Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
у жизни для себя, как
дал этому чернильному червю насквозь иссосать свою душу.
Это была женщина не воображаемая, не на бумаге, а живая,
душевно-грациозная, и я понял, что настоя-щиесчастливые люди живут для
этого, а не для книг, как я; что для этого стоит жить и что о нас говорят
потому, что мы себя отдали, а о тех молчат, потому что они жили счастливо: о
счастье молчат.
И вот захотелось с этого мрачнонасиженного трона сбежать.
Как прыжок косули в лесу -- прыгнет, и не опо-мнишься, а в глазу это
остается, и потом вспоминаешь до того отчетливо, что взять в руки карандаш и
нарисо-вать. Так вот пребывание этой женщины в моей комна-те: ничего от нее
как женщины не осталось,-- это был прыжок... Но как счастливы те, кто не
пишет, кто этим живет".
В этот день впервые появляется в дневнике одумка: "А и вполне возможно,
что это был соблазн, что это путь не к себе, а от себя".
Это запись о привычной "свободе", которую писатель считает высшим
благом и от которой, однако, его тянет, как с трона, сбежать...
"22 января. Вчера была вторая встреча с новой сотрудницей. Валерия
Дмитриевна. Фамилии не знаю".
Вот и вся запись обо мне. Я же записываю в этот день так: "Во время
моей болезни М. М. звонил мне, выражая сочувствие, и непре-менно просил
прийти. Шла я с двойным чув-ством -- отталкивания и надежды. Надо
при-знаться -- неприятно было, что в больших пустоватых комнатах будут
заметно-уродливы мои забинтованные ватой ноги.
М. М. собирался с сыном на охоту. Это был новый для меня человек:
несколько растерян-ный, неряшливо одетый, добродушный, весь открытый.
Усадил, рассказывал про охоту, на-пал на любимую тему о "родственном
внима-нии", потом вдруг по-детски застыдился и бес-помощно вскинул глазами.
-- Вот мы вас летом к своей компании... будем жить в палатке, научим
охотиться, прав-да, Аксюша?
-- Конечно,-- ответила сияющая Аксю-ша,-- только вот как Павловна
посмотрит?
-- Да, это верно,-- помрачнел М. М.,-- что делать-то? -- обратился он к
сыну-охотнику.
-- Присоединим по дороге,-- ответил сын, скупой на слова. И они уехали.
Я осталась одна с машинкой и рукописями. Аксюша принесла мне
почтительно на подносе чай, но на этом церемония окончилась: она уселась
рядом, и я должна была выслушать ее историю. Она родственница Павловны, жила
в деревне, в большой нужде, теперь выписана к М. М., когда тот задумал жить
отдельно от семьи в Москве. И вот она за ним "ходит".
-- За ним как за малым ребенком: у него все открыто для людей -- и
душа, и деньги. "Вася (прозвище дал), пойди, возьми сена, где оно там!" Это
значит -- денег возьми. Не запирает и не считает. Я, конечно, копейки его не
возьму. Очень он со мной жизнью доволен. А Павловна у нас "сурьезная".
Приедешь к ней, гостинцев от М. М. привезешь -- она головой не кивнет. Так и
уедешь. Это она серчает, что ему со мной хорошо... Вот только жалование
маленькое по-ложили! -- заключила Аксюша со вздохом.
В тот вечер я многое поняла, и мне стало не по себе: тут все
разваливается, и я буду свидете-лем катастрофы... Кто бы мог подумать, что
кроется за крас-ным деревом, ампиром и Паном!
"23 января. Под влиянием рассказа В. Д. о том, как сейчас живут хорошие
люди:Удинцев и другие... И ав-томобиль, и хорошая квартира в каменном доме
хороши сами по себе, и против этого ничего невозможно ска-зать. Плохо
только, когда ездишь на машине, то отвыкаешь понимать пешехода, а когда
живешь в ка-менном доме, не чувствуешь, как живут в деревянном.
Тогда остается владельцу машины и каменной квартиры жить с владельцами,
а не с пешеходами, не с теми, кто в стужу прозябает в деревянном сквозном
домике".
