В этом  и есть  сущность "расстрела"",  что становится  больше  не
страшно, что "не в этом дело".^
     Счастье в том мое, что Л. это мое состояние хорошо понимает, что сама с
проклятьем  бросает оружие, всю себя  земную, и сливается со мной: убивающий
как бы сам себя убивает, чтобы соединиться с душою убитого. И вот  тогда как
бы с неба приходят страсть и возрождение любви со славою необычайной.
     Так было в наших трех спорах: 1) Ванна, 2) Гроза(как на полу сидели всю
ночь и плакали, а потом радо-вались и целовали друг друга) и 3) Расстрел.
     Психология спора: истоком спора  всегда бывает упадок любви, сомнение в
ней, вздох о свободе, об  одиночестве и вообще в измене "Мы" и возвращению к
"Я", и в этом  взгляд  на  нее со стороны:  "вот она  какая!" Так  что спор,
вытекая из этого, находит повод, питающий особую лживую диалектику.

     Не забыть о  "расстреле":  под звездой утренней  и пониже  маленькая, а
земля брачная парит, и аромат, и  теплое  дыхание, и когда рассвет --  туман
над овраж-ком теплый, и первая птичка, и последняя кукушка.
     После того состояние  дома: страстное желание быть  ближе к  ее телу, и
когда стал ближе, то тело в руках плавится и подается  в глубину, и  страсть
сверху, как бы от духа,  как  бы совсем другое в сравнении с тем, что бывает
от похоти, и  эта верхняя страсть зажгла и ее. Значит, она вообще загорается
только от  какой-то высшей страсти,  исходящей из идеального чувства:  и тут
она -- есть она.

     Когда  ее  душа  приходит ко  мне  со  всей  ощутитель-ностью,  то  это
становится больше  природы, и звезды детства  над  нами,  и аромат земли,  и
росы, и туманов внизу. Вот она и хочет мне доказать,  что то  все хорошо, но
то -- все детское (художество), игра священная, это же -- небо и Бог!

     Читаю "Мой дом" 34 и ясно  вижу, что именно я-то  и посвятил
свое писание  делу  преображения  и оправда-ния  плоти и  всей  вообще твари
земной. Странно,  как Л. сразу этого не  поняла и  так долго учила меня тому
самому, о чем я  всю жизнь твердил так выразительно. И ее война за "мысль" в
любви, за оправдание нижней любви мыслью  ("поднимать любовь") -- разве я-то
не делал это всю  жизнь свою, подходя с такой страстной  мыслью к "тварям" в
природе и "воскрешая" их для людей?

     Она  говорила своему  другу,  что  я  пришел  к ней  с  оправданием  ее
прошлого, пришел к ней и все понял, и она пошла за мной в оправдание.

     Р. В., закончив мой архив, поставил  интересный  вопрос:  почему у меня
нет переписки  с  писателями? Я  думаю,  это объясняется  моим  нравственным
одиноче-ством, моей  стыдливостью  к постороннему  глазу,  усло-виями  моего
дикого быта (много еще чего-то -- к этому надо вернуться).
     Между прочим, все препятствия к сближению с об-ществом  после сближения
с Л. рушились, и  только теперь  я  стал таким, как все. Л. непосредственно,
пря-мо  даже  и заставила  меня  написать хорошим людям (Зое  35,
Коноплянцеву) и восстанавливать с ними ду-шевную связь. Одним словом, только
с ней я перестал быть отщепенцем и почувствовал себя в обществе (мои рассказ
"Художник").

     В Москве было, она спала под простыней, я же не  спал и смотрел, как от
ее дыхания колышется  просты-ня, и от этого  было  во  мне, что  ведь это же
живой человек, и возле меня человек, и мой человек, продолжение меня!
     Другой  же раз  было при возвращении на пути в Тяжино, она впереди меня
шла,  несла  тяжесть в  левой  руке, и от  этого  правое бедро  выставилось,
округлилось. Тут я подумал,  что и я несу тяжесть,  и она несет, и мы вместе
несем что-то друг для друга, и каждый для друга, как для себя".

     Нашла в его  раннем дневнике 1905--1912 го-да: "29 августа.  Петербург.
Ночь в пустой квартире пыльной. Ночью является желание встречи в одиночестве
и тишине ночной, цело-мудренные объятья  с милым  единственным по-настоящему
близким   и  несуществующим   суще-ством.   Встретились  где-то   на  улице,
огляну-лись,  узнали до  конца, до последнего, когда возьмешь за руку и рука
как своя собственная и  говори, что хочешь,  все будет  верно, каждое  слово
будет настоящее".

