друге.
     Сегодня,  когда я шел к  Ставскому  по Крымскому  мосту, моросил теплый
весенний дождик,  "серые  слезы весны". Я  мечтал о том блаженстве, когда мы
уедем  в  Тяжино,  когда я буду  через  несколько  дней  вводить Лялю в свои
владения, и  называть не  виданных  ею,  не  слыханных  птиц,  и  показывать
зверушек, и следы их на грязном снегу, и  что это будет похоже на рай, когда
Адам стал давать  имена животным. И тут вспомнилось библейское грехопадение,
и в отношении себя протест: не может быть грехопадения!
     "И  во всяком случае,-- раздумывал я,--  мы  столько  намучились и  так
поздно встретились, что нам надо обойтись без греха, а если то и  может быть
"грехом", то преодолеем и грех".
     Мы сами,  конечно,  можем где-то ошибаться, но людей  в нашем положении
легко  можно представить  себе преодолевающими обычные  разочарования друг в
друге и последующий плен.
     "Может быть, я сделаю эту  ошибку?  -- Нет! Я-то  не сделаю. Вот  разве
она? Ну, уж  только не  она!" И я по-грузился в раздумье  о ее замечательных
письмах и ее прекрасной любви,  и  девственной,  и  умной, и  жертвен-ной, и
обогащающей.
     За что же мне достается такая  женщина? Подумав, я за  себя заступился:
"Ты же, Михаил, не так плохо воевал за нее". И, вспомнив все муки пережитого
в этой войне, повторял: "Неплохо, неплохо..."

     История нашего сближения. Я все хватал  из себя самое лучшее и дарил ей
и  все  обещался и обещался. Она принимала эти  "подарки"  очень  спокойно и
раз-думчиво, уклоняясь от своего "да" и своего "нет".
     У Ляли душа столь необъятно мятежная, что луч-шие зерна большевистского
мятежа в сравнении с ее мятежом надо рассматривать под микроскопом. Я дав-но
это  понял,  и, наверно, это  было  главной силой души,  которая меня к  ней
привлекла. Это революционное в священном смысле движение.
     Как это ни смешно, но впервые я в ней это почувствовал, когда на вопрос
мой:  "А где  эта  цер-ковь?"  --  она  ответила: "Эта церковь  у  черта  на
ку-личках".
     Как  же  ей  противно, как должна была  она мучиться, какому  испытанию
подверглось  ее чувство  ко  мне, когда  Павловна  открыла войну из-за своей
личной   огорченности.  В   сущности,   Ляля   содержит  в   себе   и   весь
"ниги-лизм-атеизм"  русской интеллигенции,  поднимаемый на защиту  Истинного
Бога против Сатаны, именуемого тоже богом. В этом я ей по пути.

     В своем  физическом существе я  давно уже чувствую ее тело как  свое, и
через  это  в  беседе с  ней как бы  про-растает зеленая  новая трава  через
прошлогодний хлам.  Так вот, она высказала известное  мне  с детства:  "Я --
есмь  истина".  В  ее высказывании  явилась  мне,  однако,  моя  собственная
излюбленнейшая идея о не-обходимости быть самим собой, и дальше эта основная
идея  моей  жизни превратилась в  деталь  этого "Я есмь истина". И я впервые
понял сущность этого изречения.
     Второе пришло мне  при разговоре  о разрушении  мира. Я  вспомнил  свою
детскую  веру  в  прямолинейный  прогресс  и  как  потом  это  прямолинейное
превратилось в движение  по  кругу:  получилось  похожее на  буддизм  (закон
кармы, перевоплощение и  т.  д. и т.  д., без кон-ца). Теперь  же через Лялю
меня вдруг насквозь пронзила мысль о прогрессивности и творческом опти-мизме
при разрушении  мира:  в  этом  разрушении  и  рождается  для  человеческого
сознания  идеал  Царства Божия  --  нового  совершенного мира.  И что  такое
со-знание  не  есть,  как  думалось  ранее, идея христианско-го сознания, а,
напротив, идея нашей повседневной жизни.
     Мне стало вдруг  понятно, что такие переходы, скачки из старого в новое
через катастрофы, совершаются постоянно. Взять хотя бы даже эту нашу любовь,
это  чувство  радости,  рожденное  в  страдании  разруше-ния  привычной моей
жизни... Вот откуда  родился в  религии образ Страшного Суда. Вот  откуда  в
истории  революция.  И вот еще почему  всякая большая любовь  с точки зрения
устроенного быта п р е с т у п н а!
     Физический  плен -  и освобождение через Лялю, только через  Л., потому
что  с  другой, пусть разумной,  но  не  вдохновенной  -- нельзя. Это  будет
искажение духа.