Бессонной ночью Пришвин подводит итоги. Но это уже не о "Сирене". Это
-- о загадке всей прожитой жизни. Он записывает свою "рабочую теорию" в
качестве отгадки.
"(В три часа ночи в постели.) Вечная невеста моя Марья Моревна. Если бы
она стала моей женой, то у нас бы с нею были дети, и все бы у нас стало как
у всех и как всегда будет, пока на земле живут люди. Вот отчего так и
хочется быть как все и жениться на Марье Моревне. Но на пути естественного
моего желания превратить Марью Моревну в жену и создать с ней то самое, что
было и есть у всех людей, приходит Кащей и через недоступность Невесты
создает небывалое. Вот схема моего личного творчества, краткая исто-рия
собрания моих сочинений.
Постскриптум: И это сделал именно Кащей Бес-смертный (он же
Люцифер--ангел ложного света), что охотник, очарованный Им, не схватил
Прекрасную Даму за копытце".
Так ли это? Пришвин и сам не уверен, что мечту взамен жизни создал
именно Люцифер. Иначе почему же он, протестуя только что против "физического
романтизма", в то же время сознает, что это есть "нечто лучшее" в нем: "И
вот еще со мной как бывает,-- я хочу и не могу как все, и это худо и стыдно
мне. Натура не позволяет... Мать моя была такая, и во мне есть страх перед
этим. Одним словом, что я о себе думал хуже, чем есть я сам".
Требование полноты чувства без разделенности на плоть и на дух, когда
только и воз-можна без упрека совести полная человеческая близость,-- это и
есть у Пришвина "физиче-ский романтизм". Всегда ему не хватало с жен-щиной
какого-то "чуть-чуть", и потому он не соблазнялся никакими подменами
чувства, не шел ни на какие опыты -- он оставался строг и верен долгу в
семье.
...Вот и всплыла наконец на поверхность наша общая тема, и жизни наши в
ней совпали. Эта тема -- загадка: где в любви свет лжеца -- Люцифера и где
истинный свет? Это же самое Пришвин вскоре назовет "загадкой о запре-щенной
двери". Отныне мы будем вместе загадку разгадывать, искать к этой двери ключ
и залечивать наши общие старые раны: у меня от Олега, как и у него от
невесты -- они еще тогда сильно болели.
Но вот, прожив после того долгую жизнь, я говорю себе сейчас и так
пытаюсь снять веч-ный камень с сердца: винить в этих ранах некого. Это
объяснит убедительно, великодуш-но и многократно новый участник нашей,
давно, казалось бы, ушедшей в прошлое, юношеской любви. Это сделает
Художник. Он войдет в наше прошлое, перестроив властно все временные законы;
расставит лю-дей, сняв с них маски, на их подлинные места. С божественной
данной ему властью он сделает бывшее не бывшим и так оправдает наши
стра-данья -- он спасет наши души.
...А пока, в эту ночь на 25 января, он сам еще не подозревает, к
какомуспаситель-ному делу призывает его судьба. Пока в эту ночь он подводит
итоги собственной жизни. Он даже не знает, что это протекает его последняя
одино-кая ночь.
Рождение темы
"25 января. Я ей признался в мечте своей, которой страшусь, прямо
спросил:
-- А если влюблюсь?
И она мне спокойно ответила:
-- Все зависит от формы выражения и от того человека, к кому чувство
направлено. Человек должен быть умный -- тогда ничего страшного не будет.
Ответ замечательно точный и ясный, я очень обра-довался. После того мы
говорили друг другу о прошлом, и она мне рассказала историю своей жизни,
какую я еще ни от одной женщины не слышал: такой не-счастной жизни я,
пожалуй, не знаю, разве Владимира Чернова, просидевшего всю жизнь по ошибке
за брата своего Виктора, "селянского министра" 7.
За ужином я попросил ее посмотреть на купленное у спекулянтки сукно, от
которого я был в восторге. Она отняла из сукна одну ниточку и размотала: в
одной нитке оказалось две, одна шерстяная, другая бумаж-ная.
-- Очень плохое сукно,-- сказала она,-- и вы за-платили втрое дороже.
-- Не жалею об этом,-- ответил я,-- уж очень велико счастье, что у меня
есть секретарь, который знает, где настоящая нитка, и в обиду меня боль-ше
не даст!
