и  серьезна.  Но  все-таки  я приставил себе  нож  к  сердцу:
какой-нибудь случаи,  даже  самый  малый,--  и  все  будет кончено.  Нельзя,
наверное,  сделать и то, что я хотел: бросить все  и  жить и  писать для нее
одной. Союз может быть только  во имя третьего, а  не для нас самих -- иначе
непре-менно появится химера.
     Почему же она унесла письмо? Потому что выболта-ла мне всю свою жизнь и
теперь открыто сомневается, что я сохраню тайну. Какой эгоизм, какая куриная
слепота!  Вообразила во  мне своего  героя,  а настоящий мой,  действительно
героический,   путь   не   видит...  Со-единив   все,  почувствовал  впервые
возвращение тоски и ночью написал ей письмо:
     "Вы любите во мне воображаемого Вами человека, сочиненного Вами отчасти
с  помощью героя  "Жень-шеня". Ваша любовь  к герою  ничем  не отличается от
любви  политиков к будущему человечеству:  все-все  в  будущем, а настоящего
нет.  Чего  Вы  ищете?  Я с самого начала сказал  Вам, что  лучшее во мне --
ребенок, будьте  ему  матерью. И  я вел  себя в отношении Вас  все время как
ребенок:  вспомни-те, я начал с того,  что просил Вас  вместе  с Вашей мамой
переехать ко мне, все, вплоть до  героического письма в день моего рождения.
Я  чувствовал от  Вас  в себе  счастье,  какого никогда не  знал,  но теперь
понимаю, что я  как ребенок обрадовался. Вы и это мое  состояние не поняли и
откровенно считаете его  глупостью.  Где же Ваше "будьте как дети"  -- самое
священное, са-мое великое для  меня? Нет, ничего, ничего не взяли Вы себе из
того лучшего  моего,  что я  так наивно, с та-кой безумной расточительностью
развернул перед Вами. Вы трусите, что ошиблись и отдались в ненадежные руки.
Я не надеюсь пробудить в Вас и женщину в отно-шении себя: я не могу прийти к
этому, когда нет простоты, и  не хочу искать в сожалении. Но  я  люблю  Ваше
страданье,  оно  трогает меня,  влечет,  я  не  мог  бы  расстаться  с Вашей
задумчивостью... И мне очень нравится Ваша улыбка... Должно быть, все-таки я
люб-лю Вас. А глупости своей, так и  знайте, я не  боюсь  и письма  рвать не
буду.
     Я  не очень-то открывал Вам  и вообще  людям  мою жизнь за 35 последних
лет, в моем автобиографическом романе я  ее оборвал  на этом пороге. В  горе
своем, в нужде, в тоске по любимому человеку я создал из та-ланта моего себе
утешение привлекать  к себе людей и во множестве  детей. Но Вы мне поверьте,
что без сознательного строжайшего выполнения "будьте  как дети" я  не мог бы
вынести этой жизни. В эту большую бессонную ночь я достиг того, что, посылая
Вам  свои слова, не боюсь за них, и, мало  того, никогда  Вы больше этого не
узнаете, что Михаил Приш-вин  перед Вами будет бояться  за свои слова или за
свое поведение, клятву клятвенную даю -- никогда...ВашМ."

     "17  февраля.  Написанное   в   том   первом   "героиче-ском"   письме,
оказывается,  было  правдиво,   особенно  тем,   что   сказано,  что   когда
самоуничижение дойдет до конца,  то  начнется  возрождение. С  каждым  часом
крепну и готовлю для этой бедной женщины обвини-тельный акт:
     1. Цветной карандаш  на рукописи свидетельствует о ее малокультурности,
отвечающей  времени  (как  дер-нулся Раз. Вас.,  увидя эти пометки!).- Миша,
ведь ты же сам мне в письме велел: "валяйте цветным карандашом!"
     2. До  нее  не запирал ящиков.  Я спрятал конверт  с  нашей  перепиской
нарочно в  том ящике,  куда всем  запрещено, где  лежит  светочувствительная
бумага. Она в тот ящик пробралась и там нашла. И еще  меня упре-кает, что не
запираю! Следствием  было то,  что  я  велел починить замки...  Это  явление
бытового нигилизма, соответствующего эпохе.
     3. Безобразное бумажное хозяйство  портит вид кабинета. Я посвятил  все
утро приборке. Входит Раз. Вас.:
     -- Это она прибирала?
     -- Нет, я.
     -- Что же она у вас делает?
     Я сказал, что мы пишем вместе рассказ, и по-том  прочитал Р. В-чу  этот
рассказ. Ему понрави-лось.
