Веды после
чтения письма.
     -- Скажите же,  чем отличается  поэзия от любви,-- спросил я.-- Не есть
ли это одно и то же?
     --  Поэзия -- это  с  мужской  точки зрения,-- отве-тила  Веда,--  а  у
женщины это -- всегда любовь. Ра-дость от встречи того и другого, боль -- от
подмены:
     вот и вся наша женская жизнь.
     -- Трагедия Олега была в том,-- сказал  я ей,-- что  поэзия  лишила его
необычайной силы внимания. У вас же не хватило силы ждать.
     -- Значит, сущность любви состоит в ожидании? -- спросила она.
     --  Да,-- ответил  я,-- вы же сами  Мастер любви,  вы должны это знать:
Мастер любви учит ждать.
     Не знаю, любит ли  она, как мне хочется, и я люблю ли  ее,  но внимание
наше друг ко другу  чрезвычайное, и жизнь духовная продвигается вперед не на
зубчик, не на два, а сразу одним поворотом рычага на всю зубчатку".

     "Рассказывая  мне  о   своей  детской  попытке  с   Олегом  перестроить
вселенную,  она мне была прекрасна, как снежная вершина. Но она  смотрела  в
мою долину с та-кой  же  любовью, как я смотрел на ее вершину. И я ду-мал  о
том, что самой вершине  ее высота не кажется такой привлекательной, как  нам
из   долины.   С   высоты,   напротив,   снежным  вершинам   долины  кажутся
не-обыкновенно прекрасными.
     Вкусив той высоты с Олегом, она и не может найти себе пару.
     --  Вы,  Мастер  любви,  скажите,  пройдет ли  когда-нибудь  эта острая
тревога?
     -- Она и проходит, разве вы не чувствуете?
     -- А дальше?
     -- Остается, конечно, высота".
     "10 февраля. Читал  в Музее  о Мамине. В зале было чисто  чрезвычайно и
бездушно.  Никогда  еще  не  было  в  моей  памяти  собрано  столько  людей,
заменяющих друг друга, как вчера...
     Клавдия Борисовна была  высокая, без форм,  лицо  простовато.  Куда что
девалось? Она похожа была чем-то на моль, пыльную бабочку, живущую в книгах.
Читал и чувствовал полное отсутствие слушателя: музей как музей. Но я хорошо
отдохнул от  "пьянства";  сладкий яд мало  действует, в голове дятел долбить
перестал. Но тем сильней поднимается в душе "песнь  песней",  и стоит  глаза
закрыть, как  в этой пустой чистоте зала среди заменяющих друг  друга  людей
невидимо  появляется  Незаменимая с  ее  вечной  за-думчивостью,  обрываемой
улыбками. К. Б. отозвала меня в сторонку:
     -- Чем объяснить, М. М., ваше молчание? Я все жду звонка...
     -- А я ждал вашего.
     -- Но мне было как-то неловко первой после рас-сказа...
     -- Да вы забыли даже рукопись, подаренную вам, у меня на столе.
     --  Что  вы! я не посмела  ее взять  сама, напомнить,  уходя,  о  вашем
подарке. Мне бы так хотелось ее иметь!
     -- Я пришлю ее вам.
     -- А работа?
     -- Я же писал вам -- у меня новая сотрудница и она отлично справляется.
Вы же сами мне ее предла-гали и, помните, сказали: "Вес хорошо, только у нее
бородавки".
     --  Помню.  Ну что  же, они вам не мешают?  -- спросила она с натянутой
улыбкой.
       Нет,  вы  ошиблись,  это не  бородавки  --  это  у нее две маленькие
родинки,-- ответил я".

Сладкий яд

     "11 февраля. При духовной заостренности она может видеть малейший налет
оскорбляющей  похоти,--  поче-му она не оскорбляется?  Она любит или,  может
быть, очень  хочет любить. Иначе как же понять, что она так снисходительна к
моим бытовым слабостям?  Это удивительно, до чего она мирится с моим бытовым
образом.  Наверно, очень хочет открыть меня настоящего,  увериться в  нем  и
по-любить.
     Нет любви без  борьбы.  Да, мы  будем  бороться, но  только не мериться
между собой силой бесплодно, как в романах, а одной слаженной силой бороться
против врага нашего союза.
     Она  сказала,  что  сдерживает  себя,  и я  тоже  стал себя  сдерживать
благоразумно. Итак, когда она ушла, я взял ее изгрызанный карандашик и  тоже
погрыз, а резинку понюхал: захотелось узнать, так ли ее ре-зинка пахнет, как
все. Резинка почему-то вовсе не пахла.
     Наступило время испытания  силы  душевной, и во-прос стал вплотную, как
удержать  эту любовь. Сладкий яд проник в мою кровь,  и  все  загорелось,  и
сгорает  синеньким огоньком. Никакая работа мне не может быть заменой  этого
чувства. Работа -- это уход, побег от себя.

