надо зерном кормить?
     -- А чем же?
     -- Картофельными  очистками: ведь ему  же легче  жить, ему не надо яйца
нести!
     Мы весело  посмеялись,  и  я  подумал,  что,  пожалуй,  на  всем  свете
единственная хозяйка  Л. могла  подумать о  такой экономии зерна: всю жизнь,
бедная, имела дело с бесполезными петухами; она привлекала их к себе, а сама
в них  искала  души.  Вся  жизнь у нее  прошла  как самая жестокая борьба за
Психею, и улей ее оставался без меду, усыпанный трупами убитых трутней...
     Разве  я-то  сам  не  самец,  разве  не дразнило меня  при  встречах  с
женщинами чувственное воображение  и не влекло меня за собой? Но почему-то с
ней даже при первой встрече меня впечатлила только душа  ее, и в этом первом
соприкосновении душ не впечатлялось изображение женщины.
     Значит,  бывает  же так  у  людей, и  только  у людей так, что  вначале
обнимаются  только  души,  соединя-ются,  проникаются,  и начинают  медленно
облекаться в животную плоть, и так происходит не совокупление, а воплощение.
Я могу припомнить, как  у моей Психеи создавались  ее прекрасные  глаза, как
расцветала улыбка,  блестели и  капали  слезы радости, и поцелуй, и огненное
при-косновение,  и  весь  огонь,  в  котором  соединился  в   одно  существо
разделенный грехом человек.
     Мне было  тогда,  будто древний  Бог,  наказавший  человека  изгнанием,
возвращал  мне  свое  благоволение  и  передавал  в   мои  собственные  руки
продолжение великолепного творчества мира, прерванное грехом человека.

     В  основе  любви  есть  не  оскорбляемое  место  полной  уверенности  и
бесстрашия. Если случится в  этом с моей  стороны посягательство, то  у меня
есть средство борьбы против себя. Я  отдаю  всего себя в полное распоряжение
друга и через это узнаю, в чем я  прав, в чем виноват. Если  же я увижу, что
друг мой посягнул на святыню мою,  я проверю  его, как себя. И если случится
самое страшное и последнее: друг мой  станет равнодушным к тому, чем я горю,
то я возьму палку свою дорожную,  и  выйду из  дома, и святыня моя останется
все равно нетронутой.
     Бедный Олег! Он по юности видел препятствие в том, чего нет, и, уходя в
путь, не заметил то место, куда ему рано или поздно придется вернуться.

     Ранним утром  от  шести  часов с  пером  в руке сижу  | в бору,  вокруг
воркуют горлинки,  думаю с любовью об  отсутствующей Л.Мне сейчас становится
ясно,  какникогда не было,  что  Л.-- это самое лучшее,  что я в своей жизни
встречал, и всякое раздумье о какой-то личной  "свободе" надо отбросить  как
нелепость, пото-му что нет свободы большей,  чем  та,  что дается любовью. И
если я  всегда буду на своей высоте, они никогда меня  не  разлюбит. В любви
надо бороться за свою высоту  и сим побеждать.  В любви надо самому| расти и
расти.

     Так  трудно было расставаться, и когда расстались, то  больше увидел  и
больше  полюбил. Зачем  же  тогдабояться  последнего  расставания, тоже ведь
расстанешься и больше увидишь и больше полюбишь.

     Чувствую, что уловил колебания  весов, на которых перед всевидящим Оком
взвешиваются наши дела. И я  знаю, что когда  Л. говорит  о любви,в молчании
твари и  святых  людей,чаша  склоняется  в ее сторону.А  когда она говорит о
простой  радости от  созерцания  природы,  о  художестве,  детстве  --  чаша
склоняется в мою сторону. На моей чаше лежит  детство, игра, искусство и все
другие лучшие желания человека - жить "как хочется". На ее чаше -- добро как
любовь и молчание и обязанность человека жить "как надо".
     -- Когда-то давно и я  тоже наедине с природой оставалась,  и  была как
ребенок.  И мне  показывалась  земная тварь  как игрушка.  Теперь  я, так не
могу...
     -- Значит, Л., жизнь-то все-таки одна, и зачем нам с тобою спорить: мне
она дарит мир как игру, тебекак добро и любовь. Вот я и боюсь, дорогая, что,
приняв через тебя любовь, я потеряю, как и ты, охоту к священной игре.
       Что  за  вздор!  Если  я  в  защите  себя нашла против страданий как
целебное  средство любовь, мне  ли  защи-щать самое  страдание! Но если я не
могу играть, то я  любуюсь игрой, и оберегаю игру, и хожу за ребенком. Ты --
мое дитя. И любовь к тебе -- это мой путь к радости. Ты играй, больше играй!

