Время-то было какое! Нельзя было позво-лить себе никакой откровенности,
ну хотя  бы  о недавнем "путешествии"  с мужем в Сибирь. К такому и пытались
подобраться в те дни, ничего, к счастью, не ведая, наши "враги".

     "В  этот  вечер вспомнилась  Л.,  какой  я ее встретил в первый  раз  в
обществе  у  себя  за  столом.  Она до  того  всегда внутри  себя,  что  при
соприкосновении с  обще-ством  нервы ее  не  выдерживают  и она  "выходит из
себя". Состояние  до того мне знакомое, что я смотрел на нее и  понимал, как
себя.
     Зато внешний вид  ее,  как переживающей  глубокое чувство и борьбу, был
прекрасный. Она  была охвачена тем лучшим  в женщине,  что  я  могу  назвать
изменчиво-стью, за что я люблю неодетую весну: изменчивость не по дням, а по
часам, но неизменно в обещании радости.
     Вечером были юристы. Будут устраивать развод и раздел".

     "Она сегодня говорила, что не  любит  что-нибудь у Бога просить, что ей
это выпрашивание не по душе: "какая-то торговля с Богом", сказала она.
     -- А выпросить, верно, можно. А. В.  говорил прямо, что он  меня у Бога
выпросил.
     -- Почему ты думаешь,-- спросил я,-- что он тебя у Бога выпросил?
     Она изумилась вопросу и ответила:
      Да, я думаю, ты прав, не у Бога он меня выпросил".

     "26  апреля.  Я  был  спокойно   и  радостно  настроен,  как  казалось,
исключительно  волею  Л.  Как только погаси-ли огонь  и я остался наедине  с
самим  собою,  началась  во  мне   глухая  тоска,  связанная  с   мыслью   о
недосто-верности всего моего  прошлого. А  мое  прошлое состоя-ло в  подвиге
ради поэзии. Вот  теперь  представил себе  столько волновавшие  меня  раньше
явления природы, и удивляюсь себе теперь -- как могли они меня волно-вать?
     Мало  того, не могу вспомнить ничего написанного мною, что осталось  бы
теперь  как   прочная  основа  моего  самоутверждения.  Все  кажется  теперь
легкомыслен-ным по существу и тяжким по исполнению.
     Лучше уж бы родиться просто каким-нибудь гуса-ром, что ли! вроде В.  С.
Трубецкого  2в.  И та досто-верность, что  меня читают  маленькие
дети  и учатся добру, тоже  не  удовлетворяет:  мне-то что самому,  и  разве
существо мое в  детях, и чем они заслужили, чтобы я отдал себя для них? Да и
вовсе  даже и не  отда-вал себя, а все  добро выходило  из моей  потребности
писать хорошо, все -- от артиста".

     "Вечером  я с огорчением не нашел  в себе желания. Сегодня нет-нет я об
этом вспоминал,  а вечером опять  у  меня желания не было, и  Л. не отвечала
мне. Я хотел  было  это свалить на нее, но оказалось, что Л. вообще отвечает
только  моему  желанию  и  что,  значит,  причина  во  мне. Ничего  тут  нет
особенного, и зависит не от нас, и не относится прямо к делу нашей любви, но
я забил  через это в себе неправильную тревогу за нашу любовь и ничего Л. не
сказал.  Она же все прочла  в  моих  мыслях  и потребовала от меня настоящей
искренности,  настоя-щей правды  в наших отношениях...  Она так долго  и так
страстно  долбила  и  вдалбливала  в меня  эту  свою мысль  о  необходимости
полнейшей искренности, что, наконец, меня проняло.
     Потом ночью  (было это, вероятно,  во сне)  что-то во мне, как в земле,
совершилось,  и утром,  когда  я  пробу-дился, вырос  в  душе моей  какой-то
чудесный  цветок,  и мне ясно, как это ясное морозно-белое утро, было видно:
весь путь в любви мой был через сердце Л. и мое  отношение к ней должно быть
точно таким же простым и собранным, как стал я в это утро к самому Богу.
     Так поднялся из моей ночи в это светлое утро цветок, и, чувствуя  его в
душе  своей,  я принес из  ко-лодца ведро  свежей воды, поставил самовар,  и
умылся, и читал утренние молитвы  так,  чтобы  слова приходили в мир великой
гармонии через сердце Л."

