еравных  положен брак, как неподвижная форма. Но благословения на  брак, на
любовь,  на  откровение помыслов надо испрашивать, и для  этого  мы  сегодня
ночью пойдем к нашей березе.
     В  березовом лесу мы  с Л.  продолжали разговор  о нашей свободе, в том
смысле свободе, чтобы нам исходить  из наличия нашего  чувства и мысли, а не
из форм,  клятв,  обетов и  обещаний,  которые  созданы великими людьми  для
воспитания маленьких.
     -- Мы должны быть свободны,-- сказал я.-- Как  же великие  люди? Почему
не можем мы жить и мыс-лить, как равные им. Можем?
     -- Конечно, можем.
     -- Вспомни всех великих, включая  Ленина, все они жили полным настоящим
в своем творчестве, и все  они, живущие  полным настоящим,  сулили маленьким
лю-дям счастливое  будущее. Мы должны сделать наобо-рот, мы должны обещанное
будущее сделать настоя-щим. И давай это делать сейчас же и не раздумы-вая.
     В это время луна достаточно высоко поднялась и  стемнело настолько, что
от деревьев легли тени. Мы нашли без труда Лялину березу.
     -- Вот этот загадочный символ на березе  с твоими инициалами,--  сказал
я,-- давай этот клятвенный сим-вол сделаем живым.
     Возвращаясь домой, мы говорили  о том, что едва ли  бы сошлись, узнали,
поняли друг друга, если бы встре-тились ранее определенного судьбой времени.
     --  Я  бы,--  сказал  я,--  не мог  бы  узнать тебя  из-за своей личной
заинтересованности  в   тебе;   любя,  я  не  мог  бы  не  создать  из  тебя
собственности,  как  другие,  кото-рые составляют  хвост  в  движении  твоей
кометы, пере-секающей традиционные орбиты обыкновенных светил.
     В молодости я, как все, не был свободен, и мое движение тогда, тоже как
у всех, определялось силой всемирного тяготения.

     Когда выскажешь новую мысль и Л. поймет ее, то вдруг останавливается  с
расширенными  глазами,  узнает в  этой  мысли  что-то  свое, радуется  и  со
страстью принимается обнимать, и целовать, и благодарить.
     Так бывает  у нее,  что прямо  из мысли,  как дождь из облака,  родится
любовь.
     Если  женщину трогать  и дойти  до  какой-то  границы,  то  она  как бы
удивится  и  как  бы  остановится... А  то  можно  остановить точно  так  же
какой-нибудь мыслью. Она  спохватится, уйдет  в себя, и станет похоже, будто
ты ее схватил.
     Надо всегда  иметь в виду, что Л. дает душе  моей в соответствии с моим
запасом, что,  может быть,  в ней  содержится гораздо больше,  чем я  из нее
вызываю, и  значит,  есть  опасность  в  приходе другого  вызывателя,  более
значительного.  Единственным средством оборо-ны от  этого есть мое усиленное
движение вперед, моя доблесть и постоянное напряженное к ней вни-мание.
     Я рассказал ей это, и она мне ответила, что я похож на Ладу, которая не
доела  корку хлеба, запрятала под себя в солому и  на всех  кур смотрит так,
будто они подбираются  к  ее корке.  И сколько кур из-за этой ложной Ладиной
идеи лишились хвостов.
     Вечером при восходящей огромной луне гуляли и, перебирая все пережитое,
закрепляли  нашу любовь.  И  у меня  исчезало  мое лично-отдельное, даже мои
друзья становились ее друзьями. И  так в будущемжизнь моя делалась не моя, а
наша,  и  так  все  у нас  -- все  наши  воспоминания, и  надежды,  и  мысли
соедини-лись в одно,  как будто мы находились на  слиянии  рек,  и одна река
вливалась в другую и дальше текла одна река, широкая и полноводная.

     При луне в лесу  Л. говорила, что не любит  "мисти-ку" как слабосильную
подмену того, что она называет цельным знанием. И то же она находит во мне и
гово-рит,  что это  нас  соединяет. Я  же думал о том, что  любовь настоящая
бывает непременно на слиянии рек.
     Говорили  о  материнском чувстве  женщины  в общем чувстве любви  и так
добрались до самой Валерии, и тогда оказалось, что это не мужья у  нее были,
а дети, и самый любимейший у нее -- это я.
     Я понимаю Л. насквозь в отношении того, чтобы дать своим детям то, чего
им так  хочется,  но я  никак не  могу  принять ее заверения в том, что я --
последнее ее дитя и для всей нашей будущей жизни единственный. Я даже и того
понять не  могу, каким  образом  моя  чисто мужская потребность быть  у  нее
единственным  стано-вится  у нее  священным требованием к себе. На  это  она
ответила так: "Тебе  довольно того, чтобы мое сердце привязалось к тебе, как
к  единственному". Вот это  новое понимание и  этот необыкновенный опыт надо
влить в мое понимание старого своего пути: "будьте как дети".

