То ли голова у меня болела, то ли она мудрит или умалчивает о чем-то по
своему  праву... В душе стало темнеть, и все нажитое прекрасное закрылось, и
связь моя потерялась до того, хоть плачь! С упреком в душе я обращался к ней
в молчаньи:
     -- Как, милая, ты  не  можешь понять, что я не святой, как Олег,  я как
всякий  человек  --  дай ему  тысячу комнат и запрети  только одну  -- и  он
непре-менно идет  в запрещенную. Что же мне делать  теперь,  как дальше жить
при запрещенной  комнате?  Путь  Олега  был  отойти,  отречься.  И этим  все
кончилось: она осталась в  суете жизни, он погрузился  в  творчество  и умер
святым.
     -- А вы,-- спросила она,-- как бы вы поступили?
     Я молчал. Но не  я  ли  сам тогда подошел, когда она работала, и сказал
так простосердечно: -- Мне же ни-чего от вас не  нужно, будьте сами по себе,
я  -- сам  по себе, и  мы  будем просто счастливы  только потому,  что  двое
вместе.
     А женщина в  существе своем высшем только и  ждет этого, и так понятно,
что  мои  слова  привлекли ее,  и  странно, через  это  именно  продвинулось
сближение до запрещенной комнаты. Так неужели же мне предстоит признать себя
слабее  Олега  и уступить мертвому  господство,  а  себе быть  "при  ней"  и
повторять судьбу ее несчастного мужа? Нет! Я чувствую  в себе всякую  силу и
только не знаю, как вернее ее применить. У меня и теперь возни-кает сомнение
в правильности пути Олега: не слабость ли  это, просто  уйти от соблазна? Не
сильнее ли тот, кто  должен взять, значит,  подвергнуться величайшему риску,
значит, выпить весь горький  сосуд и в то же  время  звезду сохранить? И ты,
Михаил,  не думай, что обойдешь вопрос и спасешься работой... "Вот я,  бери,
если  хочешь,  но  только уж я посмотрю на тебя  и тебя проверю  насквозь  и
узнаю, какой ты настоящий..."
     Что  "люблю"  --  это,  несомненно,  это  заключено  в  образе.  Можешь
беситься, проклинать, бить, и не убежишь. Образ будет везде с тобой. Значит,
люблю   --  это   твердо.  А  дальше,  как  второй  этаж  этого  "люб-лю",--
бескорыстие, совершенная преданность и растворяемое в смирении эгоистическое
самолюбие. Надо в этом положении добиваться бескорыстия, точно так же, как я
писал  "Жень-шень":  был  в унижении  газетных нападок,писал с  коптилкой --
отняли у пи-сателя электричество, а у соседа, слесаря-пьяницы, оно горело.
     Писал, не надеялся даже на признание, подавляя мысль об уходе из жизни.
И написал!
     ...Если бы от нее осталась только душа, которую бы можно носить с собой
в  замшевом мешочке около сер-дца, то как бы я был счастлив, как  бы  я  эту
душу любил, и  берег,  и советовался  с нею, и шутил... Буду  ждать.  И будь
спокоен, Михаил, ты это выдержишь.
     Мне   встретился  сегодня  на  улице   писатель   из  новичков,  совсем
необразованный, как теперь это быва-ет, и растрачивающий золотой багаж своей
наивности  на  общее  дело  своего  писательства.   С  возникновением  новых
требований к  литературе  дела  его  пошатнулись,  бедный  вовсе замаялся  в
поисках  заработка, встретил меня как собачка с разинутым ртом -- и язык  на
виду.
     -- Здравствуйте, мой друг,-- сказал я ему,-- по-глядите,  какое сегодня
небо прекрасное!
     Он стиснул рот, поглядел  острым глазом  на  небо,  потом  опомнился  и
вернулся к своей поэтической дет-скости глаз и легкомыслию.
     --  Представьте  себе,-- сказал  он,-- я до того  заму-чился,  что  всю
неделю неба не видал. Вы сказали: "небо!" -- и я вернулся к себе.
     Меня тоже удивили эти слова несчастного поэта о том, что  в делах можно
небо забыть и  что  так  вообще можно  людей  разделить  на тех, кто смотрит
постоянно на небо, кто иногда поглядывает, и кто никогда на него не обращает
никакого внимания.
     Олег смотрел только  на небо и верен небу остался. А  Пушкин  проглотил
весь  сосуд  и получил рану в жи-вот. Со  смертельной раной лежал Пушкин,  у
него  пуля была в животе, которая есгь у каждого человека, у зве-ря--у всех.