     "С тех пор как в Загорске стало мне жить невыноси-мо из-за отношений  в
семье (это было в 1932 году), я стал усиленно искать себе где-нибудь в глуши
избуш-ку, чтоб купить ее  и поселиться  в ней  одному. Много  я  пересмотрел
везде   избушек,   уединенней   всех  и  краси-вей  была   изба   в  деревне
Спас-на-Нерли. Только случай-но я не купил ее, и  потом все  так обернулось,
что желанная избушка Толстого превратилась в квартиру в Москве.
     Предусмотрительно  я выбрал  себе  квартиру высоко  (на советские лифты
нельзя  ведь  надеяться) 29. Итак,  я  устроился, и дал  Павловне
дарственную в Загорске, и стал жить в  этой "избушке" хорошо, собирая  в нее
родных два-три раза в год.
     И вот налетела буря и разнесла созданное мною с таким трудом уединенное
жилище. Я снова  очутился в деревенской избе, но со мной теперь была Л., и я
по-нял, что  не  избушку  я искал, а  большую любовь.  И ясно-ясно увидел  я
бедного Толстого,  не знавшего любви, не  понимавшего, что  ему сердце нужно
было, а не избушка".

     "Есть огонь, в котором сгорит  все недостоверное, как на Страшном Суде,
и  никому нет спасения от этого огня.  Этот суд  приходит к людям, когда они
становятся друг  перед другом  в отношении к  Истине. И  вот  чтобы Толстому
достигнуть заветной избушки,  ему нужно  было  бы стать к другому человеку в
отношении к Богу. Тогда бы сгорел Лев Толстой со всеми своими претензи-ями и
остался бы не вздутый реформатор, а сам Тол-стой, как он есть".

     "29 апреля. На ночь  она мне читала Евангелие. Знакомые с детства слова
как-то особенно благородно упрощали мне сущность жизни,  и сама  Л.  в самом
стиле  до  того  сливалась  с  простотой  настоящей  поэзии,  что  ясно-ясно
открывался мне  путь  жизни  моей  --  пони-мать  и  любить  Л.  просто, без
раздумья, такой, как она есть.
     Душа моя  переполнилась такой  безгрешной лю-бовью,  что  долго не  мог
оторваться от  ее груди, и даже  утром, когда проснулись  и встали, все, как
вчера, на-слаждался простотой и благородством то ли ее самой в ее чувстве ко
мне, то ли прочитанными ею страни-цами".

