а на меня. - У меня
что, нос блестит?
   - Нет. Я только подумал: почему вы так дружелюбно относитесь к официантам
и пианистам и так агрессивны к своим друзьям. [133]
   - Потому что официанты беззащитны. - Она снова посмотрела на  меня.  -  Я
действительно очень агрессивна? Или это вы излишне впечатлительны?
   - Да. Вероятно, я чрезмерно впечатлителен.
   Она рассмеялась.
   - Вы сами не верите тому, что говорите. Никто  не  считает  себя  излишне
впечатлительным. Признайтесь, не верите?
   - Отчасти все же верю.
   Карл вторично запел арию из "Графа Люксембурга".
   - Я вас предупреждала, - шепнула Наташа.
   Вошли несколько человек  и  кивнули  ей.  И  раньше  уже  кое-кто  с  ней
здоровался. Она знала здесь многих - это я уже заметил.  Затем  двое  мужчин
подошли к столику и заговорили с ней. Я стоял рядом, и у меня вдруг возникло
ощущение, какое бывает,  когда  самолет  попадает  в  воздушную  яму.  Почва
уходила  из-под  ног,  все  рушилось  и  плыло  у  меня  перед   глазами   -
зелено-голубые полосатые стены, бесчисленные лица и проклятая музыка, -  все
раскачивалось, будто я внезапно потерял равновесие. Тут дело было не в водке
и не в гуляше - гуляш был отличный, а водки я выпил слишком мало.  Вероятно,
со злостью думал я, виной тому воспоминание о Вене и моем покойном отце,  не
успевшем вовремя бежать.
   Мой взгляд упал на рояль  и  на  Карла  Инвальда,  я  видел  его  пальцы,
бегавшие по клавишам, но ничего не слышал. Потом все стало на свое место.  Я
сделал глубокий вдох - у меня  было  такое  чувство,  будто  я  вернулся  из
далекого путешествия.
   - Здесь стало слишком людно, - сказала Наташа. -  В  это  время  как  раз
кончаются спектакли. Пойдем?
   Театры закрываются, думал я,  и  ночные  рестораны  заполняют  в  полночь
миллионеры и сутенеры, идет война, а я где-то посредине. Это была вздорная и
несправедливая  мысль,  ибо  многие  посетители  были  в  военной  форме,  и
наверняка не все  они  -  тыловые  крысы;  безусловно,  здесь  находились  и
отпускники с фронта. Но сейчас мне было не до  справедливости.  Меня  душила
бессильная ярость. [134]
   Здороваясь и обмениваясь улыбками  со  знакомыми,  мы  прошли  по  узкому
проходу, где находились туалет и гардероб, и выбрались наружу. Улица  дышала
теплом и влагой. У входа выстроились в ряд такси. Швейцар  распахнул  дверцу
одной из машин.
   - Не нужно такси, - сказала Наташа. - Я живу рядом.
   Улица стала темнее. Мы подошли к ее дому. Она потянулась, как кошка.
   - Люблю такие ночные разговоры обо всем и ни о чем, - сказала она. - Все,
что я вам наговорила, разумеется, неправда.
   Яркий свет уличного фонаря упал на ее лицо.
   - Конечно, - подтвердил я, все еще кипя от  бессильной  злобы,  вызванной
жалостью к себе.
   Я обнял ее и поцеловал, ожидая, что она с гневом оттолкнет меня.
   Но этого не произошло. Она только посмотрела на меня странным,  спокойным
взглядом, постояла немного и молча вошла в дом.
 
 
 
   XII
 
   Я вернулся от адвоката. Бетти Штейн дала  мне  сто  долларов  для  уплаты
первого взноса. Глядя на часы с кукушкой, я пытался торговаться, но адвокат,
чуждый каких бы то ни было сантиментов, был тверд, как  алмаз.  Я  дошел  до
того, что даже рассказал ему кое-что из своей  жизни  в  последние  годы.  Я
знал, что многое ему уже известно - во всяком  случае  все  необходимое  для
продления моего вида на  жительство.  И  тем  не  менее  мне  казалось,  что
некоторые детали могут настроить его более благожелательно. Пятьсот долларов
для меня - огромная сумма.