     Проследить  у  Л.  борьбу  черного  Бога  аскетов  с  Бо-гом  светлым и
радостным, а имя и тому и другому одно.

     Коренное свойство Л. есть то, что она находится в вечном движении,  что
она -- смертельный враг всем костенеющим формам, с ней всегда интересно, она
всегда  в  духе,  если  только  ты  сам  движешься  вперед.  В ней  есть  та
возрождающая сила, которая вела Боттичелли в его борьбе с Савонаролой.

     Изыскания  литературоведа.  Раз.  Вас.,  описывая  мои  дневники, нашел
запись  в 1916 году о том, что  я построю дом  на участке,  доставшемся  мне
после моей матери, и покину эту семью.
     Так и сделал я в 1918 году, но на стороне ничего не нашел и вернулся.
     Еще он нашел в 1916 году запись о "Фацелии". 26 лет вертелось, пока был
написан рассказ.

     9 апреля. Вчера во время разбирательства с Левой у Чувиляевых мелькнула
мысль о том,  чтобы купить себе  где-нибудь в Бронницах домик и жить в нем с
Л., наезжая  в Москву. Тогда борьба за квартиру станет борьбой "за люстру" и
вообще чепухой. Как просто! Надо только спасти от  них архивы -- и, главное,
Лялю от их мстительного преследования.
     Трудность ее в  том, что  ей приходится быть в  напря-женном состоянии:
ждать худого или хорошего. Но она давно уже привыкла ждать только худого.
     И еще в этом романе выдался убойный день, такой трудный, такой тяжелый!
Самое плохое было,  что, вспоминая в то  время о друге своем, из-за  кого  и
про-исходит у меня эта война,  я чувствую, что  и у нее на груди  нельзя мне
отдохнуть. Мне ведь и прошлые разы было стыдно, что я за-ставляю мать и дочь
переживать эту подавляющую грязь. Я еще тогда дал себе слово в следующий раз
молчать. И в то же  самое время думаешь  и так:  а какой же  это друг,  если
стесняешься поделиться  с ним своей бедой.  Хочешь -  не хочешь, а так оно и
есть: друзья мы,  конечно, большие.  А  в то же время во всем  у нас  больше
"хочется", чем "есть".

     Неправда,  что Ляле  нельзя  всего говорить  и  что  речь идет о чем-то
внешнем, если приходится утаивать. Ничего внешнего в смысле причины для  нее
не суще-ствует: пусть буду  я даже гол, как сокол. И нет ничего тайного, что
ей нельзя было бы открыть. Единственное "нельзя" в отношении нее, это нельзя
приходить  к ней с душой  смятенной, вялой и пораженной,--  к ней  приходить
надо с победой. Ай-ай-ай, как хорошо написалось!
     Вижу,  я  не угас, отрешаясь от былого обожания природы,  все, что было
прекрасного в  этом  моем чувстве природы, теперь пойдет на чувство к  Л.  и
останется в  нем навсегда. И гигиеной этого чувства будет правило, что к  Л.
приходить можно только с победой.

     Вечером был у Л. Почти решено уезжать 12-го. Ма-ленькая ссора непонятно
из-за чего. Но  когда мать вышла и  пятнадцать минут за дверью грела чайник,
мы успели помириться. Фазис войны за Лялю подходит к концу.

     Коли  бы  они  могли,  эти  "любящие",  личность  мою  как источник  их
благополучия захватить, то они бы взяли и превратили ее во вьючного осла. Но
они  лич-ность мою  не могут забрать и  потому хватаются за  вещи. Комната в
квартире,  однако,  ближе  всего  к  лич-ности, и потому прежде  всего  надо
захватить комнату.