     "30 апреля. Ночью она что-то вспомнила и не ответи-ла мне на мою ласку.
     -- Вспомни,-- сказала она,-- что за все время на-шей любви ты не принес
мне даже цветочка.
     -- А ты вспомни,-- ответил я,--  до цветочков  ли было  тогда:  сколько
мучений!
     -- Я не меньше мучений испытывала, а хорошо помню, что  у тебя на сером
костюме  на  рукаве не было пуговицы, что ниточка даже не была убрана, что в
туфле  ночной подошва оторвалась и хлопала,  что  из туфли виднелась пятка и
носок на ней был протерт...
     -- При чем тут цветок?
     --  Не цветок  нужен,  а внимание. Когда я  видела, что  ты  живешь без
ухода,  мне  становилось  тебя  жалко,  мое  внимание  открывало  брошенного
человека, и мне хотелось помочь тебе, хотелось одеть тебя, вымыть.  А ты  не
хотел заметить во мне женщину, чтобы при-нести ей цветок, как делают все.
     -- Миллионы женихов твоих,--  ответил я,--  не могли бы  написать таких
писем-поэм, какие писал и приносил тебе я вместо цветов. Ты с этим согласна?
     -- Согласна. И все-таки я тоскую сейчас, что ты, мой любимый, не сделал
как все, не принес мне цветка.
     --  Позволь  же,--  сказал  я,--  вчера  же утром,когда  ты  вставала,я
рассказал тебе о  том, что  ночью  во  сне,как  в земле,раскрылось брошенное
тобой в мою душу семя,и за ночь из него вырос цветок необычайной красо-ты, и
я понял  секрет нашей дружбы до гроба:  что надо  быть правдивым  с тобой до
конца и ничего не таить. Помнишь,  как ты плакала от радости на моем плече и
благодарила  за тот "цветок". Это ли не цветок, не лучший подарок  тебе? Так
почему  же  ты,  понимая, какой цветок  подарил,  вспоминаешь, огорченная, о
ка-ком-то обыкновенном цветке?
     Она долго молчала. Но собралась с духом и отве-тила:
     -- Я это знаю, что ты единственный  мой и чудесны поэмы твои  для меня:
ты  мне  доказал  себя как  един-ственного, душа  твоя мне  открыта.  Но  ты
забываешь одно, что я женщина и каждый, кого бы я ни поманила, принес бы мне
обыкновенный цветок. Мне грустно и теперь, что лучшее в мире, то, из-за чего
длится жизнь на земле, то, что в тайне души все ждут и на что надеются, наша
страстная святая любовь прошла у нас без цветка.
     Погрустив немного с подругой моей о цветке обык-новенном, мы вспомнили,
что сегодня первое мая и в лесах теперь есть, наверно, много первых цветов.
     --  Не нами, милая,-- сказал,-- созданы эти  муче-ния,  из-за которых я
забыл обыкновенные оранжерей-ные цветы, воспитанные людьми. Не вини меня. Но
в леса теперь для нас послано много цветов, мы скоро будем ходить по цветам,
как по коврам.
     Май . Л. сидела за столом возле зеркала и выписы-вала из моего дневника
ценные мысли. Я сидел за тем же столом напротив, занятый той же работой
31.
     Вот  я заметил  в ней  перемену на  лице.  Я понял, что она мысль нашла
какую-то большую, такую, наверно, что мы оба разными путями к ней подошли, я
это понял  и радостно  ожидал ее откровенного признания. Но, блуждая  где-то
далеко  своей мыслью, напрягаясь, что-бы выразить эту  мысль ясными словами,
она заметила бумажку, приколотую булавкой к стене  под зеркалом. Заметив эту
бумажку, она быстро карандашом сделала на ней отметку.
     -- Что это,-- удивился я ей,-- ты записала какую-то мысль?
     -- Нет,-- ответила Л.,-- я вспомнила, что хозяин отвесил сегодня нам 12
кило картофеля, и хозяйка дала 3 кружки молока: я и записала.
     -- Но ведь ты перед этим сказала, что тебя поразила какая-то мысль.
     --  Милый мой, я тебя так люблю и мысль моя такая большая, что записать
о картофеле ничуть не мешает.
     -- Какая же все-таки мысль? -- настаивал я.
     --  Раскрыть  корни  желания  "быть как  все  хорошие  люди"  из твоего
рассказа "Художник". А то люди после нас  могут этих  слов твоих не  понять:
"Зачем вам быть как все,-- скажут они,-- если вы  же сами всю жизнь только и
делали, что стремились к небывалому и то, что у всех, разрушали?"
     Я понял ее и ответил:
      Я  тоже никогда не расстаюсь  с большой  любовью к  тебе, когда целую
твои колени".

     "Это  было тому назад  недели две,  когда в  лесу оставалось еще  много
снега. Случилось  как-то зимой,  по  лесной опушке,  глубоко осаживая рыхлый
снег,  прошел,   наверное,  с  большим  трудом  человек.  Эти  следы  сильно
расширились  при таянии снега,  после того,  как весь  снег вокруг  растаял,
оледенения огром-ные остались -- тумбочки по всей опушке леса.
     Следы гигантского  человека  еще  стояли по  всей  опушке,  когда уж  и
бабочка  лимонница   зашевелилась  под  старой   листвой,   когда  прилетели
трясогузка и зяб-лик. Одна трясогузка даже уселась на след и с одной ледяной
тумбочки перелетела на другую.
     -- А сам-то человек, может быть, и умер давно?
     -- Очень может быть,-- ответила Л.,-- сам чело-век, умер или жив, в том
и другом случае не знает ничего о своих следах и не интересуется ими.
     -- Вот,--  сказал  я,-- только  тем писатель отлича-ется  от  всех, что
интересуется своими следами".


     Непроторенный путь

     "После  утреннего  большого  подъема  любви  Л.  стала  мне  как  будто
беременной, и я водил ее под руку осто-рожно с редкими словами.
     Мы шли по  березовой роще, нам  мешали сучки  под ногами и неосторожные
слова, как сучки, и раз я даже чуть-чуть не  упал. А то было она покачнулась
на мости-ке из бревна, и  я успел поддержать ее. Путь наш был непроторенный,
не дорожками...

     Зимними  морозами убило все сады, и вот когда все вокруг зеленеет, наша
деревня стоит в неодетых черных садах.
     На опушке,  в не  закрытой  зеленью  сухой листве,  в  солнечных  лучах
сверкнула сороконожка и, живая, быстрая,  понеслась с  листка на  листок, то
скрываясь, то снова сверкая.
       Сороконожка и та сверкает,-- сказала  Л.,-- а я почему-то должна всю
жизнь ходить в сером среди серых людей.