     Через тринадцать лет, 18 февраля  1952 года, перечитывая это место,  М.
М.  сделает  следую-щую  запись: "Л.,  слушая  "Паяцы",  по своему  обычному
болезненному чувству жалости пред-ставила себе, что я Паяц, а она Коломбина.
     -- Ведь может  же быть так, что явится человек лучше тебя, талантливей,
значитель-ней. Может же быть?
       Может,--  ответил я,-- что  кому-нибудь  лучше,  но  никто тебе меня
заменить не может. Я ни  хуже,  ни лучше других,  я для тебя, как  и  ты для
меня, существо небывалое, незамени-мое. Для матери незаменимы свои дети, и в
люб-ви настоящей не существует лучше или хуже. И Бог вочеловечился для того,
чтобы  вы-вести личности небывалые  из общего считанно-го стада и создать из
них Церковь.

     "Пришлось  снова  ехать  в Москву. Там  -- десять  дней война. Наглость
Левы, борьба за какую-то глупую жилпло-щадь,  отсутствие осмысленной работы,
чтения,  недосы-пание, муть в  голове,  пребывание летом в городе создали во
мне как бы провал сознания.
     -- Это не провал,-- возразила Л.,-- это... жизнь.
     -- Там будет жизнь, когда приедем в Тяжино!
     -- Нет,  это  есть тоже жизнь,  без  этого  невозможно  и  то, куда  ты
стремишься.
     Вчера часов  так в 11  дня наконец-то я достиг того, с  чего надо  было
начать эту борьбу: развелся и стал свободным человеком.  И замечательно, что
тут же после обретения желанной свободы поссорился с другой жен-щиной только
из-за того,  что по  ее рассеянности не мог тут же  после развода отдать  ей
свою свободу  и тут  же немедленно в том  же загсе  заключить  с ней брачный
договор: не было документа о ее разводе.
     Первая крупная ссора. Это было,  как будто из леса или цветущего сада я
вышел на  какую-то  голую  холодно-каменистую землю, из  которой  ничего  не
растет, не живег. Л., не торопясь, стала меня уговаривать, и столь сдержанно
и столь убедительно, что я во всем раска-ялся и вернулся к ней, как ребенок.
И  она  приняла и обняла  меня любовью  своей  материнской,  велико-душной и
непоколебимой. После того потихоньку от нее я не спал всю ночь  и разбирался
в наших отношениях. Я увидел с несомненностью, что в глубине души она любовь
нашу вечно,  как  море скалу, обмывает сомнени-ями и вопросами: да любовь ли
это, не прихоть ли это легкомысленного поэта?
     По  ее  сокровенному убеждению, всю эту любовь нашу предстоит оправдать
жизнью, и она  еще  очень сомневается, сумею ли я оправдать, не останется ли
любовь  у  меня только поэзией. В моем  мучительном раздумьи не раз вставала
вопросом вся моя жизнь как счастливого баловня в сравнении с ее жизнью, и ее
добро укоряло мою поэзию.
     Я пришел к заключению, что, прежде  всего, надо уничтожить самый родник
нашего  разногласия,  по-ехать к  Павловне  и личным переговором  прекратить
нужду в  юристах. Еще я решил  зарубить себе на носу, чтобы в ссорах никогда
не  выходить за пределы нашей любви, для чего надо не только не  выходить из
себя, но также и из нее.
     Чтобы при работе над этим вначале не забывать-ся -- бросить курить. При
постоянной поддержке Л., при наличии любви победа  обеспечена. И вообще, все
передумав за ночь,  все переболев,  я  уверился, что свой поэтический  дар я
могу направить в ее глубину и рано или  поздно прославить любовь, как никто,
может быть, из поэтов теперь не может ее прославить.
     На этом пути я увлеку  за собой  Л. с такой силой, что она  сделается в
глубочайшем смысле моим соавто-ром.
     -- За  то я тебя и люблю,-- ответила она,-- что ты подвижной  человек и
не останавливаешься в преодоле-нии преград своего ума и неясной совести.
     Она  расточала дары  своей  любви больше, чем  раньше,я  по-прежнемукак
баловень счастья, прини-мал эти дары, но больше уже не терял из виду, что за
этими  ее дарами и  далеко  за  пределами этой  любви в ней таится  какое-то
существо с тревогой и мыслью, издали с высоты глядящее на этот поток любви.
     И с этой высоты, из того далекого  высокого материн-ства,  наши мужские
претензии  собственника кажутся детскими капризами, а наши поэмы  -- детской
игрой.  И, поняв это,  я с постели тихонько перебрался на пол, босыми ногами
ушел в кухню и  там сидел  до  утра на стуле, и встретил рассвет, и понял на
рассвете, что  Бог создал  меня  самым  счастливым человеком  и пору-чил мне
прославить любовь на земле.