   - Поплачьтесь ему в жилетку, - посоветовала мне Бетти. - А вдруг поможет.
К тому же все, что вы рассказываете, - чистая правда.
   Но ничего у меня не вышло. Адвокат сказал, что он уже  и  так  пошел  мне
навстречу, ибо его обычный гонорар намного выше.  Не  помогли  и  ссылки  на
судьбу эми[135] гранта, лишенного всяких  средств  к  существованию  Адвокат
просто рассмеялся мне в лицо.
   - Таких эмигрантов, как  вы,  в  Америку  ежегодно  приезжает  более  ста
пятидесяти тысяч. Здесь вы отнюдь не являетесь трогательным исключением. Что
вы хотите? Вы здоровы, сильны, молоды. Так начинали все наши миллионеры.  И,
насколько я могу судить, вы уже прошли стадию мойщика посуды. Ваше положение
не так уж плохо. Знаете, что действительно плохо? Плохо быть бедным, старым,
больным и плохо быть евреем в Германии! Вот это плохо. А теперь прощайте!  У
меня есть дела поважнее. Не забудьте точно в срок уплатить следующий взнос!
   Хорошо еще, что он не потребовал  дополнительного  гонорара  за  то,  что
выслушал меня.
   Я  плелся  по  городу,  окутанному  утренней  дымкой.  Сквозь  блестящие,
прозрачные облака просвечивало солнце. Свежим блеском отливали автомобили, а
Сентрал-парк был полон детского гомона. У Силверса я  видел  примерно  такие
пейзажи на фотографиях картин  Пикассо,  присланных  из  Парижа.  Злость  на
адвоката мало-помалу улеглась, - пожалуй, теперь это была скорее  досада  на
себя за ту жалкую роль,  которую  мне  приходилось  играть.  Он  видел  меня
насквозь и был по-своему прав. Не было  у  меня  основания  обижаться  и  на
Бетти, посоветовавшую мне сделать этот шаг. В конце концов, я сам должен был
решать, воспользоваться ее советом или нет.
   Я шел мимо бассейна с морскими львами -  они  блестели  в  лучах  теплого
солнца, как полированные живые бронзовые скульптуры. Тигры, львы  и  гориллы
находились в клетках под открытым небом.  Они  беспокойно  метались  взад  и
вперед, глядя на мир своими прозрачными берилловыми глазами, которые  видели
все и не видели ничего. Гориллы, играя, бросались банановой  кожурой.  Я  не
испытывал к ним  ни  малейшего  сочувствия.  Звери  выглядели  не  голодными
искателями добычи, которых мучают комары и  болезни,  а  спокойными,  сытыми
рантье во время утреннего променада. Они были избавлены от страха и голода -
главных движу[136] щих сил природы - и платили  за  это  лишь  монотонностью
существования. Однако кто знает, кому что больше нравится. У зверей, как и у
людей, есть свои привычки, с которыми  они  не  желают  расставаться,  а  от
привычки до монотонности всего один шаг.  Бунты  бывают  редко.  Я  невольно
вспомнил о Наташе Петровой и о своей теории счастья в укромном  уголке.  Она
отнюдь не была бунтаркой, а я подумал о счастье в укромном  уголке  лишь  по
контрасту: у нас обоих не было почвы под ногами; судьба бросала нас повсюду,
лишь иногда мы делали остановку, чтобы перевести дух.  Но  разве  не  то  же
самое делают звери - только без лишнего шума?
   Я уселся на террасе и заказал себе кофе. У  меня  было  пятьсот  долларов
долгу, а капитала - сорок долларов. Но я был свободен, здоров и, как  сказал
адвокат, сделал первый шаг к тому, чтобы  стать  миллионером.  Я  выпил  еще
чашечку кофе и представил себе летнее утро в Люксембургском саду  в  Париже.
Тогда я притворялся гуляющим, чтобы не привлекать к себе  внимания  полиции.