     "Мне вспомнилось,  как мы последний раз с ней купались в  Нищенке, сели
друг возле друга и я сказал:
     -- Мы самые с тобой счастливые люди, и  у  нас,  в стране нашей,  может
быть, таких счастливых еще и нет и мы с тобой единственные.
     -- Вот еще что! -- ответила она,-- нас таких  до-вольно. Я знаю других,
что за одно слово: сказать или не сказать, могли решить судьбу свою в ту или
другую  сторону;  и  они решались сказать  и  умирали  за  слово  с  великой
радостью. И мы со своей радостью не годимся им в подметки.
     После того оказалось для меня, что сознание моего счастья было нелепое:
я по наивности полагал его просто на таланте, на честности своей, на победе.
А  оказалось,  я  потому  считал  себя  единственным, что сравнивал  себя  с
несчастными,  между   тем  как  мне   надо  было  сравнивать  себя  с   теми
счастливцами, кто за слово стояли до конца, и таких было много, много...

     Продавать  или беречь архив?  Беречь,  если  знать,  что  ты  движешься
вперед. Продавать,  если нет уве-ренности. Я уверен и не хочу  продавать. Но
если бы я тогда  отказался  от  Л., то  верить  бы не мог в будущую ценность
архива.

     Л. мучается за А. В. днем и ночью.
     --  Ты  же,--  сказал я,--  не вольна  была  меня оста-вить, когда меня
полюбила?
     -- Нет,-- ответила она,-- не вольна.
     -- И веришь мне, я тоже не волен был,  не мог оставить тебя и вернуться
к семье?
     -- Верю.
     -- Для чего же теперь мучиться за А. В., которого ты оставила, ведь там
ты вольна была?
     -- Вольна. И оставила.
     Павловна,  Лева, Петя, даже  Аксюша -- вовсе  не плохие люди, но  я  их
разбаловал, мой грех в том, что не вел себя с ними как Старший, не  утруждал
этим себя.

     Рассказывали, что  будто бы один мальчик-осетинвлез на плетень к соседу
и схватил  барана, и  когда  это заметили  и поймали его, то  рук  своих  он
освободить не мог, так что пришлось вырезать шерсть из барана. Вотэто хватка
делового  разума, пользы не оставляет Павловну в несчастье, и как бы ни было
велико ее горе, пальца в рот ей не клади.
     ...Но   бедные,   бедные   Лялины  пальчики!   Как  часто  в
бессоннице, лаская ее тело,  я вдруг вспоминал о  ее  пальчиках,  найду  эти
бедные  существа, трону их, и сразу  по телу какой-то пробежит ток  жалости,
душевного  сочувствия совсем другой природы, чем  то  радостное  здоровье, и
телесная чистота, и сила, прибывающая от соприкосновения с телом.
     Значит, вот отчего художнику так трудно дается рука!

Полгода

     "Итак, исполнилось полгода со дня нашей  встречи. И теперь рушатся  все
препятствия, и за тридцать  пять лет жизни с Е. П. мы не узнали того с  ней,
что открыло сближение за шесть месяцев. Сколько  мучений, сколь-ко радости и
чего-то нового, неведомого.
     Как будто,  прихватывая рукой больное сердце, я  полгода поднимался изо
дня в день на гору, с  мучень-ем и радостью от новых кругозоров, превозмогая
муче-ния. В этом путешествии на гору талант мой слился с любовью, и я теперь
знаю, что если иссякнет любовь моя  -- иссякнет талант, и если будет  любовь
воз-растать -- будет возрастать и талант.
     Итак, путешествие мое в гору все продолжается.

     Цветет мята. В тени лесной есть еще крупная земляника,  малина поспела.
Кукушка смолкла,  но гор-линка еще  гуркует. Мы  с Л. собираем  грибы. Очень
сближаемся, становится похоже на связь неразрывную.

     Л. видела сон, будто с  нею  десятки  и  сотни и тысячи  се сожителей и
поклонников, а меня нет. И старый подвижник ей говорит: "Нет тебе прощения и
не бу-дет" . После чего Л. хотела утопиться, но поклонники ей не дали.

     -- Я видел очень томительный, очень мучительный сон...
     -- Расскажи!
     -- Видел, будто в лесу собираю грибы, а их нет..
     -- Ну?
     -- Вот и все.
     -- Почему же он томительный и мучительный?
      Потому что грибов нет.

