Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
на что, сорваться с цепи и
жить -- жить -- жить!
Мать с ребенком на руках похожа больше на явление собственности, чем
любви. Почему же принято это считать примером любви? В связи с этим вопрос
-- как же нам-то быть? И пошли они, вопросы жизни, один за другим, как
вагоны...
Но вот пришло время, и она сама полюбила, и боль-ше не могла собой
жертвовать, и поняла значение своей "чепухи" для себя, то есть, в сущности,
она себя поня-ла. С этого момента в девушке зачалась женщина, влекомая
слепой судьбой к жизни рода, чтобы родить и сделаться собственницей своего
ребенка, эксплуата-тором для него своего мужа, организатором своего дома и
т.д. Вот что именно сейчас и происходит с В., воспи-танной на идеях
истинного христианства. Она теперь похожа на Церковь, некогда ставшую перед
необходи-мостью считаться с рождением плотского человека, а не только
духовного. В силу своей духовности (воспитания в нигилисти-ческом отношении
к материи) она теперь будет как-то иначе относиться ко всему материальному.
А то было -- скажешь: "Вот я сегодня нахалтурил денег!" Я радуюсь, а
она: "Да на что это нужно?" Или вот я хотел квартиру сменять, а ей противно
этим заниматься в то время, как любовь в самом раз-гаре. Если у нее даже и
не будет ребенка, то все равно она меня превратит в своего ребенка. Итак,
если думать о себе, то ребенка не надо иметь, если же думать о ней, то для
ее личного счастья это нужно.
"Бог любит не всех одинаково, а каждого больше" (из письма Олега,-- он
там приводит эти слова к нему Ляли и говорит, что в них выражено
христианское откровение о значении Личности) -- вот чудесно-то!
Жить надо как живу, погружаясь в ее душу: она неисчерпаема. "А вы
исчерпаетесь",-- сказала она мне когда-то. Это возможно... Только когда еще
это будет и будет ли когда-нибудь? Если она неисчерпаема и если я люблю ее,
то как могу я исчерпаться?
Вот когда понял я, за что она так грубо накинулась на меня ("Вы стары,
вам надо было сойтись со мной 10 лет назад"), когда я сказал, что страшусь
нашего вечного "вместе", что для поэзии, кажется, необходимо одиночество. От
моих слов она прямо упала на ковер, стала на коленках и рыдала, рыдала как
ребенок. Меж-ду тем я это сказал не о существе дела, а о привычке бытия. По
существу, вся суть, вся мораль этого перево-рота, что, в противоположность
Олегу, я соединяюсь с ней в духе и в плоти: я все ей отдаю, как и она все
мне отдает.
Христа я понимаю со стороны, и как хорошее Начало чувствую с детства.
Но как живую Личность я его не чувствую. Это у нее Он как живой. И я могу
воспринять Его только через нее. Сильней и сильней любя ее, я мо-гу
приблизиться к Нему".
Загорск. Мое письмо. "Скоро 12 часов 24-го, а завт-ра я должен дать
ответ окончательный, решитель-ный. Правда, ты не ставила мне ультиматума, но
я чувствую, что так надо сделать, и сам себе ставлю такой ультиматум от
твоего имени: я или они. Ну вот, я все обдумал, все взвесил. Отвечаю тебе.
Моя повадка относиться к людям попросту, исходя из моего наивно-го и
обычного в русском народе верования, что будто бы Бог любит равно,-- эта
повадка, признаю, больше мне не годится. Отсюда произошел мой "мезальянс",
по словам Герцена, посеянное несчастье. Через мою лю-бовь к тебе вскрылась
бездонная пошлость моего бытия.
Теперь я думаю по-другому: "не всех одинаково, а каждого больше".
Теперь я перехожу на сторону автора этого выражения решительно, без
компромиссов и навсегда. Не говоря, в какой форме, я порываю связь. И на
вопрос: "ты или они" -- решительно говорю: "Ты". Это и да будет исходной
точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное
удовле-творение вроде счастья. Дать такой ответ мне было недешево, и едва ли
у меня хватит сил жить без тебя. Вот почему, если попытка моя не удастся,
то, куда ты пойдешь, тоже пойду и я (к той двери, о которой ты мне писала)
-- и мы будем вместе".