А  души  такой, как у Пушкина, ни  у кого не было, потому что в "животе" его
все было испытано.
     Но Олег  ушел  на небо, не испытав пути; Олег  вышел в святые, а Пушкин
остался язычником.
     --  Ну,  как  же,  Михаил,--  спросил  я себя,--  с Оле-гом  идти или с
Пушкиным?
     Вопрос канул  куда-то в душевную щель для пере-варки, и мысль вернулась
к несчастному поэту с поте-рянным небом.

     Весь смысл внутренних наших бесед, догадок в том, что жизнь есть роман.
И это говорят люди, в совокупно-сти имеющие более  100 лет,  и говорят в  то
время,  когда вокруг везде кипит война и только урывками можно бывает добыть
себе кое-какое  пропитание. Никогда  не  была так  ясна сущность жизни,  как
борьба с Кащеем.
     Никогда  в  жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за роман --
за  жизнь.  И  она это знает, но  только  все  еще не  уверена  во мне,  все
спрашивает, допытывается, правда ли я ее полюбил не на жизнь, а на смерть.
     Никогда  в  жизни не было  мне  такого испытания:  это карта  на  всего
человека.

     27  февраля. И  опять, как  только я  увидал ее, так  мгновенно исчезла
запрещенная комната --  куда что  девалось!  Так при первых  солнечных лучах
исчезают ночные кошмары.
     Целуя ее, я сказал:
     -- Вы не сомневаетесь больше в том, что я вас люблю?
     -- Не сомневаюсь.
     -- И я не сомневаюсь, что вы меня тоже немного любите.
     -- Люблю.
     Я очень обрадовался.
     -- Неужели это правда?
     -- Правда: я скучаю без вас.
     И поцеловала в самые губы.
     После нее  остался  у меня голубь  в груди, с  ним  я  и  уснул.  Ночью
проснулся: голубь трепещет. Утром встал -- все голубь!
     ...Близко  к любви  было  в  молодости  --  две  недели  поцелуев --  и
навеки...  Так никогда  любви  в  жизни  у меня и не было, и  вся любовь моя
перешла в поэзию, всего меня обволокла поэзия и закрыла в уединении. Я почти
ребенок, почти целомудренный. И  сам этого не знал, удовлетворяясь разрядкой
смертельной  тоски  или  опьяняясь радостью. И  еще прошло бы,  может  быть,
немного  времени,  и  я бы умер, не познав вовсе силы, которая движет  всеми
мирами.
     Мне казалось  тогда, что взамен своего счастья я весь мир люблю, но это
была не любовь, а распространенный  на весь мир эгоизм: "все  во мне, и я во
всем".
     Милая, не знаю, могу ли, но  верую, и ты помоги моему неверию, и вникни
милостиво в мои слабости, и, главное, помири меня с собой, и поцелуй,  и как
хочешь, сама назначь:  идти по-прежнему к Звезде или, как мне хотелось бы,--
строить вместе жизнь возле себя про-стую и прекрасную.
     29 февраля.  Объяснение с  Аксюшей до  конца  и  ее  готовность идти  к
Павловне  на  переговоры о том, что М. М. жизнь свою меняет. Теперь остается
слово за В. Только записал -- получаю письмо от В.:
     "Дорогой М.  М.,  пришла я от  Вас домой и вижу: мама  лежит  как пласт
беспомощная,  лицо кроткое и жалкое,  но  крепится. Мама не спит от  сильных
бо-лей -- все тело ноет и дергает, как зуб, но ведь  то один зуб, а тут  все
тело!
     Она не  спит, а я думаю: милый Берендей, мы  оба "выскакиваем  из себя"
(это наше  общее  с  Вами  свой-ство) и потом, возвращаясь  к  своей  жизни,
пугаемся, будто напутали что-то. Мы создаем себе "творчески" желанный мир, и
нам кажется, что он настоящий, но это еще не жизнь. А вот то, что около меня
сейчас-- это моя настоящая жизнь. И  я  думаю, никогда  не  прогло-тить  Вам
сосуд моей жизни со всеми моими долгами!
     Милый  Берендей, не смущайтесь -- Вы ничего еще лишнего не сказали и не
сделали -- я не хочу, чтобы передо мной Вы были должником или несвободным. И
я думаю  дальше: все это  около меня -- моя настоя-щая жизнь. А где же Ваша?
Ваши книги? -- но это Ваша игра. В конце жизниостанется сам человек, который
через эту игрурос и вырастал. Где он и каков?