     Если бы я убедился в предпочтении ею кого-либо, доходящем до меня через
равнодушие,  то  я  взял  бы  палочку, и вышел  из  дому неизвестно куда,  и
поста-рался бы так замести следы  за собой, чтобы  никто и не узнал, куда  я
ушел. А если бы попал в положение ее мужа и остался бы один, то я вступил бы
с самим собой в смертельную борьбу за свободу от недоброжелатель-ства к ней.
     Надо быть самодовольным собственником,  чтобы отказаться от возможности
такой встречи с ее стороны и что я буду обойден. Но все,что возможно сделать
человеку для защиты любимого от такой беды, она сделает.

     Как бы радостна она ни была,эта солнечная женщина, но стоит ее оставить
одну, как уголки губ ее опускаются, лицо  удлиняется,  обостряются  на  лице
косточки, глаза уйдут неизвестно куда...
     Через  Л.  мне  стало  дорого  все,чемя  бранился:  лето,  дача,  жара,
загорание, уход за телом и т. п., все, чем все живут, чему все радуются, что
для всех является же-ланной целью,о чем все плачут, если этого нет.
     Через Л. я получил то, что  у  всех, но, кажется, от этого не стал  как
все. Получил от нее заботу, внимание, ласку,  какие в жизни я не имел  ни от
кого, и думаю иногда:  "Что это? так у всех  любящих  бывает  и это она дает
всем или  у нее это заготовлено  только  для меня.  и она так  любит  только
меня?"  В особенных случаях я  даже  не выдерживаю и  ее  спрашиваю,  и  она
обыкно-венно отвечает, что так у нее в первый раз.
     Теперь я больше ее не спрашиваю; какое-то осо-бенное чутье подсказывает
мне теперь, что у нее для меня и что у нее было для всех.;
     Многое в мастерстве любви у Л. я  принимаю за| действие любви, на самом
же деле она,  как  мастер  любви, умеет это  делать  для всех.  Самая любовь
жетолько  тогда  и  есть   любовь,   когда  она  вызвана  мною  и  для  меня
единственного.
     Но  это  состояние  единственного  точно  так  же  опаснокак успех  для
художника.  В успехе  голова  художника кружится, и  художник перестает быть
бескорыстным и часто в корысти своей  лопается,  как  дождевой пузырь.  А  в
любви  через признание "единственным" он делается собственником  женщины,  и
через это любовь,как и талант, погибает.
     |
      Тщеславен ли я? Вот горе, что вся гордость моя опирается на то, что я,
среди множества пузырей славы,  направляю  все свои моральные силы на охрану
"единственного",  я  в  искусстве как  самая  чистая  девушка,  а  Л. иногда
принимает это за самовлюбленность, бахвальство и пр. И пусть  не всерьез, но
даже в шутку нельзя так думать обо мне.
     У нее неверное понимание меня в  отношении моего таланта,  мне кажется,
что я совсем свободен от тщеславия, и сержусь,лишь когда меня  не  понимают.
Оназарубила  себе  на  носу, что я самолюбец, и при случае  будет  меня этим
колоть.
     Спрашиваю себя,  вполне  ли  я освободился от тщеславияи,казалось  мне,
вполне; но,  вспоминая боль,  когда  меня ставят в  один  ряд  с  пошляками,
вспоминал обиды умолчания и т. п.  Впрочем, думаю, что  чувствительность эта
еще не означает тщеславия. Самый факт, что признание  моей  любви  Лялей мне
значит много больше, чем признание моих успехов в литературе, указывает на в
значительной степени преодоленную мною зависимость от  славы. И вообще, если
мне  в  чем-нибудь  каяться,  то надо  каяться,  прежде всего,  в  слабо-сти
сознания своей вины (греха).

     До известного возраста человек дорожит чужой мыслью и  всасывает в себя
чужое.  Но с  какого-то време-ни  всякая  чужая мысль входит  не  в открытые
ворота, а стучится, и ее впускают лишь после проверки:какая это мысль и есть
ли в ней толк и  надобность. Тогда наступает  время, когда господствует твоя
ревнивая мысль, и человек высшей нормой своей счита-ет требование быть самим
собой.
     И этот период существует лишь для  подготовки к выбору вне себя лежащей
Мысли, которой человек предается.
     Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Влияние  всех  и всего на
себе  испытываю  в  огромной  степени.   Ко   всякому  влиянию   отношусь  с
благоговени-ем,  смирением, почтением.  Я  доверяю всем,  как боль-шая  река
доверяет  влиянию  в  себя  рек  болотных  с  черной  водой,  с  берегами  в
ядовито-ярких  желтых  цветах,  рек  малых  с  голубой  водой,  с  песчаными
берега-ми и незабудками, и  рек,  отравленных  фабричными отбросами. Большая
река все принимает, и большой реке от этого становится ни лучше, ни  хуже. У
нее своя вода, свое устремление.
     В  этом  отношении я счастлив  тем,  что,  не хвастаясь, могу сказать о
себе: я, как большая река, принимаю в себя с готовностью  всякое влияние.  И
больше -- в этой готовности принимать влияния я вижу и основ-ную силу своего
русского "рода-племени": все воды, прибегающие к ней, донести в океан.