     Разумник привез от А. В. нужную бумагу для Л.-- согласие на развод.
     Чем  лучше  у  нас дело  идет, тем  тяжелее  у  Л. на душе  от мысли  о
брошенном А. В. С утра просит:"Утешь меня!". И я утешал, вспоминая брошенных
мною революци-онеров, когда я стал служить художеству.
     Сегодня все  существенное  в  той борьбе было  за-кончено,  Л. получила
развод,  мы "расписались" с ней.Вернулись домой:  она без каблука,  а у меня
украличасы.
     Достигнув всего,Л. впала в мрачное настроение,  с одной стороны,  из-за
мысли о А. В.,  с другой -- о | том, что мать ее и многие такие "дамы" будут
обрадова-ны -- будут  сочувствовать достигнутому "благополу-чию". Радость ее
отравлена.
     Вечером появился  "их" юрист, после него "наш" Попов  -- и все передано
мирному ходу. Утром дали знать Ставскому, что кончилось благополучно."

     "Июнь. За время этой борьбы чувство наше с Л. воз-росло до  того, что в
прошлом,  кажется, мы  даже  и  не  понимали, как мы можем любить.  И сейчас
кажется, будто росту этого чувства никогда не будет конца.
     -- Как это они,-- сказал я,-- не могли оценить твоей нежности?
     -- Нежность -- это они ценили,  а вот что-то другое  не могли  увидеть,
понять.
     -- Что же это другое?
     --  То, чего  я  всю жизнь  свою  ждала  и  на  что у каждого прохожего
спрашивала  ответа.  Они  брали  мою нежность,  а  ответа  не давали.  Я  их
спрашивала, они же мой вопрос и нежность за любовь принимали. Ты мне ответил
на мой вопрос, и я больше не спраши-ваю.
     -- А что это за ответ?
     -- Словом  этот  ответ  нельзя  выразить: ты  знай, что живая любовь не
только  по существу  своему безза-конна, но даже не заключается в  словесную
форму и не заменяется даже поэзией. Я люблю тебя. А ты любишь меня?
     -- Люблю.
      Ну  вот,  вот это  самое!в этом понимании заклю-чается  ответ  на тот
вопрос".

     "В метро я  спускался по эскалатору, вспоминая то время, когда я увидел
это метро в первый раз: тогда я видел метро и думал о метро.  Теперь я думаю
о дру-гом, а метро  --  это не входит в  сознание. И мне  было  так,  что  в
собственном смысле  живут люди только те, кто  живет в  удивлении и не может
наглядеться на  мир. Вот эти люди живут и ведут  сознание, остальные же люди
живут  в бессознательном  повторении. И вот это  бессознательное повторение,
возведенное в принцип, и есть так называемая цивилизация".

     "Трудно  было  нам в  городе,  но эта  трудность  была  необходимостью,
ивосторг  наш  при  встрече  с  природой  опирался на  эту преодоленную нами
необходимость: мы заслужили свое удивление и радость".

     "О  борьбе  с  раздражительностью (выходом из  себя).  Она мне  сказала
сегодня, что учится побеждать это в себе страданиями. Билась, билась и вдруг
поняла средство превращать  свое волнение в мысль и этой мыслью  управлять и
побеждать. И так из этого ясно выходит, что сознание начинается в страдании,
что  на  страдание надо  идти, что через это  обеспечивается воздействие  на
людей  и возникает  радость,  уверенность в  жизни  вопреки животному страху
перед смертью.
     Только зачем это "идти на страдание"? "Не уйти от страдания" -- вот это
так! Надо лишь  знать о стра-дании  как неизбежности, сопровождающей  всякое
дви-жение вперед. И вот, я думаю, не  страданию  надо  при-писывать развитие
нашего сознания,  а стремлению  к  лучшему с преодолением препятствий: нужно
думать о любви как о движении, преодолевающем смерть".