     Сегодня еду  в Загорск  на целую неделю. Вернусь  15-го. Перед отъездом
написал Веде: "Милый друг,  простите, что  без совета с вами решил уехать  в
Загорск на неделю, чтобы продвинуть конец повести.
     Я признаюсь вам, в отношении работы (временно,  из-за чего-то большего,
чем  писательство)  я  утратил  власть  над  собой.  Мы  прошли  с вами  наш
предрассвет-ный час, и давайте соберем на время родное нам одиночество.
     Много, много  есть  о чем  подумать  про себя  и со-брать.  Трудно было
найти, но,  повторяю, не  менее трудно будет  сохранить  найденное (знаю  по
опыту своему в искусстве слова).
     К счастью, в эту последнюю ночь я почувствовал в себе силу для борьбы с
каким-то сладким ядом любви без утраты чистой радости сближения. Милый друг,
будьте милостивы всегда ко мне, как  были 7-го февра-ля, держите меня на 3 с
минусом и окорачивайте, когда я буду лезть на пятерку.
     Против  сладкого  яда превосходное средство -- работа  моя над  "Песнью
Песней". Я сейчас придумал конец "Неодетой весны"  так написать, чтобы весна
разрешалась песней, и в песне будет эта чистая радость. Этот конец "Неодетой
весны"  будет  наш и будет значить как первый намек на создание совсем  иной
"Песни Песней". Я всю жизнь думаю об этой песне, всю жизнь пишу и жду,  жду,
жду... Так перекидыва-ется у нас мост к вашему чудесному Олегу...
     Теперь  дело:  в  верхнем  из  трех  ящиков секретера  вы  найдете  все
дневники, расположенные в порядке  Р. В-ем. Просмотрите, не нарушая порядка,
поверхно-стно все, выберите  себе тетрадку и валяйте  цветным карандашом  (я
разрешаю), разделяйте козлищ  от  овец: уничтожать козлов  буду сам,  а овец
выводите из днев-ников.
     Ах, вот еще неприятность какая вышла:  что  я  поз-дно  вечером шел  по
лестнице с дамой под руку, произвело сенсацию у лифтерш  и дошло до  Аксюши.
Явилось опасение, что о ночных прогулках донесут в Загорск. Между тем Аксюша
(монашка) в  борьбе моей за свободу держится  стороны моей. Если же За-горск
получит то одиозное сведение, то Аксюшина душа сделается ареной борьбы.
     --  Тогда,--  сказала  Аксюша,--  я  буду вынуждена  стать  на  сторону
Загорска.
     Я  объяснил  Аксюше,  убедился,  что  она   это   не  из   ревности,  а
действительно из-за страха возможной борьбы...
     Ваши  письма  к матери  в  бисерном мешочке  мне  очень  дороги.  Когда
начинаешь  мыслью  блуждать  и  по-том  неверно  придумывать,  стоит  только
поглядеть  -- и эта желаемая и обыкновенная жизнь в священном ее  выполнении
становится заманчивой, и самому начина-ет хотеться сделать свою поэзию такой
же простой и значительной, как жизнь  дочери, посвященная боль-ной и  старой
матери, и как все такое настоящее.
     12--13 февраля. Записи в Загорске. Чтобы оградить наш слух от собачьего
лая, Веда перед носом Аксюши  закрыла кабинетную  дверь: Аксюша  не  поняла,
обиде-лась и так жаловалась мне:
     -- Если  бы эта любовь  была  духовная, то зачем закрываться?  Духовная
любовь не  стыдится.  Нас  у  о. Н.  (старца) было  двести девушек, и мы  не
стыдились друг друга.
     -- Хорошо,-- ответил я,-- ты права,  духовная  лю-бовь не  стыдится. Но
зачем  же духовный  человек  допускает  в  сердце  подозрение, что раз  люди
уединя-ются,  значит, там  стыд? Тебе  нравится  молиться на народе,  а  мне
одному. Так же и любовь.
     -- Если любовь духовная, то всем  от нее становится  хорошо, а от этой,
от этой,-- сказала она,-- только двоим!
      Ты не знаешь, что может родиться для всех от нашей любви... Но почему
нам нельзя, наконец, любить друг друга не твоей, духовной, и не греховной, а
просто человеческой любовью?