Сегодня же я обратился к полицейскому с просьбой прикурить,  и  он  дал  мне
огня. Думая о Люксембургском саде, я вспомнил арию из "Графа Люксембурга"  в
ресторане "Эль Марокко". Но тогда была  ночь,  а  сейчас  -  ясный  и  очень
ветреный день. А днем все выглядит иначе.
   - Где вас только носит? Вы пропадали целую вечность! - сказал Силверс.  -
Чтобы заплатить адвокату, вряд ли требуется столько времени.
   Я был поражен. Куда девались его светские манеры? Впрочем,  его  внешнему
лоску я никогда особенно не доверял.
   Сейчас в нем чувствовалась напряженность и нервозность,  сгорбившись,  он
быстро шагал по комнатам. Даже  в  лице  его  что-то  изменилось  -  мягкая,
округлая плавность линий исчезла.  Я  вдруг  увидел  перед  собой  существо,
готовящееся к нападению, что-то вроде ручного леопарда, узревшего дичь.
   - Когда нечем платить, визиты могут быть и более продолжительными. [137]
   Силверс, казалось, не слышал.
   - Идемте, у нас мало времени. Нам надо еще перевесить картины.
   Мы направились в  приемную  с  мольбертами.  Силверс  прошел  в  соседнюю
комнату, вынес оттуда два полотна и поставил передо мной.
   - Скажите, не раздумывая, какое бы вы купили?
   Это опять были две картины Дега. Обе без рам. На  обеих  были  изображены
танцовщицы.
   - Ну, живей! - потребовал Силверс.
   Я показал на левую.
   - Вот эту.
   - Почему? Она ведь менее выписана.
   Я пожал плечами.
   - Она мне больше нравится. А почему, сказать вам с ходу  затрудняюсь.  Вы
это лучше понимаете, чем я.
   - Разумеется,  лучше,  -  нетерпеливо  буркнул  Силверс.  -  Пошли.  Надо
вставить обе картины в рамы до прихода клиента.
   Я принес несколько рам из запасника.
   - Надо подобрать по размеру, - пробормотал он. - Вот эти будут,  пожалуй,
в самый раз. У нас не остается времени подгонять их.
   В  рамах  картины  поразительно  менялись.   Полотно,   раньше   как   бы
растекавшееся в пространстве, вдруг удивительным образом  концентрировалось.
Картины производили более законченное впечатление.
   - Показывать их  следует  только  в  рамах,  -  сказал  Силверс.  -  Лишь
антиквары могут судить о них  без  рам.  Даже  директора  музеев  не  всегда
способны разобраться. Какая рама, по-вашему, лучше?
   - Вот эта.
   Силверс с одобрением посмотрел на меня.
   - У вас неплохой вкус. Но мы  возьмем  другую.  Вот  эту.  -  Он  втиснул
танцовщиц в широкую, богато отделанную раму.
   - Не слишком ли она шикарна для не совсем законченного полотна? - спросил
я.
   - Как раз такой она и должна  быть,  потому  что  картина  сырая.  Именно
потому. [138]
   - Понимаю. Рама скрывает несовершенство.
   - У рамы вполне законченный вид, это придает законченность и обрамляемому
полотну Рама вообще играет  очень  большую  роль,  -  поучал  меня  Силверс,
усаживаясь поудобнее. Я уже не раз замечал, что он любит говорить менторским
тоном. - Некоторые торговцы произведениями искусства экономят на рамах - они
полагают, что клиент этого не заметит. Рамы теперь  дороги,  а  позолоченные
гипсовые рамы, черт возьми, на первый взгляд и впрямь  напоминают  настоящие
дорогие рамы, и, заметьте, не только на первый взгляд.
   Я осторожно вставлял в раму одно из полотен Дега.  Тем  временем  Силверс
подбирал раму для второй картины.
   - Вы все-таки хотите показать обе? - спросил я.