Мы с ней пробеседовали без умолку с 4 часов до 11 вечера. Что это
такое? Сколько в прежнее время на Руси было прекрасных людей, сколько в
стране нашей было счастья, и люди и счастье проходили мимо меня. А когда все
стали несчастными, измученными, встреча-ются двое, не могут наговориться, не
могут разойтись. И, наверно, не одни мы такие..."
Моя запись той же встречи.
В тот вечер растаял лед. Голубая теплая комната, а на улице лютый
мороз. Широкое небо в окна, и город глубоко внизу, как поле светляков,
уходящее к краям горизонта.
Шум городской не доносился в тихий пере-улок на шестой этаж. В тот
вечер я рассказала ему историю своей жизни. Вскоре я принесла ему письма
Олега. Это была лишь малая их часть, потому что после его смерти и моего
брака я сожгла все, что мне было утешительно, и оставила себе только укорное
для совести.
Рассказ мой поразил и восхитил Пришвина. Образ Олега, мысли его стали с
тех пор посто-янными спутниками Пришвина до последнего дня его жизни, что
видно по дневникам.
Но я рассказала тогда ему не все: ссылка мужа, жизнь в Сибири, разрыв,
жизнь в настоя-щем -- все это я утаила. Почему? Это была привычка опасаться,
но еще и страх быть не понятой моим новым другом.
Все было между нами непрочно, таинствен-но, и манило, и не терпело
лишних прикоснове-ний.
Мы сидели рядом на диване. Он вдруг отстранился от меня и стал
разглядывать -- я поняла, впервые.
-- Так вот откуда у вас седые волоски! --воскликнул он.-- Сын мой Петя
в прошлый ваш приход сказал мне: "Удивительное у этой жен-щины лицо, вдруг
меняется, словно ей двадцать лет, а ты сказал, что пригласил пожилую
сек-ретаршу. И она действительно немолодая жен-щина".Какие у вас тонкие руки
-- жалостно смот-реть. А бедра широкие, как у зрелой женщины. Из-за бедер,
конечно, из-за бедер Разумник вас "поповной" назвал! А кто-то, наверно,
русалкой считает. Неправда это! Вы похожи на свою детскую карточку. Вам 12
лет.
-- Никто нас с вами не видит -- ни вас, ни меня,-- неожиданно заключил
он.
Я не решилась подхватить эту мысль и мол-чала. Он долго ждал, тоже не
решился про-должить и неловкость молчанья нарушил тем, что перешел на новую
"внешнюю" тему.
-- Квартира эта -- только чтоб редакторов обмануть, что, мол, у меня
как у всех людей "с положением". Мне самому это чуждо. Но признаюсь, вещи
красивые меня радуют. Я жил всегда бедно, неустроенно, совсем недавно
полу-чил возможность украшать свою жизнь. Видите эту венецианскую люстру --
я сначала в нее влюбился, как в молодости влюбился в невесту. Недавно купил
в комиссионном тросточку с зо-лотым набалдашником. Возможно, с ней гулял лет
сто тому назад какой-нибудь Чаадаев. Пове-рите ли? На ночь клал с собой в
постель, чтоб не расставаться и вспомнить, как только утром проснусь.
В тот вечер в ответ на мои признания он пересказал мне свою жизнь, и
мне стали по-нятны загадки: дырка на пятке (домашние туфли без задников
открыли этот секрет); при роскошных стенах и мебели -- дешевая канце-лярская
пепельница; кашне на столике в пере-дней -- грязноватая тряпочка, свернутая
в жгут; это сукно, купленное втридорога у спеку-лянтки; Аксюша в креслах
"ампир", с тонень-кой косицей на спине, прикрытой монашеским платочком; вся
случайность и ненужность этого ампира "как у всех" -- вся нищета этого
бога-того дома.
Не этим ли объясняется: то напыщенность, то детская доверчивость: "вот
я весь перед тобой, ничего не знаю, помоги мне! Может быть, я совсем не
хорош и никому не нужен".