     Мы говорили о будущей нашей литературной ра-боте.
     -- Почему мы,-- сказала она,-- говорим о работе?
     -- О работе радостной.-- сказал я,-- работа в на-слаждение.
     -- Хорошо,-- возразила она,-- но почему же не-пременно видеть радость в
занятиях  литературой?  Можно,  например,  в  море искупаться, и это  будет,
по-моему, еще радостней.
     Так  взрослая  женщина говорит со студентом,  но  так же точно  она  бы
говорила  с  Олегом, если бы он мог  вернуться  к ней:  "Не только  молиться
уединенно, но и, на радость тому же Господу Богу, искупаться в море!"
     И я, когда написал ей последнее письмо свое  о том, что лучшее средство
борьбы с действием  "сладкого  яда" есть уединенное писание "Песни Песней" в
по-мощь Олегу,  я, конечно,  рассуждал как монах.  И все  мое писание, в том
числе  и  "Жень-шень",  есть  монаше-ское дело. И  неспроста она  мне  тогда
сказала  о морском купанье во славу  Господа. А вот если удастся записать за
собой  все  --  это  и  может  стать новой  "Песнью Песней".  Почему  нельзя
одновременно и жить и сознавать? День прожил -- день записал.
     А вот  это Аксюшино возражение против  уединенной  любви,  что духовная
любовь есть любить всех и что  эта любовь ничего не стыдится -- разве не эта
же любовь  создавала "Жень-шень"? И письмо мое, конечно, напи-сал монах.  Но
откуда  же у  меня, у  признанного  всеми  "Пана", явился  монах и  Аксюшино
понимание слова?
     Во всяком случае, раньше я этого в себе не сознавал, а явился он вполне
отчетливо  лишь теперь, при  сближе-нии, значит...  в этом сближении  что-то
пережитое   противопоставляется   чему-то   новому.  Отсюда   вывод:  хочешь
мариноваться и заниматься собственными кон-сервами,  занимайся и... достигай
Мавзолея. Хочешь жить и обогащаться -- прими ванну морскую во славу Господа.
Ее замечание о ванне во славу Господа -- есть доказательство ее  совершенной
откровенности и пре-небрежения к мещанской морали.

     ...И случилось, у нее как раз  в  эту минуту с поджа-той ноги соскочила
туфелька  и  мягко   шлепнулась   на  ковер...  Сколько  надо  переговорить,
передумать, сколь-ко с  той и другой  стороны должно обменяться, сме-шаться,
чтобы возможно стало без стыда  и страха поцеловаться. А ведь для того же  и
была моя "Песнь Песней" на протяжении сорока лет.

     Непосланное  письмо. "Вы  меня  только тогда  полю-бите  по-настоящему,
когда  узнаете во мне своего  Олега.  Подумайте  только о  дорогом существе,
которое Вы  утратили, и пусть перед  Вами бы стало, что он может вернуться к
Вам изуродованным, горбатым,  старым, с перебитыми  ногами. С какой радостью
Вы бы тогда вернули  его  к  себе, с  какой  любовью обходились бы с  ним --
горбатым, без ног и старым. Какое дело нам до этих уродств внешних,  если он
сам, желанный, нахо-дится внутри этого урода.
     И  вот я жду, когда вы узнаете его во мне и полюбите меня по-настоящему
и навсегда.  И меня тогда вовсе не будет стеснять, что я старый  урод,  а вы
молодая и пре-красная".

     "Я будто живую воду достаю  из глубокого колодца ее духа, и от  этого в
лице я  нахожу, открываю какое-то соответствие этой глубине, и лицо для меня
становится  прекрасным. От этого тоже лицо ее  в моих глазах вечно меняется,
вечно волнуется, как отраженная в глубокой воде звезда.
     Я всегда чувствовал и высказывался вполне искрен-но, что она выше меня,
и я ее не стою. Соглашалась ли она с этим -- не знаю, во всяком  случае, она
ни разу не отрицала этого соотношения.
     В последний же раз, во  время  ожидания трамвая на улице Герцена, стала
вдруг очень ко  мне нежной, очень! Она ночь не спала, а я ей стал говорить о
дятлах, как  они усыпляют песней детей, и еще ей сказал о буду-щем, когда мы
всем расскажем о любви.
     Что ей понравилось, какую мою песенку она  выбра-ла? -- но когда я ей в
этот раз  сказал, что я  просто смиренный Михаил, а она моя Госпожа, то  она
вдруг обернулась быстро и, глядя  мне прямо в глаза, ответи-ла: "Не говорите
мне этого -- мы равные люди!", то есть мы друг друга стоим.