     Староверов  Гаврила.  Старик  --  хранитель  право-славия,  безупречный
человек, единственный, кто про-тив нашего брака и разорвал отношения с Л. за
то,  что  она  оставила  А.  В. Единственный  его порок  и  грех,  что он не
участвует  в современности, что, значит, мертв.  Но с мертвых  и спроса нет,
значит,  нет у него  ни греха, ни  порока: безгрешный и беспорочный  старик,
неподвиж-ная фигура 36.

     Проводил своих... В этот раз мне стало даже чуть-чуть не по себе, что я
как будто  больше не могу удовлетвориться одиночеством.  Вот когда она стала
по-настоящему моей женой.  И это удивительно, до  чего она именно жена, хотя
это имя, произнесенное со стороны, ей непереносимо.
     Впрочем, она ненавидит всякую форму без живого  содержания, называемого
ею  любовью. Так вот, обычная "жена" ей ненавистна, как категория брака.  Ее
же собственная, т. е. она  сама как жена, происходит от материнской любви. И
все ее схватки с матерью происходят от ненависти к форме.
     У  Н. А.  есть  прием  логического рассуждения,  с уверенностью, иногда
надменной, что если она рассу-дит, то из этого должна выйти правда...  Это у
нее не то от дворянства, не то от немцев...
     Не дай Бог мне ее когда-нибудь огорчить.

     Вчера проводил, сегодня первый день на холостом положении, но письмишко
успел написать.
     Поэты юные в своем творчестве исходят от удивле-ния, старые поэты -- от
мудрости. Но бывает наоборот: юный питается мудростью (Лермонтов), старый --
удивлением (Пришвин).

     Написав  рассказ, я  сказал,  не думая о читателе, а только о себе, как
мне самому показалось, я сказал с восхищением: "Хорошо". Другой же не о себе
думает, а о  детях,  для  которых написано,  и  тоже с точки зрения читателя
говорит: "Хорошо". Никогда  я не думал о читателе, а  мне часто говорят: "Вы
должны  знать,  для кого  вы пишете". Странно, что я, не думая  о  читателе,
гораздо меньше ошибаюсь, чем те, кто о них думает. Почему?
     Много ли  нужно, чтобы увидеть: взглянул -- вот и все. Другое дело свое
виденное  представить для  дру-гих людей в  понятных словах,-- вот для этого
нужно и время, и опыт, и мастерство.
     Надо так писать, чтобы радовался  не только со-чувствующий, но  чтобы и
мыслящий говорил: хорошо!

     Грибов много,  но  и людей,  охотящихся  за грибами,  тоже много. Утром
сорвут, а те, кто опоздал, ходят с пустой  корзиной, но один грибник, старый
человек, рано  не ходит, а  всегда  приносит полную корзину. Сегодня  он мне
открыл  свой  секрет:  "Они глядят,  куда все глядят,  а я -- куда никто  не
заглядывает, в кустик гляжу, под колодинки".
     Вот и все. Глядит, куда никто  не хочет глядеть,  а люди о нем говорят,
будто он с чертом знается.

     Когда я на бумаге ставлю "Я" и веду от него рассказ,  то, конечно,  это
не мое индивидуальное "я",  это "Я" употребляется  в том  же самом значении,
как
     царь  говорил  в  манифесте свое  "Мы".  Но  мои  моло-дые  подражатели
принимают это "Я" за индиви-дуальное и иногда пишут по наивности  начисто от
себя.