"Секрет наших отношений, что художник напал на своего рода художника с
ярким лучом внимания к ней самой, а не к принципу, как это делает ее
Каренин 17. Ему дела нет до нее, ему важен принцип брака, в
глуби-не которого таится личная потребность уверенно зани-маться чем-то
своим, не имеющим никакого отношения к жизни.
Записи М. М. последующих лет: "Всякое искусство предполагает у
художни-ка наивное, чистое, святое бесстыдство расска-зывать, показывать
людям такую интимно-лич-ную жизнь свою, от которой в былое время даже иконы
завешивали. Розанов этот секрет искусства хорошо по-нял, но он был сам
недостаточно чист для такого искусства и творчеством своим не снимает, а,
напротив, утверждает тот стыд, при котором люди иконы завешивали".
"Да, конечно, путь художника есть путь преодоления этого стыда:
художник снимает повязки с икон и через это в стыде укрываемое делает
святым. Но Ляля, не владея никаким искусством, стала делать любовь свою как
искусство.
Вот почему только художник мог понять ее и только художника могла она
полюбить".
"Меня это поразило с самого начала, что Ляля была уверена, как великий
художник, знающий, куда она идет..."
"Вдруг мне блеснуло, что муж ее поповского происхождения, что он
требовал только от нее семейственности и труда, не возвышаясь до искусства,
до поэзии. Мне вспомнилось, как Розанов не то мне говорил, не то где-то
написал, что духовенство наше бездарно в отношении поэзии.Когда я об этом
сказал Ляле, она вспомнила одну свою рубашечку ночную, столь изящную, что
мужу своему она так ее и не посмела пока-зать: перед ним ей было стыдно"
.
Александр Васильевич был несравнимо глубже и, главное, несчастней. И
еще -- он был человек достоинства и чести... Но пусть оста-нется здесь так,
как записал.
"27 марта. Ее плен горше моего в тысячу раз и есть настоящий плен Кащея
Бессмертного. Ее "Кащей", забравши в себя идею христианского единства любви,
очень практически использовал ее: под покровом обяза-тельного единства он
вообще может выбросить вон самую страшную борьбу человека за живое чувство к
женщине, за обязательство и риск быть на каждый день по-новому, быть живым и
следить за ее переме-нами с напряженным вниманием. А Кащей, обеспе-чив себя
верой христианина в формальное единство любви, покойно живет себе и
занимается своими де-лами.
Дай Бог мне тоже не остановиться на чем-то своем... и забыть о
внимании, потому что любить -- значит быть внимательным.
Вот теперь стало понятным, почему, не разделав-шись с прошлым, она не
смела сказать мне "люблю". Потому что в ее "люблю" входит и само дело любви;
но как любить-делать, если руки связаны, если душа в плену?
При разговоре все обычные понятия, даже очень высокие, как Бог или
любовь, она непременно берет в кавычки (в смысле "так называемые"). Делать
это можно различными способами. Она делает это как-то по-своему. Она в
постоянной борьбе с бытом, с по-шлостью. И это и может служить двигателем в
дальней-шем нашем путешествии. Сила же любви во внимании: надо быть к ней
внимательным".
"29 марта. Весна воды в полном разгаре. Грачи, но ни жаворонков, ни
скворцов еще нет. Ездил снимать жи-лище в деревне Тяжино под Бронницами для
нашей весны и нашел такую прелесть, о какой и не мечтал. Переживая вместе с
весной обмен мыслей с Л., утвер-ждаюсь все больше и больше в своем праве на
это счастье и обязанности своей его достичь и охранять..."
"30 марта. Все думаю о покинутой мною женщине. Мне тяжело не от ее
страдания, столь простого, а от соседства моей сложнейшей любви (от которой
должно родиться нечто не только для моего личного удовлетво-рения, а может
быть, и еще для кого-нибудь), соседства этой любви со страданьем впустую.
Точно так же, как на войне, теперь надо сознать себя, свое устремление
и не оглядываться на падающих людей.