     Я ее провожаю. Ждем номер  26  у остановки. Прислонились к стене. Уютно
-- улица стала нашим Домом.
     Проходит трамвай. Содержание беседы:
     -- Давайте пропустим?
     -- Пропустим.
     И дальше длится  сказка Шахерезады. И конец: больше трамвая не будет! И
пошли пешком.

     Нужно всегда помнить и то, что я самый свободный в стране человек и мне
с  жиру можно  думать  о Песне  Песней.  Она  же наряду со всеми находится в
неволе, и надо еще удивляться, что  из-под тягости повседневно-го труда  она
находит силу взывать к Господу о ванне морской. Помочь такому человеку легче
вздохнуть -- вот  что не  стыдно назвать любовью. А Песня  Песней есть прямо
монашеский эгоизм.
     Надо принять ее письма к матери и научиться: вот это любовь! Так и себе
надо, и если это сумеешь найти  в себе,  то все остальное, и Песнь Песней, и
ванна мор-ская -- само собой приложатся.
     Лес  завален  снегом,  но  я не  вижу фигурок  снежных и,  главное,  не
чувствую той прелести  пустыни, как обычно. У  меня гвоздь в голове,  вокруг
которого и соби-рается моя душа.
     Помню, в далекие времена,  когда  я  расстался с  невестой, собранная в
одну  точку  мысль  долбила  мою душу, как  дятел дерево, но  мало-помалу  в
больное место,  в пустоты стала  собираться пустыня  с деревь-ями,  цветами,
полями, лесами, морями. И я привык этим жить.
     Так точно и сейчас вошло в мою душу нечто новое, и я старого не вижу  и
к новому не привык.
     И в лесу не с лесом, и ночью не со своей Песнью Песней! Только уж когда
сяду за стол и беру перо в руки, начинаю писать, и  как  будто пишу лучше, и
голова крепче держится.  Главная же перемена в сер-дце: там теперь как будто
мастер пришел,  все  смазал, все подвинтил,  вычистил бензином,  там  теперь
ничего не стучит, не хлябает. И  у  меня  растет даже уверен-ность, что  все
будет к лучшему  и никаких  провалов не  будет,  потому  что  я  ее насквозь
чувствую, и все  в ней мне отвечает, так что я  всегда могу предупредить все
свое лишнее и ненужное.. Та душа моя одинокая теперь закупорена.  Прямо даже
чувствую пробку счастья.
     Попов спросил меня, доволен ли я своим секретарем.
     -- Очень доволен,-- ответил я.
     -- Умна? -- спросил он.
     -- Умна,-- ответил я. И больше друг другу ничего мы сказать не могли.
     Между тем это "умна" было высказано по-разному. В моем смысле "умна" --
это не логикой умна, а тем, что в мыслях своих она всегда исходит из личного
переживания, напрягая свои силы не на то,  чтобы высказать "умное", а на то,
чтобы достигнуть чуда: сделать мое личное понятным для всех.
     Этим, только этим умом я тоже  силен,  и, правда, на разных  материалах
жизни, но  по  существу  тут-то  мы  как  натуры и  сходимся.  Вот откуда  и
появилась моя "пробка счастья". Раньше надо было куда-то проры-ваться, чтобы
кому-то сказать,  а  теперь это препятствие кончилось,  теперь я все ей могу
сказать!
     И вот почему в  лесу теперь я мало вижу,  вот  почему ночью не о работе
думаю: зачем  все  это,  если прямо с ней и можно о всем говорить. Трудность
одна только в том, чтобы дождаться свиданья.
     Мое  прежнее "творчество"  теперь  мало  того,  что  невозможно,  оно и
совершенно ненужно. И  если оно теперь опять начнется, то от нас  двух:  нам
двум будет мало нас двух...
     Боже, но как же трудно  нам, таким,  достаются на земле  поцелуи! И как
обидно устроено в  природе,  что  там все так просто  сводится к продолжению
рода! Вот из-за  этого-то по всей  правде и  можно  понять  наличие на земле
человека в любви, независимой от продолже-ния рода.
     В романах ("Крейцерова  соната") убивают жену, противопоставляя родовой
любви то какую-то "духов-ную", то  какую-то  "свободную". Но  мне кажется --
нет таких романов, чтобы с таким же волнением, с той же  страстью и поэзией,
что  и  в  обычной  родовой  любви,  создавался  человек как Личность, и  не
бумажная, а в смысле "Слово становилось плотью".
     Замечательно  проходили  дни  нашего "пьянства",  и  особенно  когда мы
переписывали рассказ  "Фацелия"  и  так  и  не  могли  его  окончить,  и  не
окончилось бы никогда это мученье, если бы, к счастью нашему, не испортилась
машинка...
     В то  же самое время,  ничего не делая,  мы были глубоко  убеждены, что
заняты чем-то гораздо более серьезным, чем дело.
     И мы были правы.
     Когда ей  становится со мной так  хорошо, что она  почти готова сказать
себе  самой: "Вот это -- да, вот это  пришло настоящее",-- она отстраняет от
себя возмож-ность обмана (сколько раз он был!) и ставит вопрос: "Не  сама ли
я так его настроила, что он говорит моими мыслями, желаниями, словами?"