     Я в свое время получил от Е. П. понимание и при-знание за лучшее во мне
-- детскую простоту души. Она это ценила по тому глубокому народному чувству
собиравшему вокруг  старцев верующих людей. За это  я  все в ней терпел, все
прощал до тех пор, пока не увидел, что это чувство в ней умерло и, напротив,
явились жестокость, злость, эгоизм. А случилось с нею это  уже  давно.  Я бы
это готов был перенесть  и перенес бы, если бы не ее  чудовищное выступление
против меня  с угрозой  доноса на  Л.  Хорошо понимаю  теперь, чем  особенно
дорога мне Л. Тем именно, что ценит во мне ту детскость души, как и Павловна
ценила, но готова быть в любовном общении со мной до конца.
     Не потому Л. имеет  право на  меня и может быть спокойной за разрушение
моей  семьи,  что они  дурные  люди и мне плохо  жилось, а  потому,  что они
восстали с хулой на лучшее во мне: они терпят именно за это.

     "Ваша  высококвалифицированная  теща"  -- сказал  мне без всякой иронии
"Смердяков".
     У  матери  остался  талант формы  старого мира. Беспокойная  дочь в эти
старые меха наливала новое вино. Одна из самых мучительных историй.

     Л. все еще  не вернулась... В отсутствие  ее я допытался, как Нат. Арк.
представляет теперь себе нашу жизнь  с Л.; она представляет --  вроде как бы
два  фейерверка соединились, чтобы блеснуть, но это  не  настоящая жизнь, не
настоящая любовь, а два чудака.
     Теща обратила мое внимание на прогулке, Л. поднимает правое плечо,и что
у отца это было и что вообще она во всем как отец.
     -- Есть же что-нибудь у нее свое, только свое?
     -- Есть.
     -- Что же такое?
     -- Суета.
     По всей вероятности, "суетой" она  называет то, что выходит из круга ее
понимания. Еще она вспомнила, как об этом теми же словами сказал ее брат.
     Одним  словом,  я  был малодушен и  допустил вовлечь себя  в этот  круг
ограниченных   людей,   любящих   Л.   и  томящихся   в  напрасном  ожидании
общественного выра-жения ее гениальности. Грустным ушел я к себе, раздумывая
о  каком-то  неизбежном  и страшном  для обывательского глаза "легкомыслии",
вмещенном как  нечто постоянное в ее душу и точно так же в мою. Ушел, думая,
что никогда-никогда бедной Л. не дока-зать этим людям чего-то...

     Порядочные люди имеют ограниченную, но трога-тельную и действенно-живую
мораль:  "Помирать соби-райся  -- рожь сей".  А Л.  беспорядочная,  помирать
вечно собирается, и через это никак даже не хочет и  глядеть на  рожь: зачем
эта  рожь, если умрем! Из-за любви  своей к Л. ограниченные  порядочные люди
признают, что она права, она  может так говорить, пото-му что она особенная,
они же, обыкновенные, должны  сеять рожь. И так они ждут, ждут свидетельства
ее гениальности, а сами по скромности своей сеют и сеют рожь.
     Обдумав мотивы восстания личности  против  запове-ди Божьей:  "Помирать
собирайся -- рожь сей", со-брать все "за" и "против".
     Тема:  обманы  гения, то  есть что  каждый из  круга  морали  "помирать
собирайся  --  рожь  сей" при сопри-косновении с моралью "гения" попадает  в
обман (Настасья Филипповна и князь Мышкин).
     Спасение гения  -- в  форме. Он должен быть писате-лем, она может  быть
актрисой...
     Ограниченный человек, но упрямый до геройства, А. В. тайный  план имел,
чтобы зажать Л. чем-нибудь.
     Пробовал  силой  пола  --  ей  надоело, ученостью,дружбой  -- можно  ли
удержать ученой дружбой? Осталась мораль  брака -- она разбила мораль и ушла
от него. Он пугал  ее, как мог, освященной церковью жизнью загробной. Она же
ему ответила, что там не женятся и выходят замуж.
     И теперь я больше понимаю Л. в отношении  к своим жертвам. Долго она не
может  оставаться  в  первом этаже,  ей  это  становится ненужным  и скучным
занятием. А дальше у них нет движения -- и она уходит.
     Она такая неряха в делах, а никаким деловитым существом нельзя заменить
ее безделия; она такая ненадежная любовница, а никакой, самой надежно нельзя
ее заменить; такая обманчивая, но обман слаще, умнее и надежнее правды.