     Письмо.  "21/11--40   г.   День  прекрасный  37,  милая   Л.
Телеграмму  об  обмене получил, но свалил  все  на Птицына  и  успокоился: у
Птицына  выходной  пятница,  а  без  Птицына  переехать  нельзя,  как нельзя
разделить-ся  без юридических  услуг  Валентина  Филимоновича.Порывался даже
приехать  в  Итаку на Лаврушинский  и  поступить,  как  поступил  Одиссей  с
женихами Пене-лопы.
     Работаю, стиснув зубы, и к твоему приезду надеюсь все дочиста кончить.
     Милая, привези сухариков белых, печенья и при-шли батончика два, а то у
нас  плохо, животик серьезно  спадает, даже  жалко становится. Грибов ужасти
сколько.  Сегодня пошел в  Круглую  рощу, прости Господи, до ветру сходить и
принес белых грибов на обед. Аксюша поутру принесла оттуда семьдесят два.
     Ты не можешь представить себе, как высоко я черезтебя  поднялся в своих
глазах:  и всегда, когда я думаю о тебе (а думаю я все свободное время) ,  я
чувствую себя как-то особенно прочно на земле и в то же время мне это ново и
небывало. Всегда удивляюсь, как в такой беде ты могла для меня  сохраниться,
и еще удивительней, как  ты  нашлась... Я тебя люблю, Ляля,  как я счастлив,
что  могу  это  сказать  спокойно, уверенно и в  первый раз в  жизни  первой
женщине.
     У меня щемит сердце  от мысли, что ты в Москве мучаешься, я стараюсь от
этого больше работать свою скучную работу исправления трех экземпляров. Дело
тоже  невеселое! Рассказы же детские надо только переписать, и скорей  всего
мы  это сделаем с  тобой дня вдва. Мы будем скоро свободны от нудной работы,
от Аксюши и от тягостной борьбы за жилплощадь. Как это будет хорошо!
     Ах, Ляля, я сейчас так уверен в своей настоящей любви  к тебе! Я  снова
теперь  чувствую   то,  что   мелькну-ло   когда-то   на   мгновенье,  будто
ничего-ничего  мне  от тебя не  нужно,  и я просто так  люблю. Но, увы, даже
такая любовь не  добродетель, а только счастье-талант: иной богат золотом, я
богат тобой, вот и все.
     Целую тебя и маму. Твой пустынник.
     Михаил".
     Лялино письмо  от 28.УП. "Сегодня получи-ли ордера. Вчера твои посланцы
не застали  меня. Если  догадаются прийти сегодня --  полу-чат подкрепление:
ветчинки, колбасы, сухарей и конфет. Ты пишешь --  вызвать на помощь Аксюшу.
Да как же ты не понимаешь, что она мне не друг  и что  она может навредить в
дни обмена!
     ...Не  дивись,  что я  сейчас  пришла  в  буйство  и  в этом  состоянии
схватилась за  перо. Я  не  могу мириться с  твоей  податливостью,  с  твоей
какой-то неразборчивостью мысли. Примеры: ты  готов был  невзлюбить мою маму
за то, что она  не умеет скрыть от нас свою тревогу, свое неверие, что у нее
не  хватает сил одной бороться молча с этим неверием (в тебя).  Тебе  трудно
было пожалеть хорошего, но измученного и, может быть,  слабого  человека,  а
ведь за ней стоит добро, т. е. готовность бескорыстно служить тебе.
     И другой пример, обратный:  достаточно тебе там наговорить всяких слов,
чтобы  ты потерял  оценку и  размягчился(ты  не отрицай, будь  правдив,  это
так!). Я сама шатка  и тоже поддаюсь словам и тону, сама страдаю от этого, и
тем более мне это невыносимо в тебе.
     Настоящие  люди  не  так чувствуют. Федор  Куприянович  (Чувиляев)  мне
сегодня расска-зывал, как он ответил Леве: "Я не предатель, и заявляю  тебе,
что  не намерен молчать и по-крывать шантаж и вымогательство. Я остался с М.
М.".
     Сегодня  после твоего письма, Левиного по-сещения и разговора с Федором
Куприяновичем мне стало так тошно, что я успокоилась только на мысли,  что я
ведь  свободна,  что  вся эта  клет-ка из  красного дерева  меня удержать не
мо-жет  --  ни она,  ни слава твоя,  ни искусство.  Помни,  мне  нужно  твое
свободное от  при-страстий  сердце и твоя правая  мысль, и  без этого мне не
нужно ничего.
     Почему  Федор Куприянович мог сказать им такое точное  бескомпромиссное
слово,  а ты не можешь? Да,  я не скрываю,  мне горько эти дни. Я прихожу  к
Анне Дмитриевне  (Чувиляевой), она мне начинает  говорить, что вот, мол, все
же жалко разрушения семьи:  "Подумайте,  как Е. П. любила М. М., как она его
окружала вни-манием. Грубость,  эгоизм? Что вы! Один раз только при нас Лева
позволил себе повысить голос  на отца,  так Е. П. сразу его осадила, а са-ма
-- никогда".
     За что же все это мне? Вернее -- почему? Потому, что ты всегда считаешь
нужным  скры-вать истину  своей  жизни  с Е.  П., и в  ложном  свете  твоего
прежнего благополучия семейно-го -- я, конечно, авантюристка и разлучница.
     Дальше: Р.  В. говорит: Коноплянцев такого мнения, что, не будь  Е. П.,
не  было бы  и тебя. Она --  источник твоего искусства. Кто внушил эту мысль
людям? -- Ты. И в свете этой мыс-ли--я авантюристка и разлучница.
     Почему же ты не  умеешь, не смеешь меня защитить? Почему тебе жалко их,
которые  тебя  расценивают как источник своего благополу-чия, и  только? Мне
очень горько, и я не вижу, зачем мне это скрывать.
     Что  же мне делать? Ты не изменишься -- поздно ломать  человека в  твои
годы. Да и права  я  на это не имею. А жить с этим сознанием, что все вокруг
смотрят как на разрушительницу хорошей семьи, я не могу. Может быть, ты даже
и не понимаешь,  о чем  я пишу,  чем  мучусь: ты  всегда  слишком  упрощенно
понимаешь  это мое огорчение: "ревность"...  Нет, это неправда. По-верь мне,
если  Е.  П. и сыновья  станут  на  истинный путь -- я  сделаю  все  от меня
завися-щее, чтобы вернуть тебя им. Я сделаю это. И поверь еще, что я уступлю
дорогу всякому, кого я не буду достойна и кто придет за тобой.
     Но сейчас  -- сколько времени я просила тебя, чтобы ты сказал им, что я
не причина,  а повод, причина в них. И разве ты сказал  им это?  Ты выжал из
себя самые  бледные, самые скупые слова, словно нарочно, чтобы они ничего не
поняли.  На что же я могу опираться, где же  ты  настоящий, и как  не стыдно
тебе за эту тру-сость, или ложь, или слепоту!"