     Аксюша вгляделась утром в меня и сказала:
     -- М. М., вы стали теперь не таким, как прежде.
     -- Каким же?
     -- Детство свое потеряли.
     -- Как так?
     -- И глаза у вас не такие, как прежде, и сердце ожесточенное. Теперь вы
не будете, как раньше, любить природу.
     -- Довольно,  Аксюша, природы: вот она, матушка, сама видишь,  как  она
наколошматила,  еле  жив  остался.  То  время прошло, теперь  я  иду  к душе
человека.
     --  Я знаю, только, если бы не В. Д., вы, может быть, так  в простоте и
прожили, и хорошо! Сам Господь сказал: "будьте как дети".
     Сердце  мое  сжалось от этих слов и... Но  таков путь  сознания: хочешь
двигаться  вперед  --  расставайся  с пребыванием в детстве.  И,  во  всяком
случае, "будьте  как  дети" есть движение  сознания к  идеалу детства, но не
покойное в нем пребывание.
     В  свое время Церковь из верующих создала свое церковное животное вроде
Аксюши.  Как  и  всякое животное,  прирученное  человеком,  Аксюша послушна,
Аксюша  смиренна,  Аксюша вполне  совершенно  глупа!  Самое  девство  ее  от
безмыслия становится  бессмыслен-ным:  она  благодарит  Бога за свое девство
потому, что  время  тяжелое,  в ее возрасте женщины  имеют по  пяти детей  и
мучаются,  она  же  свободна,  одета,  обута,  сама  себе  барыня,  то  есть
благополучна.
     Вот  в  этой-то  именно  точке,  где  животное  получает  дар  слова, и
происходит  отталкивание друг  от друга  Аксюши с Л. Аксюша подозревает в Л.
какую-то  для нее  непонятную мысль:  не затверженную  мысль, а  мысль  свою
собственную,  которую от себя, как высший дар свой,  человек прикладывает  к
той установленной,  собранной веками  мысли.  Л. же  старается  скрыть  свою
брезгливость к существу безмысленному, к этому цер-ковному животному.
     Аксюша  сейчас   переживает  искушение,  на  нее  "находит",   и  тогда
разговаривать с ней невозможно.
     -- Михаил Михайлович, я не могу больше молчать, она теснит мою душу.
     -- Ты у меня служишь?
     -- Служу...
     -- И служи. Какое же тебе дело до моих отношений с людьми?
     -- Но зачем же она теснит мою душу?
     Взбешенный, я прогоняю ее,  а через несколько минут она  опять стоит  в
дверях, как прежде послушное животное, и монашеским условно-сладким голоском
мне докладывает о мелочах нашего хозяйства.
     Церковное животное  во многих своих разновидно-стях  "христовых невест"
вроде  Аксюши, попов и дьяко-нов неверующих, старцев-самозванцев,  кликуш --
иг-рает большую роль в деле разрушения Церкви.
     Через  Аксюшу  и всякое церковное животное  смот-рю  на весь  животный,
растительный  и минеральный  мир как на продукты разложения  совершеннейшего
организма, в котором когда-то все это  было одухотво-ренными частями единого
Целого.  Да и  сейчас,  когда  приходишь в дух и  глядишь на мир, на землю и
осо-бенно  на  небо с  творческим вниманием, то каждая  тварь, каждая мелочь
становится  радостно-прекрасной в  Целом. Вот истинный путь, наверно, и есть
дело восста-новления  Целого, а не  бездейственное пребывание  в неподвижном
порядке.

     Вспомнил  обвинение меня в том,  что я столько лет жил возле  семьи без
любви... А вот Коноплянцев служит в Наркомате Легнром, не любя этого дела, и
вообще все люди,  кроме горстки  счастливцев,  разве тоже не  привязаны и не
живут без любви?
     Я хотел разделить участь всех людей...

     Заметить: в этой войне за Л. сама она мало-помалу,  при  ожесточенности
моего   сердца,  превращается  в  принцип.   Если   бы  не   наши  свиданья,
восстанавливаю-щие живую связь, то, может  быть, после войны я и не узнал бы
ее, и не захотел, и подивился: из-за чего же кровь проливал?

     10 апреля. В Загорске складываю  вещи, налаживаю машину, покидаю семью,
быть может, навсегда. А весна задержалась.
     Ночь на 11-е  апреля. Все рассказал Яловецкому и ужаснул его, и он, как
все хорошие люди, схватился за мое здоровье.
     -- Разве вы не видите,-- сказал я,-- что я выгляжу лучше?
      Вижу, вы стали на вид совсем молодым.
     Яловецкий требует удаления Аксюши -- нельзя положиться.
     Яловецкий открыл  мне, что собственническое  чув-ство  на  отца  вообще
присуще  детям, и потому объедине-ние вокруг матери  сыновей, с точки зрения
психологии  людей  кремневого века,  вполне  понятно.  Это  собственническое
объединение  прикрывается заботой обо мне, как бы я не попал в руки такой же
собственницы,   как  они,   и  все  зло,  против  которого  они   выступают,
оли-цетворяется в образе "тещи".