     4. Я  не могу назвать,  как это скверно:  сама по личному  почину жизнь
свою  мне  рассказала,  а  теперь, не скрывая,  взвешивает меня,  могу ли я,
достоин ли хранить ее тайну. Это у нее от травмы -- психоз!  Впро-чем, такое
время, все друг друга боятся...
     Я из  интеллигенции единственно уважаю  В. А. Фа-ворского,  которого на
чистке спрашивали:
     -- Что вы делаете для антирелигиозной пропа-ганды?
     И он на это ответил:
     -- Как я могу что-нибудь делать, если я в Бога верую?
     За эти  слова  Фаворскому  ничего  не  было, а  того,  кто спрашивал,--
посадили. Почему  же других мучают за веру,  а Фаворскому  можно? Потому что
Фаворского, как и меня, Бог любит.
     ...а  Веда мученица и трусиха за то, что Бог создал ее для любви, а она
полной любви  предпочла полулюбовь. За то вот  и мучится, и все ждет ее.  Ее
пожалеть надо,  помочь, приласкать, а никак не ругать и не сердиться на нее,
бедную... Это ведь она из плена вырвалась! Нет, нет, надо терпеть -- хорошая
она. Буду  любить, пусть не  как хочется, ради  счастья -- и  с тоской можно
лю-бить.
     В каком глупом положении должен быть  тот,  о ком она  подумала: "не он
ли?" Приходят несовершенные  и  уходят как от русалки. Единственное средство
для такого, это убедить ее, что,  конечно же, он -- не Он. Но что и не Он --
тоже неплохо, если  от него приходит ласковое внимание  и уход. Только такой
Берендей и нужен.
     Она столько перебрала причин моих провалов, из которых будто бы ей надо
меня вытаскивать ("ох, трудно с  вами!"), но  самое главное забыла: при всех
кипучих переживаниях  я  ведь  пишу,  заканчиваю  труд-ную вещь,  и чувство,
которым  пишется,  совсем  проти-воположно  тому, которое  относится к  ней.
Происходит борьба за свое одиночество. А когда художник  бывает  освобожден,
то отношение к другу  становится внеш-ним. Тогда пишешь  ей честно  от  ума,
хоть кажется, что сделал  ей самое хорошее. Вскоре,  когда кончишь пи-сать и
опять захочется друга, как лучом света осветит "умную глупость" написанного,
но бывает  поздно,  стыд охватывает,  страх, что  уйдет.  И  она  приходит и
начина-ет "вытаскивать".
     Писать  --  значит,  прежде всего, отдаваться цели-ком, в полном смысле
душой и телом, выражая "да будет воля Твоя". И когда найдешь, таким образом,
точку  равновесия,  тогда-то начинается  воля моя. Все делается обыкновенно,
привычно,  ежедневно, как  у ве-рующих молитва. Теперь же я  не могу сделать
это  сразу: я  несколько раз повторяю молитву: "да будет  воля Твоя, а потом
моя",  меня перебивает воля дру-гая,с большой  радостью бросил бы работу  на
время, а бросить нельзя: все расползается и журнал тере-бит.
     Какая-то   сила  влечет  меня   в   сторону  от   себя  самого,  своего
художества...  Было  бы  совершенной глупостью думать,  что все  сводится  к
греховному влечению куда-то в сторону... Все, понятно, есть,вплоть до самого
простого, но  главное --  в стремлении  к большей  уве-ренности,  к  большей
прочности, чем какое получается у меня в одиночестве.
     ...А электричество в туче все больше и больше скопляется.
     Я должен строго проверить, не  та ли это сила, которая личного человека
уводит  на общий  путь:  вместо  пути,  по  которому  приходится  все  лично
прокла-дывать,  путь, где все готово, где все  идут... Сила, которая увела и
Гоголя, и Толстого от их художества, и эти гении стали как все...
     Но самому  уйти  уже нельзя  назад,  и  отказаться от  нее  ради своего
художества, покоя, привычек -- стано-вится все больше и больше невозможно.
     19 февраля.  Весенний  солнечный  луч ведь из  хлама  же  выводит жизнь
существа! Так вот, и  ко мне весна пришла,  и сколько нужно греть  лучом мой
залежалый хлам,  чтобы  из него вышла зеленая трава! На этом мы  и порешили,
что все мои эти муки, подозрения -- все хлам!