     "День моего  ангела.  (5 июня.) Принялся  было  что-то писать о  Л., но
ничего не мог и, погрустив, решил, что лучше пойти к ней и поцеловать.
     От Александра Васильевича  неплохое  письмо, и  я  теперь обдумываю, не
следует ли приобщить к нашему делу?
     Мысль  об "удивлении" (у меня "первый  глаз") --  это  в сознании  мост
между мной  и Олегом. Теперь,  во время мировой  катастрофы, ясно видно, что
гибель
     есть  гибель   цивилизации,  гибель   людей,   вовлеченных  в   процесс
бессознательного  повторения  (механизации).   Какая-то   страшная  эпидемия
охватила  род  человече-ский,  эпидемия,  называемая  цивилизацией  (болезнь
состоит  в  повальной  зависимости   людей  от  вещей).  Спасение  же   рода
человеческого, его выздоровление начнется удивленностью.
     Капал  дождь в  лесу, теплый, как  парное молоко. На некоторых  упавших
листочках, березовых, ольховых, осиновых, собирались капельки дождевой воды.
Мы осторожно поднимали такие листочки и угощали друг друга, капли были очень
вкусные, с березовых листьев пахло березой, с осиновых -- осиной.
     После  такого  угощения мы спустились к Нищен-ке 32.  На пне
возле   речки   слушали  соловья.  Когда   соловей  кончил,  я   протанцевал
польку-мазурку,  Л.  за-катилась от смеха.  Потом  мы  вместе  протанцевали.
Прилетела  золотая  птица -- иволга. Л.  впервые ее уви-дала  и  была крайне
изумлена.
     -- Правда золотая! -- сказала она. Потом приска-кал верховой и спросил,
не видали ли мы рыжую лошадь.
     Отдаваясь  настоящему   золотому,  какое  только  воз-можно  на  земле,
счастью, время от времени мы возвра-щались к покинутым и вместе  обдумывали,
как бы им облегчить расставание.
     Стоят  холода,  но травы  растут, перемежаются  дож-ди.  Мы  продолжаем
работать.  Жизнь наша складыва-ется, и  мы счастливы сознаньем,  что  и  нам
достается  то самое, из-за чего люди так держатся  за жизнь. А  что это? Мне
думается,  это  "чем  люди  держатся",  так  называемая   любовь,--это  есть
оправдание или,вернее,стремлениек оправданиюземнойжизни.Кажется,
     пусть  светопреставление, пусть  "провались  все", но мы все-таки будем
жить и жизнь прославлять.
     Любовь такая не  эгоизм, и, напротив, жизнь потому  гибнет, что она  --
эгоизм, а любовь эта  -- свидетель-ство возможности жизни иной на земле. Это
есть  каждый  раз  попытка  осуществления  своими  средства-ми  человеческих
возможностей обнять собою небо и землю.
     Сейчас,  в  ранне-утренний час, моя любимая спит, и я один  думаю, но я
знаю, что я не  один, что мне стоит подойти к ее постели,  разбудить,  и она
проснется и под-твердит действительность того самого, что в моем одиночестве
исходило бы тоской или, в лучшем случае, сказкой.
     Сегодня мы пришли в бор, я положил голову ей на колени и уснул. А когда
проснулся,  то она сидела в той же позе, как при  моем засыпании, глядела на
меня любящими  глазами,  и я узнал в  этих  глазах не жену,  а  мать.  Такую
настоящую мать, какой у меня никогда не было.
     --  Моя  мать,-- сказал я,--  была деловая,  она  за  нескольких мужчин
делала работу, я  ее как  мать, как женщину в детстве не чувствовал. Впервые
это я в тебе нахожу.
     -- А я же есть мать, знаю  по чувству своему, только каждый  хочет быть
моим собственником, и это отравля-ет мне жизнь.
     Иногда  я думаю,  глядя  на  Л.,  что  она гораздо  больше того,  что я
способен открыть в ее существе. Сегодня, когда я лежал у нее на коленях, мне
стало вдруг понятно: это существо больше моего охвата и больше всего и лучше
всего мне известного, это существо -- Мать".