     Со мной это часто бывает, что от всего сердца хочешь чем-то обрадовать,
а потом, когда сделаешь что-нибудь, как  задумал,  вдруг поймешь, как я  это
сделал  неловко,  и  чем больше проходит времени,  тем  стано-вится  стыднее
вспоминать.
     Так  вот,  я,  предлагая  свой  брачный  договор,  напи-сал,  что  беру
обязанности  по обеспечению средств существования; это  еще  ничего, но  вот
"чего": тут же предложил деньги на переезд (они обменяли, наконец, комнату).
Это,  уж конечно,  и  далеких  купеческих недр:  купчик влюбился  и  швыряет
деньгами.
     Л. чуть-чуть дернулась, чуть-чуть сконфузилась, но взять не отказалась,
чтобы не пристыдить  меня.  Сейчас вспомнишь и  покраснеешь! Одно  утешение:
пусть смешно, да не худо, а самое главное, что я сознаю.

     11  апреля. Ходил к Л. (переехали),  увидел Л. без  подготовки к  моему
приходу  и ахнул: до  чего она изве-лась.  И мать  извелась. А я ходил  и не
замечал. Мать  хотела на кумыс ехать -- осталась, боится за дочь. Дочь хочет
со  мной ехать --  боится мать оставить. Л. сказала мне: "Напрасно резиновые
сапоги  покупал, я  теперь могу только лежать, и  только  этого  хочется  --
лежать и лежать..."
     Я понял, что не понимал трудность своего положе-ния, не понимал потому,
что  на  себя, на свои силы рассчитывал и  не думал,  что Л. сохнет,  теряет
послед-ние силы. И почему не я помогал  при переезде, а  другой человек? Все
произошло потому,  что я в жизни своей никого не любил  и вот теперь попал в
огонь.
     ...Ну и что же? Если Л. слабая, надо ей помочь; не сумею помочь, я буду
любить  ее... Мне кажется, что я  так люблю  ее, что любовь эта  от  болезни
сильнеет у меня и спасет ее.

     Аксюша спросила меня:
     -- Вы сознаете, М. М., что в свое время ошибку сделали?
     -- Какую?
     -- Да что сошлись с Е. П.
     -- Сознаю.
     -- А если сознаете, то должны ошибку поправить и дожить с ней до конца.
     -- Это значит -- и себя погубить, и свою любимую женщину.
     -- Вы веруете в Бога?
      Я считаю того бога, которому жертва нужна, как ты говоришь.  Сатаной.
Я же служу тому Богу, который творит любовь на земле.

     Ляля,  конечно,  замечательная  женщина,  но  ведь и  я тоже,  наверно,
замечательный,  если в своем  воз-расте  могу  так любить.  Но  вот чего  не
хватает у меня: не хватает сознания своей значительности. Я вообще  похож на
царя Аггея,  который покинул свое  царство, чтобы поглядеть на жизнь народа,
и, когда увидел, не захотел возвращаться на трон 24.
     Да,  тут у меня на Л. поставлена жизнь, и  если тут  провалится (только
этого не может быть), то мне оста-ется уйти в странничество,  и тут возможна
радость такая, какой я не знавал. Вообще, главный источник радости является,
когда  жизнь  бросается  в  смерть,  и эта  добровольно  принимаемая  смерть
уничтожает в  созна-нии  страх  и  зло  физической смерти  ("смертью  смерть
поправ").

     12  апреля.  В  3--4   часа   дня  "Мазай"   25  приехал  на
Бахметьевскую. Увожу Л. в Тяжино. Л. сидела на стуле  желтая,  измученная до
"краше  в  гроб кладут"  и,  как  после  оказалось,  готовая  к  отказу  мне
(расстаться на  время равносильно отказу). Ее мать, смущенная,  отстранялась
на  этот раз от сочувствия мне. И когда Л. сказала мне: "Не верю тебе", мать
безучастно смот-рела на меня, будучи в полной зависимости от дочери.
     В этот  момент представилось мне, как я полчаса  назад в пальто вошел к
Павловне, положил перед ней деньги и она мне сказала: "А комната моя, никому
не отдам". И я ответил холодно и  резко: "О комнате решит  суд". И вышел.  И
вот теперь: там  все сгорело и  тут "не верю". Я  почувствовал в себе холод,
начало  злого   решительно-го   действия.   Однако  холод  не  стал   как-то
распростра-няться  по  телу, замер,  и пришла слепая  точка души,  когда все
делаешь механически.  И Л. тоже  механиче-ски отдала  свой чемодан.  Ехали в
раздраженном  состо-янии, я  вовсе  не понимал, в чем  я виноват, за что она
мучает меня.