     Один раз  я  ощутила того человека,  в  тот  раз  около  машинки, когда
писатель  говорил мне  о  своей человеческой любви, и эта  минута  заставила
шевельнуться мое не поэтическое, нет! -- а человеческое сердце.
     О, мои долги! почему мы, люди,  не  можем  любить, ничего не  бросая, а
лишь присоединяя к любимому  новое существо! В  этом одном может быть только
ко-нечная цель наших усилий и страданий. Настоящая любовь -- свобода, а если
сердце стеснено -- это при-знак плохой, это подделка.
     В тот день, когда  я так обрадовалась  Вашим словам,  было  мне  словно
веяние свободы,  как  волна из  мира, где нет  времени и пространства.  Этот
ветер дает ощущение достоверности. Это уже не "творчество"...
     Я лежу на  своем  сундуке и думаю,  думаю: не творю  ли я  сама Вас для
себя? Забудьте, забудьте  скорей то, что  я  прошлый  раз Вам сказала. Это я
"выпрыгну-ла" -- это шаткая почва, на ней нельзя строить дом".

     Аксюша:
     -- Если старца  спросить,  то  он скажет: "Это иску-шение", -- и  велит
вернуться в покинутый дом.
     И  смысл  этого  неглупо  объяснила  тем,   что  от  своей  любви  надо
отказаться,-- откажешься от своей -- и бу-дешь любить всех.
     В  этом,  конечно, и есть смысл аскетизма в общем их  понимании. И  мой
"пантеизм" этого же  происхожде-ния:  вместо  одного человека  -- любовь  ко
всему. Аксю-ша думает, что ее мудрость нова, и не знает, что  всю-то жизнь я
только и  делал, что служил голодным поваром у людей. Но вот пришел мой час,
и мне подают кусок хлеба.
     Аксюша всю ночь  рыдала, всю ночь  не спала, и когда в 6 часов  я завел
радио, вошла ко мне и вся в слезах сказала:
     -- Она колдунья!
     -- Ты с ума сошла.
     -- А что вы думаете -- ее любите?
     --  Так люблю, что уйдет  --  выброшусь из окна.  Скажут: она вернется,
только постой на горячей сково-родке, и я постою.
     -- Ну конечно, околдовала. И какой человек возь-мет в дом тещу -- зачем
вам старуха?
     --  В.  любит мать  --  и  я буду любить. Что ей дорого -- и мне  будет
дорого.
     -- Вот и околдовала! И я знаю, когда околдовала.
     -- Когда же?
     -- А вот когда она вам лимончик подарила, в этом лимончике и было все.
     И  опять реветь,  реветь,  и  опять несчастный  Бой  глядит ей  в глаза
печальными глазами  красными... И она  это видит, принимается обнимать его и
лить слезы на его рыжую шерсть.
     Бедная Аксюша, она и не знала, что так  любит меня!  С точки  зрения их
собственнической любви другая любовь --  колдовство, а В.-- колдунья. У  них
лю-бовь -- движенье в род; у нас -- в личность, в поэзию, в небывалое.
     -- Колдунья, колдунья,-- повторяла Аксюша. Ничем я не мог  ее  унять и,
наконец, рассвирепел.
     -- Пусть колдунья,-- сказал я,-- что же из этого?
     -- А то, что вся эта любовь на миг один, на минуту.
     -- Пусть на минуту,-- ответил я,-- ты же ведь этого не испытала.
     -- Чего?
     --  Что  этот  миг   с  такой  прекрасной  колдуньей  покажется  больше
столетия... Она мне не дала договорить.
     --  Тьфу!  --  плюнула старая  дева  и  удалилась,  убежденная, что все
началось с лимона.
     Все  сильней  огнем,  пожаром  охватывает  желание  войти  в  запретную
комнату: кажется, войдешь -- и бу-дешь  обладать настоящим. Но настоящее это
прой-дет --  и,  может быть, весь дворец исчезнет? Нет,  не надо  входить, и
пусть сохранится дворец во всей красе, с его запретной комнатой...
     Настоящее вступило в жестокую борьбу и с буду-щим, и с прошлым. Прошлое
-- это наше прошлое с того дня, как она отморозила себе ногу. Будущее -- это
наше будущее с разлуки до встречи в первый и третий день шестидневки. И надо
выбросить из голо-вы все придумки, все замены: любовь -- это все, и если это
есть у тебя, то все, что взамен, теперь отбрасыва-ется: только Любовь!
     Все думал, что это можно: она будет на  моей жилплощади, я с  ней  могу
тогда  как с сестрой. Я хотел ее с чистым сердцем позвать,  а сейчас  думаю,
что отка-заться уже не могу. И, значит, если она придет, то будет моя.