     Наша работа над  дневниками в  полном  ходу, и  мате-риалы притекают по
трем руслам: 1)  Большой дневник как форма нашей идеи. 2) Рассказы "Фацелия"
и 3) Календарь.
     Приехала к нам жить Наталья Аркадьевна (теща). Встреча матери с дочерью
вышла хорошая, и я был очень доволен, потому что я же все устроил.

     Не  люблю дачников за  то, что они живут так,  будто природа существует
только для их здоровья. Но если Лялина мать ждет тепла  и зеленой  травы, то
совсем  другое дело:  столько  перестрадав, имеет  человек  право  ждать  от
природы, требовать и бороться за  лучшее.  Но не  только от природы --  и от
вещей   человеческих  нуж-но   ждать,  чтобы  они  тоже   служили  тем,  кто
настра-дался.
     Казалось бы,  на этой почве и возникло  это восстание пролетариев и  на
этой почве права измученного  челове-ка на материальную жизнь  создалась эта
идея счастья человеческого на земле.
     Но  почему  же идея эта  так  исказилась,  что  это  "счастье"  всякому
порядочному человеку стоит как кость поперек горла?
     Наша  идея,  между прочим, содержит в себе и эту  идею  насыщения  всех
голодных и утоления жажды всех страждущих. Только она исходит из глубочайших
основ бытия, где  совершается все  творчество  жизни.  А вокруг нас пока еще
торжествует идея покидаемой духом материи.
     Наша идея происходит не  от нас только,  но наше участие в ее  развитии
должно  состоять  в том, что мы заключим  в нее  современность,  что  мы  из
области философии переведем ее в жизнь.

     Теща моя оживает не по дням, а по часам, и это идет мне в заслугу. Наша
жизнь вообще  начинает  складываться. Мы  так начинаем все привыкать друг  к
другу, что даже угнетенная Н.  А. стала петь и шутить. Впер-вые я  в  семье,
впервые за  мною ухаживают, и  я  впервые по  себе, а  не по чужому  примеру
понимаю любовную связь между людьми. Все, оказывается, просто, любовь проста
как хлеб, а мы как несытые о пище, мечтаем о любви и принима-ем всякую дрянь
за любовь.

     Л. почти ничего не знает в природе  и впервые даже соловья  слушает, но
она  как-то,  не  зная  названий  (не  интересуясь тем, что это поет, летит,
ползает), чувству-ет это все вместе  и бывает охвачена чувством. Это оттого,
что она вся -- внутри себя, человека, и редко выглядывает...
     Мы  сегодня втроем между клейкими листочками берез,  тополей обошли наш
большой круг.

     Аксюша к нам приехала из Москвы... рассказывала  о  расчете Е. П.: "вот
как  расчетлива, что выложила себя  как  на  ладони";  если  рассчитывать на
пожизненную  пенсию, то  через год я могу умереть, и она останется ни с чем;
если же сейчас  взять половину, то  ей хватит на много  лет.  И есть  полное
основание думать, что вся борьба у них идет за наследство: "вместе наживали"
-- и вся ненависть обращена к Ляле, как к возможной наследнице.И так вот они
столько лет жили с  примерно бескорыстным человеком и наживали себе корысть,
и человек этот еще жив,  а они уже делят вещи  его, и  страх его  физический
перед  пошлостью они  принима-ют за  трусость. И все это  мне  приходит  как
расплата за безбожное "равенство", в котором они росли и воспиты-вались.
     Равенство людей возможно только перед Богом, никакого другого равенства
быть не  может  на земле,  и с этим надо покончить навсегда. Пусть это будет
основной идеей моей новой жизни, и об этом я буду думать всегда.
     Быть внутри себя как дети -- это надо, но с детьми надо быть старшим, с
людьми, стоящими  в  отношении духовного развития  какими-то  ступенями ниже
тебя нельзя быть  запанибрата,  и это грех  не  меньший, чем обратный --быть
заносчивым и гордым с низ-шими.