     Запись через шесть лет:  "Как Л. проста в своей сущности,  и как трудно
было всем из-за этой  простоты ее понять, только  я  один ее  по-нял,  и она
стала мне матерью. В том и  была ее непонятная  простота, что  она была мать
без детей".
     Через одиннадцать лет: "Свое исключитель-ное призвание к материнству Л.
поняла  про себя  как христианский  аскетизм (а  оно  так  и  есть:  чувство
материнства  есть живой аске-тизм).  С  таким  составом  души  она  полюбила
настоящего  призванного аскета. Тем она и его сбила с пути и еще больше сама
пострадала. После  всего я заменил  ей  ребенка.  Нетронутое  ее материнство
обратилось на меня,  и у нас вышла необыкновенная любовь. Теперь она  мать в
51  год,  а  я ее ребенок в 78  лет. Чего только  не  бывает  на свете между
людьми!"

     Новая вещь будет называться "Теплая  капель". "Березовый сок", "Зерна",
"Посев семян", "Сле-ды" -- так мы придумывали название, и,  наконец,  нашли:
"Капель" -- слово Лялино; "теплая" -- мое.
     Капля -- это проходящее мгновение действительно-сти, всегда оно правда,
но не  всегда верной бывает  заключающая ее  форма:  сердце не ошибается, но
мысль должна  успеть  оформиться,  пока еще сердце  не  успело остыть.  Чуть
опоздал -- и  потом не  можешь понять,  хорошо написано  или плохо. Я  долго
учился записы-вать за собой прямо на ходу и потом записанное дома переносить
в дневник.  Только  в последние  годы эти  записи  приобрели форму настолько
отчетливую, что я рискую с ней выступить...
     Я не первый, конечно, создатель этой  формы,  как не я  создавал  форму
новеллы, романа или поэмы, но я при-способил  ее к своей  личности, и  форма
маленьких записей в дневник стала, быть может, лучше, чем вся-кая другая моя
форма.
     Знаю, что  не всякого читателя заинтересует  моя  "теплая капель", и  в
особенности  мало  она  дает тому, кто в  словесном  искусстве ищет  обмана,
забвения от действительной жизни. Но что делать -- всем не уго-дишь,  я пишу
для  тех, кто  чувствует поэзию пролетаю-щих мгновений повседневной жизни  и
страдает, что сам не в силах схватить их".

Наш дом

     "Закончили    период   внешней    борьбы,   и   начинается   внутреннее
строительство. Бывает теперь, берет  ото-ропь: спрашиваешь в тревоге  себя:а
что, если это чувство станет когда-нибудь остывать и вместо того, как теперь
все  складывается  по  нашему сходству,  все  будет  разлагаться  по  нашему
различию? Я спросил ее сегодня об этом, и она сказала:
     --  Не хочу думать, отбрасываю. Если мы не остано-вимся, мы  никогда не
перестанем друг друга любить.
     -- Да  и намучились мы,-- сказал я,-- довольно намучились, чтобы искать
чего-нибудь на стороне.
     В  лесу  Л.  на  солнечной  полянке  работала  обна-женной  над   моими
рукописями,  и я увидел в ней  девочку  лет шестнадцати, и мне открылся весь
секрет ее прелести: она  -- эту мечту шестнадцатилетней де-вочки сохранила в
себе до сорока лет.
     Чудо   уже  в  том,  что  в  женщине  могла  сохраниться  эта  девочка.
Сохраненность детства и есть  источник ее привлекательности и свежести души.
Напротив,  прак-тичность  женщины  нас отталкивает.  В  таком  же отно-шении
находится культура и цивилизация.

     Приехал Раз. Вас. Он почти сорок лет знает меня, а дальше "Пана" во мне
не ушел. Л. знает только 4 ме-сяца и куда дальше ушла. Почему это?
     Никогда не был и не мог быть с ним откровенным, но он вошел в мою жизнь
непрошеный   и   занял   в   ней   какое-то  неподвижное   положение   вроде
энциклопеди-ческого словаря.
     Немцы подошли  к Сене. Р.  В-чу неприятно, и  Л. то-же  перешла на  его
сторону. Р.  потому за французов (мне кажется), что они  теперь  против нас,
как  в  ту войну стоял за немцев, потому что они были  против нас ("хуже нас
никого  нет"). А Л. потому против  немцев  теперь,  что они победители и  ей
жалко французов.
     Я  же, как взнузданный стоял  за Германию. Но,  в сущности, я  стоял за
Германию  по  упрямству, по чепухе  какой-то. А на  самом  деле единств