     1 марта. В. не  приходит, мать  больна.  В отношениях прибавилось много
ясности и спокойствия. Теперь надо лишь сдерживать себя и ждать, как пахарь:
вспахал, посеял и жди, когда вырастет. К вечеру навестил  В. Она проводила и
у меня провела вечер.


Хрустальный дворец

     Сегодня я опять уверял ее, что люблю, и  опять вспомнил  "кусок хлеба",
что  отдам ей последний  кусок хлеба, если заболеет  --  не отойду.  И много
такого наговорил и насулил. И она, выслушав все, ответила:
     -- Но ведь так все делают.
     -- Как же это все? -- спросил я.
     -- Все хорошие люди,-- ответила она спокойно и уверенно.
     И в этой  уверенности  я  узнал,  что есть  на земле какая-то страна  в
невидимых  для  посвященного  грани-цах,  где  живут  только  хорошие  люди.
Оказалось, об  этой стране я  и думал, когда в молодости ходил  с  мужи-ками
искать невидимый град в керженских лесах!
     И  тогда  мне вспомнилось, что я сам клятву себе давал,  когда  впервые
пришел  мне  успех  от моего писа-тельства,  чтобы писать  только  о хороших
людях. Мне бессмысленно показалось тогда обращать вни-мание людей на пороки,
потому что обращенное на порок внимание его только усиливает. Мне  казалось,
что  нравственность  всего  мира  попалась  на   эту  удочку  греха:  пороки
беспрестанно бичуются моралистами и беспрерывно растут.
     Но  почему  же   в  сторону  поэзии   все  лучшее,  все  тысячи  комнат
хрустального дворца,  а в сторону, где возникает самая жизнь,-- не одна даже
комната, а ка-кой-то лишь полутемный чуланчик  необходимости? Откуда взялось
это темное чувство,  что во дворце есть одна комната, где  и совершаются все
чудеса,  но вход  в нее запрещен --  иначе весь дворец исчезнет?  И поэто-му
создается Недоступная...
     При неразрешимых вопросах я всегда обращаюсь к первоисточнику своему --
к тому, каким я родился, к своему детству.
     -- Деточка моя, Курымушка,--  говорю я,-- под-скажи мне, старому, когда
и кто внушил тебе этот страх к одной комнате в нашем хрустальном дворце?
     -- Таким я родился,-- отвечает Курымушка,-- не виноват был  ни в чем, а
выходил грех. Что ни сде-лать  --  грех и  грех! Вот тогда я догадался,  что
есть запрещенная комната и в ней -- Кащей живет. От Кащея пошел весь грех.
     --  Я понял,  Курымушка,  мысль о запрещенной  комнате и  создала  весь
порок. Не  обращать на него никакого внимания  и усиливаться в сторону света
-- вот как победим мы с тобой Кащея, мальчик!
     Так  почему же я забыл  о  своей клятве писать  только о хороших людях?
Ночью  я  пробудился, написал ма-ленький рассказ в темноте и утром переписал
его на машинке, а вечером прочитал его ей. Вот этот рассказ:
     "Художник. Никакой любви в  жизни этого  старого художника не было. Вся
любовь, все, чем люди живут, у него  ушло в искусство. Овеянный поэзией,  он
сохра-нился   ребенком,  удовлетворяясь  разрядкой   смертель-ной  тоски   и
опьянением радостью от жизни природы.
     Прошло бы,  может  быть, немного  времени, и он умер бы, уверенный, что
такая и есть жизнь на земле.
     Но  однажды в  его  Хрустальный дворец  пришла к  нему женщина, и он ей
сказал свое решительное слово: "люблю".
     -- Что это значит? -- спросила она.
     -- Это  значит,-- сказал  он,--  что  я  открываю за-прещенную для меня
комнату жизни и вхожу в нее без всякого чувства греха и страха. Теперь я  не
художник, а -- как все. Если  у меня будет  последний  кусок хле-ба--я отдам
его  тебе. Если ты будешь больна -- я не отойду от тебя. Если  для тебя надо
будет работать -- я впрягусь, как осел...
     -- Но ведь это у всех, так делают все, -- сказала она.
     --  Мне вот этого  и хочется,-- ответил он,-- чтобы  у меня было  как у
всех. Я об этом именно и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не
считать себя человеком особенным и  быть как все хорошие люди -- без стыда и
страха" ".