     И  как вот не видишь самого-то себя:  все думалось, что я  как  ребенок
чистый и готовый на жертву и лю-бовь. Так был уверен в том, так уверили меня
и мои читатели: "царь Берендей"! И  когда стал  проверять --  не Берендей, а
человек из подполья какой-то.
     Но Милостивая пришла, и помиловала,  и погрози-лась, что если так все и
будет проходить в сценах, то придет такой день, когда она и не помилует.
     Все мои тайные и хитрые какие-то купеческие домыслы и разные надумки от
"большого  ума", все это она  возвращает мне  и прямо  показывает. Можно  бы
умереть  от стыда,  получив такие подарки,  но в то время как  я получаю эти
щелчки  и  просто  вижу, какой я ду-рак, она  в моих глазах становится такой
большой, такой любимой, что все обращается в радость, и такую, какой в жизни
я не знавал.
     Гигиена любви  состоит  в том,  чтобы не смотреть на  друга никогда  со
стороны и никогда не судить о нем с кем-то другим... Какая же глупая голова!
Как  не мог  я  сразу  понять,  что о своем  и еще таком бесконечно  дорогом
человеке думать можно  только впрямую, а не забегать мыслями со  стороны, не
подсматривать. До сих  пор,  пока  я  был  в расплохе  и не мог понять  этих
естественных правил,  мне кажется теперь, в то время не было у меня ни мыла,
ни полотенца и я ходил неумытым.
     Коли думать  о ней, гляди  ей прямо  в лицо, а не как-нибудь со стороны
или  "по поводу", то поэзия во мне  прямо ручьем бежит. Тогда кажется, будто
любовь и поэзия  два названия одного и  того же источника. Но это не  совсем
верно: поэзия  не может заменить всю любовь и только вытекает из нее, как из
озера ручей.
     Люблю  --  это  же  и  значит магия, обращенная ко времени: "Мгновение,
остановись!" Вот было,  она,  не тратя слов, опустила на грудь  ко  мне свою
голову,  и  я,  целуя  каштановые  волосы  с  отчетливыми  в  электриче-стве
сединками, смутно думал:  "Ничего,  ничего, моя милая, теперь уже больше  не
будет этих сединок, это пришли они от горя. А теперь  мы встретились,  и все
кончено, теперь они, проклятые, не станут показы-ваться".
     Как будто во мне  самом  заключалась сила, чтобы остановить мгновение и
не дать  расти седым волосам. Или  я это вечность мгновения почувствовал, ту
веч-ность, где нет нашего  суетного движения. Или в этот миг  моей настоящей
любви зарождалось во мне чувство бессмертия...
     Заруби же себе на носу, Михаил,  что  ни думать  тут не надо много,  ни
догадываться, а единственно -- быть всегда уверенным, что желанье всей твоей
жизни ис-полнилось,  что это именно и пришла та самая, кого ты ждал.  Долой,
Михаил,  все  мученья,  все  сомнения!  Покупай  хороших  каленых  орехов, и
отправляйтесь вместе в кино.
     21  февраля.  Приносила  карточки родителей: понял  отца,  мать -- нет.
Вечером ходил к ее старушке знако-миться. Душе было почему-то тесно. А когда
вышли с В.  к трамваю, то  через шубу почувствовал  дрожь всего ее тела, как
будто  все тело  ее вскипело или газировалось, как шипучая вода. Может быть,
это  было  и  от усталости,  а может  быть,  и  от  напряжения, которое  она
переживала  во время моей беседы, и я, может быть, вел себя не  так,  как ей
хотелось. Но я  не мог себя иначе вести: мне ведь нужно было привлечь сердце
старушки.

Болото

     Аксюша ездила в Загорск и объявила нам, что переходит на ту сторону.
     Веда   вошла  серьезная,  напряженная,  внутри  взвол-нованная,   извне
окаменелая, села на стул и сказала:
     -- Вы дурачок!
     И повторила:
     -- Совершенно глупый, наивный человек!
     После первого ошеломления, услыхав "наивный", я спохватился:
     -- А может быть, вам это нравится, что я такой дурак и не умный?
     --  Очень  нравится,-- ответила она,-- но только не понимаю,  как же вы
так долго могли жить на свете с такой глупостью?
     -- А дуракам счастье! -- ответил я.

     22 февраля.
     -- Все что-то делают!
     -- А разве это не дело складывать две жизни в одну?

     Аксюша думает так:  если эти отношения  с В. есть духовная  любовь,  то
почему же и  она тоже не  Она, почему перед нею  закрываются двери?  Вчера я
прочел  выбранные рукой  Веды места из моих дневников Р. В-чу в  присутствии
Аксюши. Очень ей понравилось. И я ей сказал:
     -- Это выбрала В.Ты бы ведь не могла этого сделать?