Это дошло до меня во второе наше свиданье, когда он рассказывал, как в
лесу сидит непо-движно и вызывает к жизни лесные существа: они проходят
мимо, принимая его за камень. Рассказал, а после вдруг испуганно и доверчиво
поднял на меня глаза: это были глаза ребенка... Голодный добрый ребенок, а
не хитрец, не юродивый и совсем уж не "Пан"!
"Так вот именно я и жил и об истине не думал: истина была в моей
совести. В моей походной сумке всегда лежит достаточная тяжесть, и потому я
никогда для здоровья не прибегаю к спорту. Здоровье у меня в сумке, а истина
-- в совести.
-- И вас это удовлетворяло?
Я так жил..."
"Я сказал своему секретарю:
Мое самохвальство вас дергает?
Она ответила:
Нет, я начинаю уже привыкать.
В. Д., копаясь в моих архивах, нашла такой афо-ризм: "У каждого из нас
есть два невольных греха: первый, это когда мы проходим мимо большого
челове-ка, считая его за маленького. А второй -- когда малень-кого принимаем
за большого". Ей афоризм этот очень поправился, и она раздумчиво сказала:
-- Что же делать, у меня теперь своего ничего не осталось -- буду этим
заниматься,работой над архи-вом, как своим делом.
Ко мне подходит то, что есть у всех и считается за обыкновенное, и
потому они этого не замечают. А мне это приходит как счастье. Так было у
меня с желудком, что сорок лет я курил и нервные узлы, управляющие желудком,
были закупорены. А когда я бросил курить, то узлы откупорились и организм
стал действовать на старости лет как у юноши. То же самое происходит теперь
и с душой: моя душа открывается..."
"26 января. Ночь спал плохо. Встал как пьяный, но счастливый тем, что
"дурь" мою вышибло так основа-тельно, что как будто ничего не было. Если и
вправду выйдет, как мы сговорились, то работать буду во много раз больше. Ко
мне пришла со-трудница".
Я переписываю рассказ, которым начнется в будущем поэма "Фацелия", в
нем автор цити-рует Пушкина: "Что наша жизнь? -- одна ли, две ли ночи..."
Он осторожно входит в комнату, делая вид, что ему надо найти что-то в
конторке, задержи-вается у моего плеча, заглядывает, о чем я пишу.
Я оборачиваюсь и, мельком взглянув, читаю на его лице усилие "не
мешать". Он борется с собой, выходит из комнаты и снова появляется на
пороге, молчаливый, ожидающий.
"28 января. Меня та мысль, что мы к концу подошли, не оставляет. Наш
конец -- это конец русской бездомной интеллигенции. Не там где-то, за
перевалом, за войной, за революцией, наше счастье, наше дело, наша подлинная
жизнь, а здесь -- и дальше идти некуда. Тут, куда мы пришли и куда мы так
долго шли, ты и должен строить свой дом.
Разглядывая фигурки в заваленном снегом лесу, вспоминал, как в
молодости Она исчезла и на место ее в открытую рану как лекарство стали
входить звуки русской речи и природы. Она была моей мечтой, на
действительную же девушку я не обращал никакого внимания. И после понял, что
потому-то она и исчезла, что эту плоть моей мечты я оставлял без вниманья.
Зато я стал глядеть вокруг себя с родственным вниманием, стал собирать дом
свой в самом широком смысле слова.
И, конечно, Павловна явилась мне тогда не как личность, а как часть
природы, часть моего дома. Вот отчего в моих сочинениях "человека" и нет
("бесчело-вечный писатель" -- сказала обо мне Зинаида Гип-пиус)".
Он настолько подходил ко мне от души -- с вниманием к моему внутреннему
существу, что начисто не замечал во мне наружности -- женщину.
Приходит день -- и он одной строчкой ис-черпывает все поставленные ему
и мне много-летние вопросы "физического романтизма", причинившего нам в
прошлом столько страда-ний, он пишет: "Родственное внимание создает на земле
святую плоть".
Через полгода он вспоминает: "При первой встрече меня впечатлила только
душа ее... Зна-чит, бывает же так у людей, и только у людей так, что вначале
обнимаются только души, со-единяются, проникаются и начинают медленно
облекаться в животную плоть, и так происходит не совокупление, а
воплощение. Я могу припомнить, как у моей Психеи создавались ее прекрасные
глаза, как расцвета-ла улыбка, блестели и капали слезы радости. И поцелуй, и
огненное прикосновение, и весь огонь, в котором единился в одно существо
разделенный грехом человек".