     Она не  сразу  поняла  рассказ, долго молчала, похрустывая сухариком за
чашкой чая, и мы  стали было  говорить уже о чем-то  другом,  как  вдруг она
вспыхну-ла, глаза ее засверкали:
     -- А  ну-ка прочтите мне еще ваш  рассказ! Потом задумалась,  как будто
вовсе даже забыла обо мне. И когда вернулась ко мне, то сказала:
     -- Я не  сразу  поняла, что это про  самое  главное. А  вы ведь решаете
задачу  всей  моей  жизни! Знаете, Олег до сих пор во  сне посещает  меня  и
всегда почему-то строг, не улыбается, не скажет ничего, и я всегда перед ним
виновата. Неужели я все еще виновата?
     Он считал меня царицей -- и я была ему царицей. Он считал меня невестой
и матерью  -- и я была  ему всем: через меня,  как через мать, проходило все
его творчество.  Он писал мне в  Москву из своего одиноче-ства: "я  не знаю,
где кончаешься ты _и начинаюсь я". И мы должны были жить раздельно. Я любила
его -- вот почему ни разу не пришла мне мысль о нем для себя. Если б я знала
тогда,  что для  себя  должна  была звать его  в мир, в  тот  мир, где живут
хорошие люди -- мы могли бы и это сделать священным!
     -- Вернуться во дворец,-- подсказал я,-- в тысячу комнат, в котором нет
придуманной взрослыми тысячи первой, влекущей к запретному.
      Да, да, в хрустальный дворец без запретной комнаты. И там мы стали бы
царями!"

     В  1941  году Пришвин  запишет: "В рассказе  "Художник" намечена, но не
совсем раскрыта тема первенства жизни перед  искусством: я  го-ворю о жизни,
преображенной  деятельностью  человека,  где  искусство является  перед  нею
только средством, пройденным путем (как ожи-дание друга и сам друг).
     Искусство рождается в бездомье. Я писал  письма и повести, адресованные
к  далекому  неведомому другу,  но когда  друг пришел -- искусство  уступило
жизни.  Я говорю, конечно, не  о домашнем уюте,  а  о  жизни, которая значит
больше искусства.
     -- Есть ли такая жизнь?
     -- А как же! Если бы не было такой жизни, то откуда бы взяться и самому
искусству?
     Сегодня так далеко забежал вперед, что уж не она,  как прежде, говорила
мне новое, а я ей  принес весть, и она воскликнула, изумленная: "Думала ли я
когда-нибудь, что здесь найду объяснение своей жизни!"

     "Было совсем еще светло, когда я провожал ее через Каменный мост. Вдруг
она  встревоженно прижалась  ко  мне  и  насильно  повернула  меня  в другую
сторону; через минуту она отпустила меня и сказала:
     --  Там мой муж  прошел.  Он  хороший  человек  и настоящий  герой.  Он
продолжает любить меня, ему сорок лет,  а он  седеет, и  от  меня, только от
меня! И не перестает любить, и делает открытия...
     -- В чем?
     -- В математике.
     -- При чем же тут в любви математика?
     -- А  и  математика его  тоже от меня.  Это  взамен меня.  Помните  наш
разговор о  запрещенной комнате?  Олег  отказался меня ввести  --  я  ушла к
этому...
     -- И он ввел?
     -- Нет... Но он герой.
     Все  было  загадочно, почему  человек,  имевший  задачу одолеть  Кащея,
вместо того делает открытия в математике, и оттого стал героем.
     Я сказал ей:
     ~  Так-то,  пожалуй, и  я герой. Я,  пожалуй, больше герой:  должен был
войти в запрещенную  комнату,  а вместо  того  создал  хрустальный  дворец в
тысячу комнат.
     -- И все-таки вы не герой, а он герой. - Она с улыбкой посмотрела мне в
лицо,  и я  понял,  это  она  из  жалости  к нему,  а меня  "героем"  просто
под-дразнивает.
     -- Принимаю вызов,-- ответил я,-- я напишу поэ-му,  вы будете плакать и
перестанете меня дразнить. Ваш геометр  пришел к вам по  прямой линии,  я же
приду по кривой.
     Она с недоумением посмотрела на меня и просто сказала:
     -- Мы с  вами очень  подходящие, я чувствую себя с вами  так же,  как с
Олегом, но вот человек прошел мимо, и мне за него больно... Это мои долги! И
я  не знаю, люблю  ли я  вас, или впрямь пришло мое  время... Нет, я не хочу
времени: заставьте, помогите мне забыть долги и время -- и я с вами на  край
света пойду.
     Мы  расцеловались на прощанье по-настоящему, как родные с детства люди,
и я впервые сказал ей "ты".
     Вот это самое  главное чувст