     "Минус  25В°, но яркое солнце: весна света! В первый раз снимал в лесу,
и моментами  мое основное чувство природы пересиливало над новым чувством, и
я узна-вал и себя, и лес, и все.
     Смотрю на себя со стороны и ясно вижу, что это чувство мое ни на что не
похоже:  ни  на поэтическую  любовь, ни  на  стариковскую, ни на  юношескую.
Похо-же  или на рассвет, или на Светлый  праздник, каким он в  детстве к нам
приходил, в запахе красок от кустарных деревянных игрушек.
     При небольшой ссоре с Павловной  из-за пустяка (по обыкновению) впервые
после встречи с  В. Д. по-чувствовал тоску. Сразу же меня как узлом связало,
оно  и  понятно:  ведь я  теперь  счастливый,  и  боль,  какую  я  причиняю,
возвращается в меня с большей силой, чем раньше...
     Я  рассказал  Аксюше,  что понял болезнь  Павловны: болезнь в  том, что
власть ее отошла, не для чего ей жить  -- не  над кем ей властвовать, Аксюша
согласи-лась.
     А когда я ей рассказал, что дал денег, чтобы купила корову, кур, гусей,
навозу  купил  для  огорода и  что  в  наступающее  голодное  время  с  этим
хозяйством  она будет и детей  кормить, и внуков -- Аксюша процвела. И тут я
понял, что в душе она уже стоит на стороне Павловны...
     Да, конечно, если у Веды это творчество жизни, движенья, то у Аксюши --
творчество покоя. Так она, бедная, и сказала:
     -- И чего вы ищете? В Загорске у вас покой, корова будет, куры...
     На том мы и согласились, что я все  меры приму, чтоб  Аксюшина  душа не
стала полем битвы.

     Не выдержу я до 18-го, возвращаюсь в Москву!
     Всего несколько дней тому  назад я писал ей о спасе-нии от сладкого яда
на  путях  Песни  Песней;  Каким  это кажется  вздором  теперь!  И  проблема
"сладкого  яда"  скоро  разрешится так  же просто, и  хорошо,  и честно, как
разрешено было напыщенное письмо самым про-стым поцелуем.
     Так  и  помнить надо,  что  весь порочный  аскетизм начинается  с  того
момента,  когда "сладость" понимается ядом и от него ждут спасенья. Аскетизм
является  целомудренным,  пока   он  есть  пантеизм.  Когда  нет   живого  и
единственного предмета любви, приходится  мудрить  над  тем  самым,  что  по
существу своему просто и требует молчания.
     "Оставим  буйным  шалунам /Слепую  жажду сладострастья / Не упоения,  а
счастья /Искать для сердца должно нам". (Баратынский)

Химера

     "14  февраля (вечер).  Подхожу  к  своему  дому  и ду-маю:  вот  раньше
подходил и не думал ни о чем худом, а сейчас волнуюсь, не случилось ли чего.
Какое-то злое предчувствие.
     Прихожу -- в квартире  нет никого. Вспоминаю -- суббота, значит, Аксюша
на всенощной. И ни малейше-го  следа пребывания В.  Бросился к конторке, где
лежит конверт  с нашей перепиской --  ее письма ко мне  в нем  не оказалось.
Значит,  была и унесла.  Вдруг мое  письмо к  ней представилось мне во  всей
оскорбительной  глупо-сти.  Я  вообразил  себе,  что  она  оскорбилась  и не
при-шла.  Такая великая  скорбь охватила  меня, что я по-чувствовал неправду
моего романа: так влюбляться нельзя, это уже  и до  смерти. И  тут-то  стали
понятны эти  типы  "сверхчеловеков", вроде  Печориных. После  тако-го обмана
жизнью остается одно удовольствие -- обма-нывать самому и мстить.
     Нет, такой глупости,  какая вышла с  К. В., с этой не может  случиться:
слишком  умна