И еще: правда -- есть суровая вековечная борьба людей за любовь
18.
Мы стремимся друг ко другу через всякие пре-пятствия -- человек это или
пусть даже Бог -- это не Бог, если он нам мешает, и не человек.
Настоящий Бог, настоящий человек нам мешать не будет, потому что наше
дело правое, на этом вся жизнь стоит, и без этого вся жизнь на земле просто
бессмыс-лица. Начинаю себя чувствовать в этой любви как сахар в горячей воде
или как воск на огне. Чувствую, что весь как-то плавлюсь и распускаюсь. Так,
наверное, еще много будет всего, пока все во мне переплавится и
вы-кристаллизуется".
"1 апреля. Настоящая война, и разрушительная сила, и такая же
очистительная. И так же, как при войне, и воевать-то не хочется, и тоже
вовсе не хочется вернуться к спокойствию порядка до войны...
Это настоящий переворот -- переход от "счастли-вой" и глупо-застойной
жизни к серьезному. Пусть от всего переживания останутся только муки, и эти
муки лучше мне, чем то прошлое счастье. Пусть даже и смертью все кончится --
эта смерть моя войдет в состав моей любви,-- значит, не смерть, а любовь.
Весь этот последний период нашего замечательного и быстрого романа
будет называться "война за лю-бовь".
Война
"Я чувствую, как весь в своем простодушном составе переделываюсь в этой
войне за Л. Поэтическая лень, страх перед возможным беспокойством, особенно
чего-нибудь вроде суда, и многое такое меня теперь остави-ли. Когда
поднимается в душе неприятность, я вспоми-наю, за кого война, и снова
возбуждаюсь, как бед-ный рыцарь, поражая мусульман.
...За что ты меня сколько-то еще и тогда (как давно это кажется!) могла
полюбить, такого глупого и бес-предметно-рассеянного в счастливом
благополучии писателя? Вот только теперь, во время войны, собран-ного для
жестокого и умного действия, ты меня полю-бишь и...
Е. П. довела свой показ злобы до последнего: вот-вот и случится что-то!
Она притворяется, лжет, когда говорит, что отпускает меня и скоро уедет. Она
созна-тельно хочет и ведет к тому, чтобы разрушить мою жизнь и, может быть,
довести до суда.
И еще было во время этого бедственного дня -- вдруг мелькнула мне во
время езды на бульваре березка. Тогда из человеческого мира, в котором
сейчас я живу и так страдаю, через березку эту я перенесся в мой прежний мир
поэзии природы. И мне поэзия эта показалась бесконечно далекой от меня, и
мне удиви-тельно было представить себя снова, как прежде, мальчиком,
играющим в охоту, фотографию. Похоже стало, как было на войне 1914-го года:
увидел я во время боя какие-то церкви обитые, уму-ченные снарядами, и вся
красивая природа для меня исчезла.
Вчера доктор, вызванный к Павловне, взглянув на меня, сказал:
-- А вы тоже больны, нельзя не быть больным в этих условиях.
Буду лечиться своим способом, то есть бороться за близость к Л. На этом
пути помогают силы природы. Я уже чувствую, что могу быть жестоким, когда
надо: война так война.
И становится понятным, почему иной любящий втыкает нож в своего
любимого: это тоже из войны, вроде того, как на войне взрывается собственный
крей-сер, с тем, чтобы он не достался врагу.
Звонил Коноплянцев, друг с гимназической скамьи, который, несмотря на
Левину передачу, высказал мне сочувствие. Весть эта как первая ласточка из
того мира, где все стоит за мою любовь.
Павловна, поплакав сильно, пришла в себя, села у окна. Я поцеловал ее в
лоб, она стала тихая, и мы с полчаса с ней посидели рядом.
Все может кончиться тем, что они смутно поймут, какая любовь настоящая.
Сегодня Л. наконец-то поверила в меня и написала мне об этом, что
поверила: "Прими же теперь,-- пишет она,-- мою веру, как раньше принял
любовь, и с этого дня я считаю себя твоей женой".
Так что на мое предложение брачного договора она ответила согласием
через десять дней".