     Ждем  Л. Какая  она -- не знаю.  Не в Л. дело. Одно знаю,  что она есть
проба на всего меня: не в ней,а во мне. Борьба за нее только в самом начале,
победу буду праздновать, когда... Когда?

     Есть  опасение... обе тетки  Лялины умерли  родами молодыми,  она  же и
немолода... Но если... пусть! оба готовы.

     Июль. Дождь. После вчерашней грозы жара  прервалась, и у Л. выяснилось,
что  "опасность"  миновала.  Но  не  очень  это  нас  что-то обрадовало.  Мы
подготовились.
     -- Ты знаешь,--  сказала она,-- сколько мною испытано, зачем прибавлять
еще,  но, если будет у нас  ребенок, ты будешь радоваться,  ты узнаешь новое
счастье, какого не знал, и тогда я тоже буду рада.
     Так  вот оправдалась моя догадка о том, что  радость жизни  безмерна  в
глубину.  Странно, что принимаешь  эту радость  как-то  самое, чем все  люди
живут, что  всем  доступно. Когда же это ты узнаешь  и оглянешься вокруг, то
оказывается, что не только все не живут как мы, а только редчайшие из них.
     По себе смотрю на всего человека и чувствую не сострадание, а досаду на
закрытую дверь, возле которой они стоят и не могут войти.

     "Почему же ты не сказал?" -- это обычная  фра-за у  Л. во всех случаях,
когда сказать  бывает невозмож-но,  и никто не говорит словами, когда бьются
на кула-ках. Вот и замечательна эта вера ее в слово, в человека, защищающего
себя  словами  и,  пожалуй, умеющего  выразить  в слове,  что  обычные  люди
расскажут кула-ком.

     Л.  страдает  пороком рационального выражения своих впечатлений.  Это у
нее  оттого, что она  много  имела дела  с  учеными мужчинами.  Я ей об этом
сказал, и она сразу поняла этот свой недостаток.

     У  Л.  основной мотив  жизни --  это  жажда  цело-мудрия,  и  с  ним  в
постоянной  борьбе неудержимое  стремление к близости с человеком.  И потому
жизнь  вкладывается в жажду  любви  и в  совершенство  люб-ви  -- целомудрие
плоти.
     Л. до того женственна, что  ее при начале всякого дела надо насиловать,
и даже для того, чтобы она вовре-мя встала, надо стащить с нее одеяло.
     Ей нравится мужская воля, решительное логиче-ское  поведение. Но истина
любви ее -- в материнстве, в  том чувстве, которое  называется милым  словом
"ребе-ночек".
      Ты пойми, мой  милый, раз и навсегда, что в любви нашей ты начинаешь,
а я иду за тобой, и если мне не захочется даже, все равно я пойду.

     Петров  день (12 июля). После размолвки  вышел  чуть-чуть  огорченный в
"пустыньку". Старик удил карасей,  и  мне вспомнилось время, когда я тоже по
утрам  рыбу ловил,  и понял: у Л. эта пустыня -- единственная  соперница,  и
представил себе,  что, может  быть, Л.--  не  конец  моей пустыни,  а только
оазис.
     Эта мысль была от ревности: я ее ласкал, а она думала о письмеА. В.День
прошел томительно. Вече-ром --  слово за  слово о том,  что она "не хозяйка"
(по ее мнению, я должен быть "хозяйкой"), и пошло, и по-шло...
     После  часа ночи она  повела  меня  "под расстрел", и на  рассвете  при
звезде  утренней  мы  восстановили  любовь,  и  потом, вернувшись, зазябшие,
мокрые от  росы,  залегли греться в постель.  Тогда я впервые  по-чувствовал
возбуждение через мысль: это сверху исхо-дящее чувство плоти, а не снизу.

     Психология  "расстрела":  страх  от  возможности  утраты  и  через  это
"пропади весь этот спор, и пусть я во всем виноват, и даже если она виновата
и у нее дурнойхарактер -- пусть! Я это беру на себя".
     Ее  вина  в том, что  она пустяки возводит  в принцип  и начинает  этим
принципом бить  в  душу.  Она виновата", но от ударов  душа освобождается от
оболочки, и тогдастановится широко  и  всякая  вина, моя  или ее, становится
мелочью.