     -- Нет.
     -- Ну вот!
     Но  я сжульничал:  отношения мои с В. не духовные в  смысле Аксюши или,
вернее,  не только духовные. Мы в этих отношениях допускаем все, лишь бы мы,
странники жизни, продвигались дальше по пути, на котором  сходятся отдельные
тропинки  в  одну.  Разница с Аксюшиной  верой у нас  в  том,  что  мы  сами
участвуем в созидании  жизни,  она  же выполняет  готовую и распи-санную  по
правилам жизнь.
     И  та же  самая  цель,  а пути  разные: наш путь рискованный, у  нее --
верный. Ей легче: она молится готовыми молитвами,  мы же и молитвы свои сами
должны создавать... Самое же главное, что у нас рели-гия Начала жизни, у нее
-- религия конца. Недаром и профессия ее такая: стегать  ватные стариковские
одеяла и читать по ночам у покойников.
     Вчера  взял тетрадь  дневника с отметками В.  цвет-ным карандашом. Я ли
это был,  когда упрекал ее за эти отметки?  По  отметкам я  читал написанные
мною  от-рывки и  сам удивлялся,  как  это  я мог  написать так  хорошо. Мне
казалось  это чтение таким интересным, что и на всю ночь хватило бы бодрости
читать. Но вы-шло так,  что, когда отметки кончились, и  не осталось никакой
надежды  увидать  на моих  страницах  руку  друга, вдруг  такая  скука  меня
охватила от себя одного, что я лег в девять часов и заснул так основательно,
что проснулся лишь утром в пять часов.
     Как ни чудесно это чувство, но бывает и страшновато перед неизведанным.
В любви, как и в поэзии, есть хозяйство, вот и думаешь,  как бы не сделать в
этом  хозяйстве  ошибку, соблюсти меру.  Эта тревога, на-верное,  происходит
оттого, что мы в этом чувстве не  дошли  до чего-то  неопровержимого,  после
чего...
     За ужином я увидал ее не такую, как всегда, стал в нее  вглядываться  и
вспоминать, кого я в ней вижу ясно. И вдруг вспомнил:
     -- Джиоконда!
     -- А что это -- лукавство? -- спросила она.
     -- Нет,-- говорю,-- это своя мысль.
     -- Верно! -- сказала она,-- у Джиоконды не  лукав-ство в лице, а именно
своя мысль. Но я  сейчас хочу сказать о лукавстве: с вами у меня это  бывает
очень редко, с вами я бываю почти всегда -- с вами.
     --  Меня,-- сказал я,--  огорчает это ваше "почти". Я думал,  у вас  со
мной никогда не бывает лукавства.
     -- Вы не понимаете,-- ответила она,-- как вы мно-го  хотите от женщины!
Но я вам  скажу, что в последние дни я  над собой работаю: я хочу  прийти  к
решению в отношении вас навсегда расстаться с женским лукав-ством.
     Я человека в ней нахожу  такого, какого  я  впер-вые увидал и открыл. И
оттого, когда смотрю в ее лицо, то  мне  бывает очень хорошо: смотришь и  не
насмот-ришься.
     Мне захотелось  тоже  поднести  ей от себя какой-нибудь дар, и я сказал
ей,  что скоро  настанет голодное время, и тогда  я ей  отдам свой последний
кусок хлеба.
     Она даже бровью своей не повела:
     -- Последний кусок хлеба?
     Мне  казалось  --  так  много, а ей было так мало:  "хлеба?" Разве  тут
докажешь что-нибудь хлебом? И я понял, и стал выше, и начал любить высоту.
     Она  готова любить меня, но  ждет в себе решительно-го слова. Намекнула
мне, что ее смущают мои воз-можности, то  есть мое положение,  имя,  даже  и
обста-новка, квартира и, особенно... люстра. Эта прекрасная  "люстра" вообще
у нас стала симво-лом соблазняющего благополучия.
     Настоящим писателем я  стал только теперь, потому что я  впервые узнал,
для  чего я писал. Другие писатели  пишут для славы, я писал  для любви. Моя
любовь к ней есть  во мне такое лучшее, какое я в себе и не знал.  Я даже  в
романах о такой любви не читал, о существовании такой женщины не подозревал.
Меня поразило сегодня, что все, перечитанное ею в дневниках, она так помнит,
будто сама пережила.
     Я ей высказал это, а она мне:
     -- Вижу, как всякую мелочь вы во мне хотите возвеличить.