"3 апреля. Ночью проснулся с отвращением. Я и так-то ненавидел
созданное рукой губернаторши мещан-ство своего "ампира" 19.
Теперь же эта война со мною за мебель разбудила во мне дремлющее отвращение
к чужим вещам красного дерева. Острая боль пронзила меня насквозь, и первой
мыслью было освободить землю от себя. Но я перечитал письмо и отказался от
мыс-ли освободить всех от себя: сделать это -- значит обма-нуть Л. (она мне
сказала: "прими мою веру"). Сде-лать это -- значило обрадовать всех
претендентов на мебель".
"6 апреля. С утра работаю и разрушаю все без сожаления, и без упрека
себе, и даже без грусти: при-шло время. На основе пережитого можно понять
идею происхождения войны. И еще можно написать вторую книгу "Жень-шень" о
том, что пришла долгожданная женщина.
7 апреля. Вечером был у Л. Она мне говорилао своей любви ко мне как
вступившей в ее душу посто-янной тревоге за меня и что это настоящая,
большая любовь. Я говорил ей тоже, что не вижу в ее существе ни одного
"слепого пятна".
-- Никто мою душу не мог понять -- только ты,-- говорила она;и больше
говорила, что конца нарастанию нашего чувства не будет.
-- А счастье? -- спросил я.
-- Счастье,-- сказала она,-- зависит от тебя, это как ты хочешь и
можешь. "Могу!" -- подумал я. Мне было так, будто Кащеева цепь, которую
принял я в жизни как Неизбежное, на этот раз разорвалась, и я вкусил
настоящую свободу.
Надолго ли? Ничего не знаю, но если это Ангел смерти прислан за моей
душой, и я хоть завтра умру, то и такое короткое счастье свое перед концом
сочтуза лучшее во всей своей жизни. Это и да будет точкой моей попытки
создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовлетворение вроде счастья...
Если же попытка моя не удастся, то я, куда ты пойдешь, тоже пойду, и мы
будем вместе.
Мой загад писать ей поэмы так, чтобы они шли не в поэзию, а в любовь,
провалился. Она почуяла в них писателя, и значит -- это чистый провал. Но
один раз в рассказе "Весна света" мною было достигнуто един-ство, она тогда
заплакала и повторяла мне: "Не бросай-те меня, я вас полюблю!"
Она писала мне письма, не думая о том, хорошо ли они написаны или
плохо. Я же старался из всех своих сил превратить свое чувство к ней в
поэзию. Но если бы наши письма судить, то окажется (теперь уже оказа-лось) ,
что мои письма прекрасны, а ее письма на весах тянут больше и что я, думая о
поэзии, никогда не напи-шу такого письма, как она, ничего о поэзии не
думаю-щая.
Так, оказывается, есть область, в которой, при всем таланте в поэзии,
ничего не сделаешь. И есть "что-то", значащее больше, чем поэзия. И не то
что я, но и Пуш-кин, и Данте, и величайший поэт не может вступить в спор с
этим "что-то". Всю жизнь я смутно боялся этого "что-то" и много раз давал
себе клятву не соблазняться "чем-то" боль-шим поэзии, как соблазнился
Гоголь 2С. Я думал, от этого соблазна поможет мое смирение,
сознание скром-ности своего места, моя любимая молитва: "Да будет воля Твоя
(а я -- смиренный художник)". И вот, несмотря ни на что, я подошел к роковой
черте между поэзией и верой.
Вот тут-то, мнится мне, и показывается слепое пятно не у нее, а у меня:
слепое пятно на моем творче-стве. После нее не захочется описывать мне своих
собак, своих птиц, животных. Вот эта ее сладость ду-ховная, поддерживаемая
небывалой во мне силой те-лесного влечения, делает все остальное, включая
худо-жество, славу, имя и пр., чем-то несущественным -- на всем лежит слепое
пятно.
И в то же время это не Чертков и не о. Матфей. Ее смелость в критике
бытовой Церкви... Она в нрав-ственном мире такая же свободная, как я в
поэзии.