"1 февраля. Часто ей говоришь, кажется, что-то очень значительное, а
она слышит -- не слышит. Это значит -- она это знает. Замирает в серьезной
задумчи-вости, спросишь о чем-нибудь, и она словно придет откуда, засмеется
открыто и от своего же смеха по-краснеет.
Приходила моя Обезьяна 8, и я почувствовал, что перед
кем-нибудь, стоящим духовно выше меня, я, претендующий на какую-то роль
через свой талант, тоже являюсь подобной же обезьяной. Не тем ли
обык-новенная человекообразная обезьяна так неприглядна нам? Именно тем, что
перед внутренним сознанием настоящего человека мы все более или менее
обезьяны.
Вспомнить, как дергалась В. Д., когда я хвастался своим мастерством.
Пришла В. Д. (Веда) и сразу взглядом определила, что я со времени
нашего последнего свиданья духовно понизился. Она очень взволновалась и
заставила меня вернуться к себе и даже стать выше, чем я был в тот раз.
Это забирание меня в руки сопровождается чув-ством такого счастья,
какого я в жизни не знал.
-- У вас была с кем-нибудь в жизни дружба? -- спросила она.
-- Нет,-- ответил я.
-- Никогда?
-- Никогда. (И самому даже страшно стало.)
-- Как же вы жили?
-- Тоской и радостью.
Аксюшу она тоже сразу покорила, и так мы отпра-вились путешествовать в
неведомую страну вечного счастья. Теперь все пойдет по-другому, и я твердо
знаю, что если и тут будет обман -- я умру.
А впрочем, позвольте, кто и когда меня в жизни обманывал? "Уверчив!" --
сказала Аксюша. А как же иначе, как не на риск, можно было в моем положении
выбиться в люди?
Рыба и та в поисках выхода тукается о сетку и, бывает, находит выход. Я
тукался множество раз, и мне было иной раз очень больно. Но какой же другой
путь для меня, как не "уверяться"? И вот я дотукался, вышел на волю и, не
веря открытой воле, говорю о воз-можности обмана и смерти. Какой же вздор!
Смерти нет -- я не умру".
Мое письмо, написанное ему в эти дни. "Дорогой Михаил Михайлович,
сегодня я проснулась, вспомнила, на уроки идти только к четырем часам,
значит, можно спокойно поси-деть одной в тишине. Вот тут-то я и
почувство-вала, как устала за последние дни и как нужно побыть одной.
Лежу, читаю "Жень-шень", и так захоте-лось с Вами перекинуться
словом,-- терпенья нет дожидаться первого числа! В одиночестве легче
общаться с другим человеком, чем в при-сутствии его. Почему это? Может быть,
встретив человека, вкладываешь в первое ощущение мно-го своего, того, что
тебе дорого, что ты ищешь, и уже говоришь больше со своей душой, а не с
человеком. Поэтому такую полноту и дают мысленные беседы -- в воображении.
А может быть, и иначе? Может быть, есть редкие и счастливые встречи,
когда открыва-ется настоящая сердцевина человека (та, о ко-торой мы с Вами
говорили, что сохраняется в нас всю жизнь, в которой -- вечная детскость,
которая если утратится, значит -- душа погиб-ла, и т.п.). Она скрыта
наружностью, при-вычками, характером, нервами, страхом перед жизнью, даже
одеждой. А мы ее вдруг увидим и в нее поверим. Поэтому общение с нею легче в
отсутствие человека с его житейскими на-ростами, за которыми скрыта
сердцевина. Вот почему я и хочу сейчас с Вами беседовать.
Если моя теория верна -- Вы поймете и об-радуетесь. Если я ошибаюсь --
хорошо ли мол-чать из трусости, из самолюбия не сделать сейчас того, ради
чего и живем мы на свете? Об этом я сейчас у Вас же прочла, это меня
умили-ло и заставило бросить книжку и взяться за перо. Вы пишете о Лувене:
"Культура -- в творчестве связи и понимания жизни между людьми". Культура,--
говорю