Незаписанная любовь

     19 апреля. Прошла  с  12 апреля  неделя  сплошь солнечная.  Прошли дни,
которых нельзя  было  запи-сать. Но счастье  в том, что дни эти не только не
прошли,  а не могут пройти,  пока  мы  живы, дни останутся. И ес-ли записать
нельзя,  то  можно о них написать: в природе была неодетая  весна -- у людей
незаписанная любовь.

     Сегодня Л.  уезжает на  какой-то  день-два, много три, но мы прощаемся,
как  будто расстаемся  на  три  года.  Она меня  перекрестила и велела  себя
перекрестить, и, когда я руку  свою, меряя по себе, повел справа налево, она
поправила и помогла  вести  от меня слева направо.  Это вышло у меня оттого,
что, крестясь иногда, я думал только о себе и впервые подумал о другом.
     Около 6 ч. мы вышли в поле. Оба согласились, что двум стоять в ожидании
автобуса,  когда одному  ехать -- другому оставаться,  нехорошо. И она пошла
полем  в  Кривцы, я--в лес  на тягу.  Долго  мы оглядыва-лись,  пока она  не
скрылась  за хвостиками леса. Я  почти не чувствовал утраты, потому что душа
ее прилетела ко мне и сопровождала мой путь в лес.
     Дождик  теплый,  и  на  глазах вызывал из земли зеленую  траву, обмывал
почки. Я, чтобы не вовсе промокнуть, стал под большой сосной, ружье  положил
на  землю,  руками  назад  обхватил  дерево  и  стоял два  часа  в  ожидании
вальдшнепов  точно в  таком со-стоянии  с деревом,  как  с  Л. Тогда  вихрем
вырвались из  сладкого единства мысли разные,  как протуберанцы из солнца, и
глаза в то же время спокойно и безучастно следили, как  по веточкам у  ночек
сбегались  светлые  капельки,   росли,  тяжелели  и  падали,  как  прилетела
маленькая птичка  -- хохлатый королек  и в  двух  шагах удивленно глядел  на
меня...
     Раньше  мне  всегда казалось, будто я вхожу в приро-ду как  бы с краю и
дальше она постепенно меня охваты-вает  и покрывает собою, как покрывает лес
высокий все свои маленькие существа, и я  оттуда, из недр природы,  взываю к
Целому миру как ничтожная  часть его: "Хлеб  наш насущный даждь нам  днесь".
Теперь  же я, обни-мая сосну,  как  будто всю  природу обнимаю и  заключаю в
себя,  и все  совершается если не  прямо во мне, то где-то  близко, где-то у
меня на дворе.
     И это все, весь  этот переворот, происходит только потому, что я теперь
не  один и согласен в  чувстве вели-чайшей благодарности с другим существом.
Раньше  мне  надо было смиряться до твари, взывая из темного леса: "Да будет
воля  Твоя".  Теперь,  как  в  раю, тварь  приходит  к нам,  теперь мы  и ее
раз-личаем и каждому лицу даем свое имя.
     Вальдшнепы  сильно тянули,  но  старыми  патронами  рассеянно  и  плохо
стрелял.
     За  два  часа в  со-стоянии  с сосной  перебирал этапы  движения  моего
чувства "незаписанной любви" и все старался распределить материал пережитого
в  нараста-ющих  кругах  развития  одной  и  той   же   мысли   о  един-стве
материального и духовного мира, плоти и духа.
     И мне казалось, что если  бы удалось мне на глазах у людей раскрыть эту
завесу, разделяющую мир духа  и плоти,  то  мне удалось  бы  создать  полный
распад всего  того, что мир  обманчиво  называет "устоями жизни".  Тогда  бы
мысль человека была всегда в своем про-исхождении из чувства  любви и любовь
бы стала  одна во  всем  мире для  всех людей,  как родина  Мысли,  Слова  и
Согласия.

     Л.  прочла  мне  какое-то письмо, переживая его, я уснул у нее на руках
возле груди в каком-то легком хрустальном сне,  и когда проснулся, увидел ее
над своим лицом в необычайном радостном возбуждении. Она была счастлива тем,
что я спал у нее, что я был для нее в этом сне как ребенок и она как мать. И
у нее от этого наяву были тоже хрустальные сны.
     Утром на рассвете я просыпаюсь от мыслей, и один, как ни бейся, заснуть
не  могу. Но стоит мне перейти  на постель  спящей Л., положить руку  на  ее
тело, и я засы-паю, и просыпаюсь вместе с ней бодрый и веселый.
     Перед сном, на постели мы с ней все говорим -- мы супруги. Наша постель
--  это место, где  души