Итак, если с точки зрения поэтического производ-ства у нее и есть будто
бы слепые пятна, то они объ-ясняются моим недопониманием. Надо иметь в себе
достаточно смелости, чтобы войти внутрь ее духовной природы, постигнуть ее
до конца, обогатиться по существу (не поэтически) и потом с достигнутой
высоты начать новое творчество по боль-шому кругозору. И так будет: писать
теперь не "красиво", а как она -- по существу.
При моем последнем докладе она сквозь обычное свое недоверие к моим
словам о борьбе с безобразием в моем доме снисходительно и чуть-чуть
удивленно и радостно улыбнулась моим "победам". Ее мать при этом решилась
даже сказать:
-- Как же ты не понимаешь, что М. М. сильный человек.
Услыхав это "сильный человек", Л. дернулась было и вдруг поглядела на
меня, как на ребенка, с такой любящей материнской улыбкой, будто заглянула в
ко-лыбельку и шепнула себе: "Вот так силач!"
Мне хотелось выразить ей свое чувство вечности в моей любви к ней в том
смысле, что мы сейчас дерз-кие, все вокруг себя разрушили в достижении
сближе-ния, и мы добились, мы вместе. Но придет время, придется нам, быть
может, повернуть, и мы тогда не врозь пойдем в лучший мир, а тоже вместе
(вечность).
Когда мы сидели за столом, и я ей это говорил, она не понимала меня. А
когда мы перешли на диван, и я при-мостился с ней рядом, и корабль стал
отплывать, я сказал ей или шепнул:
-- Как же ты не понимаешь меня, вот мы с тобой отплываем в какой-то
чудесный мир.
-- А он же -- это и есть настоящий мир, настоящаяжизнь.
-- Ну да, это я понимаю, но я думал о том другом мире блаженства, за
той дверью, перед которой вы стояли с Олегом.
-- Как же ты не понимаешь,-- сказала она,-- мы же и сейчас в него
идем,-- настоящий мир один и вовсе не разделяется.
Не знаю, были ли на свете такие любовники, чтобы, любя, не переставали
мыслить и, мысля, не перестава-ли любить?
Эта непокоренная страстью мысль была похожа на руль, которым мы
направляли корабль свой в Дриандию21, страну свободы и
блаженства, где всякая грубая чувственность просветляется мыслью и всякая
мысль и рождается и подпирается чувством.
Небывалое и единственное переживание мой фило-соф оборвал словами:
-- Ну, поплывем обратно!
8 апреля. Был у Ставского, раненого еще в декаб-ре 22.
Теперь он еще в постели. Нога болит. Когда он увидел меня, то стал
восхищаться моей книгой "Жень-шень".
-- Разве вы только теперь прочли?
-- Я десять раз прочел,-- сказал Ставский,-- а те-перь только понял.
-- Что же вы поняли?
-- Сейчас я понял книгу как мучительный призыв, чтобы пришла настоящая
женщина...
Тут я остановил его и сказал, что он верно понял и он не один так
понял: женщина, для меня самая прекрасная во всем мире, прочтя "Жень-шень",
при-шла ко мне узнать, есть ли во мне живом хоть что-нибудь от того, который
описан в книге. И вот она узнала меня во мне, и я узнал в ней ту, которую
всю жизнь ожидал. И, узнав друг друга, мы соединились, и я объявил состояние
войны за ту женщину и за свою любовь... И так в свои годы я начал новую
жизнь...
Ставский был потрясен моим рассказом. И мне очень понравилось у него,
что, когда я потом намекнул ему, с каким мещанством встретился я, воюя со
старой семьей за новую жизнь, он поправил меня:
-- Это неправда, что они мещане, просто огорчен-ные люди.
"Откуда это у него?" -- подумал я. И только поду-мал, вошли дети
Ставского, почти взрослая девушка и совсем маленькие. И оказалось, что дети
от трех, сменяющих одна другую, женщин. Так вот, понял я, откуда у него
взялось сочувствие к огорчению покидае-мых женщин.
Когда мы расставались, он сказал мне, что если надо будет в чем-нибудь
помочь -- он поможет.
-- Да мне,-- сказал я,-- это едва ли...
-- Я думал не о вас,-- ответил он,-- а о вашем новом