     Спрашивает:
      Любите?
     Отвечаю:
     -- Люблю!
      Знаю,-- говорит,--  что любите. Это больше, чем я заслужила. А я  вам
сказать так  не могу. Со мной происходит небывалое, и  нет человека, кто мне
был бы так близок  и кому бы  я  так открывалась, как вам. Но я все-таки  не
могу так сказать:  "Люблю". Ведь  у меня долги! А если я люблю, то долги тем
самым оплачены и отпадают. Сейчас -- я вся еще в долгах. Значит -- не люблю?
-- закончила она нерешительно вопросом.

     Беда  с Аксюшей: влюблена! Очень,  очень ее жалею, но,  слава  Богу, В.
помогла ее успокоить.  И к этому в тот же день еще  Клавдия Борисовна звонит
-- хочет возвратиться и работать у меня. Не хватает Павловны -- вот болото!
     У  Аксюши  любовь  на высокой снежной горе, а они там внизу --  и  тоже
называют это любовью. И она сходит к ним в долину, она  идет к ним, и они ее
встреча-ют словами: "люблю -- люблю!" И Аксюша плачет.
     Так бывает, снег от тепла ручьями в долину  бежит и журчит, а у женщины
это любовь ее расходится сле-зами.
     Ей  Аксюша никогда любовь ко  мне не простит. Аксюша теперь думает, что
сберегла себя  из-за Павлов-ны. Тогда из-за чего же  она, Аксюша, береглась?
Вот за свою ошибку она и не простит В.  И тоже Клавдия Бори-совна никогда не
простит В.  за  то, что сама упустила. А уж  если сорвется Павловна -- и все
это на В.!
     Она встретила своего друга Птицына, рассказала ему о наших отношениях и
предстоящих трудностях. На это он сказал ей о трудностях, что это хорошо:
     "Трудности покажут, настоящий ли он, ваш М. М., человек".
     Неужели теперь из всего моего хаоса сложится настоящий человек? Есть ли
он во мне?.. Вот этого-то она и боится, и ей временами так трудно!
     Доведу любовь свою до конца и найду в конце ее начало бесконечной любви
переходящих  друг  в друга людей.  Пусть наши потомки  знают, какие  родники
таились  в эту эпоху под скалами зла и насилия. Это и есть дело современного
писателя...
     24 февраля. Если б не умер  Олег, то  она вывела  бы его в жизнь  и для
того применила  бы  силу  женского лукавства.  (Это мой домысел.) Мне же она
хочет обя-заться этим лукавством никогда в отношении меня не пользоваться.
     Я  этот подарок принял с  радостью, потому что свое чувство должно быть
совершенно свободным... Отсут-ствие  посторонней  силы (лукавства) расширяет
грани-цы возможностей своего "люблю".
     25  февраля.  Есть в человеке момент бескорыстия, когда  открывается  в
любви  неведомая  сила, и с  этой силой какой-то  страсти бесстрастной почти
всегда всего добиваются от возлюбленной. В наше время богиню Венеру оплевали
и ее именем называют гнуснейшие вещи.
     Раз допущено и в самой ничтожной доле между нами то, о чем не пишут, то
мысленно  можно допустить, что как-нибудь случится  и дойдет до  конца. И не
заре-кайся!  Не заре-кайся! И пусть!..  Но  при одном непре-менном  условии:
нужно,  чтобы она  оставалась  и после этого неизменно  прекрасной  невестой
моей, какую  ждал  я  всю  жизнь, стоя голыми ногами  на раскаленном железе,
какую встретил и какую хочу сохранить в себе до конца.
     Тогда  можно все допускать, но  не  думать, не достигать.  И  первое --
самое первое: не по  себе рав-няться, а по ней... Надо быть более осторожным
и больше беречь сено от огня. Для того беречь, что-бы больше, больше, больше
было у нас неодетой весны.
     Это был не стыд, а мужская оторопь перед тем, как надо разбудить спящую
красавицу.
     Все  происходит  так, будто  мы были  на  горной высоте  и постепенно в
течение месяца спускались в  долину. И  когда мы сошли в долину, где уже все
цвело, ни малейших укоров совести у нас не было.  Вокруг все было прекрасно,
а прошлое --  это  снежные вершины  -- они сияли над нами!  И  по всему было
похоже, как  они  переходили  от весны  света  к воде  и  потом неодетый лес
одевался.
     Неужели в любви  моей к женщине всю  жизнь  была  у  меня  одна  только
неодетая весна?



     Запрещенная комната