     При перечтении  через  три  года: "Пишу после  чтения ее письма мне  из
Москвы во время тяжбы с сыновьями. Она действует правильно и с достоинством,
и  все в словах ее правда, но... что это "но"? Мне кажется, это "но"  в том,
что она говорит как лично задетая, торопится обви-нить меня в мягкости, в то
время как я знаю,  что я тверд в себе очень. Не твердости не хватало во мне,
а внешнего  выражения твердости и на-ходчивости.  Последующая жизнь показала
правду мою  и  твердость во  всей силе,  какую  только можно  женщине желать
своему другу. Надо было бы ее  тогда пожалеть, но я сам-тобыл в каком жалком
положении!"
     При перечтении через  десять лет:  "Почему, когда Л. так рассудительна,
что и слова не вставишь,-- я не любуюсь ею, а только уважаю и слушаю, иногда
с ворчанием. Что-то  похожее на сочувствие читателя Обломову, когда хоро-шие
люди стараются вытащить его из болота: как-то не видишь этих уважаемых людей
--  какие они настоящие. Так и  Л. бывает очень почтенной, но это  не Л. Моя
Ляля безмолвно  глядит  в  меня,  и  я  от этого загораюсь  на  какие угодно
действия".

     [Приписка В. Д.]: Почему? -- Потому, что не хотелось тебе ехать воевать
в Москву  и в  то же время совесть  упрекала,  что все унижение ты свалил на
меня...  Диву  даюсь, как могли  у нас сохраниться об  этом злосчастном лете
светлые воспоминанья?

     "Л. иногда  говорит: "Я люблю тебя, как маму". Этозначит, у нее  любовь
почти  евангельская,  в  смысле   преодолеваю  чувства  недобрые,  трудности
характера.Так можно любить и врага. А  то бывает, Л. говорит: "Люблю  больше
мамы". И действительно чувствуешь, что  любит страстно.  И  когда  она хочет
сказать, что  любит всем существом, как больше  уж и  невозможно любить, она
говорит: "Люблю, как папу".

     Моя  любовь к Л. не есть добродетель, это  просто  счастье  и талант. И
потому не  добродетель, что  я  от этой любви получаю  не  меньше, чем  даю.
Любовь же Л. к ма-тери, это почти, а может, и во всем добродетель, впро-чем,
возникающая из потребности, свойственной Л.  Ко-нечно, если Л. заболеет  и я
ничего от нее получать не буду, все равно я буду ее любить, но эта любовь не
будет добродетельна. Вероятнее всего, я совсем не обладаю чувством настоящей
любви, которой любят врагов.
     Татьяна  любила  Онегина:  это  любовь,  Но...  она любила  и  Гремина,
по-настоящему  любила:  "как ма-му", "как папу" и даже больше; значит, и это
любовь. Будем же такую любовь считать как добродетель, а к Онегину -- любовь
для себя.

     В 1936  году Пришвин пишет в дневнике: "Слушал оперу "Евгений Онегин" и
думал о том  образе, которому адресовано письмо Тать-яны, и о том,  кому оно
попало: девичьем образе любви, что отними образ,и будет свинство --без-
     образие; этот образ  и  есть начальный исток  равно,  как искусства,  и
жизни рода... (искус-ство тоже есть жизнь).
     Долг  Татьяны (жизнь со стариком) вышел  из п