     Нужно  зарубить себе  на носу, чтобы взять  Л.  в  же-лезную дисциплину
относительно литературной рабо-ты. Меня очень тревожит,  что  она готова все
время проводить  в суетливой заботе о  ближнем.  По-прежне-му буду жить  без
чулок и наволочек, но ее воспитаю в работе.
     Л. начала работать. Привезли дров из лесу, по-прежнему очень сухо.  Лес
кишит комарами. Ночь лунная, прекрасная, поют  соловьи. Л. встала с постели,
подошла к  окну  послушать.  Я почувствовал,  что  не доходит  до  нее песня
соловья и нет в ней ответного чувства.
     -- Неважно поет,-- сказал я.Она засмеялась.
     -- Какие все перемены в моей жизни,-- сказал  я, -вот был  я знаменитым
охотником, а теперь ни разу не был на охоте.
     -- Ты,-- сказала она,-- будешь на охоте, только не так  часто;  у нас с
тобой столько всего, более цен-ного!
     -- А природа?
     -- Глупенький,  разве ты не чувствуешь,  природа  была где-то, а я тут:
теперь я -- твоя природа.
     И  вот  эта  "природа" обняла  меня, оставив луну  светить для кого-то,
соловьев петь кому-то.
     Через какое-то время я спросил ее:
     -- А путешествия? После того, как мы с тобой сошлись, я перестал думать
о путешествии.
      Но разве сейчас мы не путешествуем?
     И это была такая правда!
       Мы каждый день изменяемся,--  говорила  она,-- в  путешествии  этого
достигают  перемещением себя физически,  мы же с тобой не такие дураки -- мы
путе-шествуем в природе самого человека.

     Л. работала  много  времени над моими дневниками. Цветет  черемуха всем
цветом, так хорошо  поет соловей, как Л.  никогда еще не слыхала.  Загоревал
было я, что  один в лесу, а Л. работает  и не знает сейчас, как много в лесу
цветущей черемухи, как хорошо поет  соловей. Счастье мое, однако, было столь
велико, что  я скоро повеселел и сказал себе: пусть она работает и ничего не
знает, я так расскажу об этом, что слова мои  полюбятся ей больше, чем песнь
соловья.

     Перед нашим окном оказались бутоны сирени, значит, скоро конец весне. В
это время  я  обыкновенно теряю  свою страсть  к  природе,  но Л. люблю  все
сильнее, и так,  что глаз  не свожу с нее, и любуюсь ею весь  день,  а ночью
приникаю к ней и все на свете забываю.

     Мы  нашли в лесу дерево с давно вырезанными на нем крестом и заплывшими
буквами. Мы их приняли за Лялины инициалы, и она стала одна ходить к этой
     березе.

     Выл у нас Лялин неудачливый поклонник N. Вижу по нему, что я не виноват
в невежестве детей своих, а время такое: Л., любимая им женщина, просила его
прочесть Евангелие --  самую дорогую ей книгу,  и он не прочел. Больше того,
назвал "гнилью".
     -- Гниль,-- ответила тогда Л.,-- тоже неплохо, это все равно, что навоз
в  земле: без навоза не родит земля, и мысль не родится, если  что-нибудь  в
себе не умрет и не сгниет.
     Ах, как же  я  ненаходчив! Вместо глупейшей в  моем  положении гордости
петушиной,  что стоило бы подойти к нему и сказать:  "Почему вы не выполнили
просьбу  любимой женщины -- не прочли книгу? Почему  вы обошли самое для нее
дорогое и хотели воспользоваться так неумело тем, что у нее дешевле всего?"

     Бутоны на сирени  вызвали мысль о конце весны и напомнили о возможности
конца  любви.  Об  этом  был  разговор  вечером  в постели. Я просил  ее  не
связывать себя клятвами, уверяя, что при  связанности  она поте-ряет  лучшее
свойство  женщины  -- свою изменчивость. И  пусть  она, не связанная,  вечно
изменчивая, предоставит мне самому позаботиться о том,  чтобы убе-речь ее от
измен -- худшего, что только есть в человеке.
     -- Лесной крест,-- шептал я ей, неустанно це-луя,-- есть твое суеверие,
твой страх  перед величай-шим долгом быть собой,  утверждаться в себе,  быть
вечно изменчивой и не изменять. Клятва есть посе-янная измена!
     Утром мы пошли к нашей березке.  Л. читала, я лежал у нее на коленях, и
мне  было хорошо. "Зачем мне  обет,-- думал я,-- если я люблю  ее  и если  в
живом  чувстве  все  это и  содержится.  Точно  так же я верю,  что она меня
любит". Так я и свел все ко вчерашнему разго-вору об измене и изменчивости.
     -- Нечего клясться и обещаться,-- сказал я,-- если  мы будем друг друга
любить, то, само собой, будем открывать друг в друге свои помыслы. А если ты
разлю-бишь меня и закроешься, то ответ за  твою измену  я беру на себя. Будь
спокойна и бесстрашна, я  буду охранять наше чувство,  я беру это на себя, и
если изменишь -- я за это отвечу.
     Свободная любовь без  обетов и клятв возможна лишь  между равными,  для
н