   Он хитро усмехнулся:
   - Нет.  Вторую  картину  я  попридержу.  Никогда  не  знаешь,  что  может
случиться. Обе картины - "девственны". Я их еще никому не показывал. Клиент,
который придет сегодня, хотел прийти  лишь  послезавтра.  Кстати,  оборотную
сторону заделывать не будем,  времени  нет.  Загните  только  гвозди,  чтобы
покрепче держалось.
   Я принес вторую раму.
   - Хорошо. Правда? - сказал Силверс. - Людовик  Пятнадцатый  -  богатство,
пышность. В результате картина поднимается в цене на  пять  тысяч  долларов.
Как минимум! Даже Ван Гог хотел, чтобы его картины помещали в  первоклассные
рамы. А вот Дега обычно  заказывал  для  своих  полотен  простые  деревянные
рейки, выкрашенные белилами. Я думаю, впрочем, что  он,  скорей  всего,  был
отъявленным скупердяем.
   Может быть, у него просто не было  денег,  подумал  я.  И  Ван  Гог  тоже
страшно нуждался:  при  жизни  он  не  сумел  продать  ни  одной  картины  и
существовал только благодаря скудной поддержке брата. Картины, наконец, были
готовы. Силверс велел мне отнести одну из них в соседнюю комнату.
   - Другую повесьте в спальне моей жены.
   Я посмотрел на него с удивлением. [139]
   - Вы правильно поняли, - сказал он. - Пойдемте со мной.
   У миссис Силверс была прелестная спальня. На стенах и в простенках висело
несколько  рисунков  и  пастелей.  Силверс  оглядел  их,  точно  полководец,
производящий смотр.
   - Вон тот рисунок Ренуара снимите,  вместо  него  давайте  повесим  Дега,
Ренуара перенесем вон туда, к туалетному столику,  а  рисунок  Берты  Моризо
уберем совсем. Штору справа слегка задернем. Чуть больше... Так, вот  теперь
хорошее освещение.
   Он был прав. Золотистый свет из-под  приспущенной  шторы  придал  картине
очарование и теплоту.
   - Правильная стратегия, - заметил Силверс,  -  половина  успеха  в  нашем
деле. Теперь пойдемте.
   И он стал посвящать меня в тайны своей  стратегии.  Картины,  которые  он
сегодня собирался показать клиентам, я должен был  вносить  в  комнату,  где
стояли мольберты. После четвертой или пятой картины он попросит  вынести  из
кабинета полотно Дега. Я же должен буду напомнить ему, что эта картина висит
в спальне миссис Силверс.
   - Можете говорить по-французски, - наставлял он меня. - Когда же я спрошу
вас о картине, отвечайте по-английски, чтобы это было понятно и клиенту.
   Я услышал звонок.
   - А вот и он, - воскликнул Силверс. - Ждите здесь,  наверху,  пока  я  не
позову вас.
   Я отправился в запасник, где одна возле другой  на  деревянных  стеллажах
стояли картины, и присел на стул; Силверс же спустился вниз, чтобы встретить
клиента. В  запаснике  было  оконце  с  матовым  стеклом,  забранное  частой
решеткой, и мне стало казаться, будто я  сижу  в  тюремной  камере,  где  по
чьему-то капризу хранятся картины ценою в несколько  сотен  тысяч  долларов.
Молочный свет напомнил мне камеру в Швейцарии, где я просидел две недели  за
незаконное пребывание без документов  -  обычное  "преступление"  эмигранта.
Камера там была такой чистой и прибранной, что я охотно просидел бы в ней  и
дольше: еда была превос[140] ходной, к тому же камера отапливалась. Но через
две недели в бурную ночь меня переправили в Аннемас, на границе с  Францией.
На прощание мне сунули сигарету и дали пинка: "Марш во Францию. И чтоб  духа
твоего в Швейцарии больше не было".
   Я, наверное, немного вздремнул. Вдруг зазвенел звонок. Было  слышно,  что
Силверс с кем-то разговаривает. Я вошел в комнату. Там сидел грузный мужчина
с большими красными ушами и маленькими поросячьими глазками.
   - Господин Росс, - притворно  сладко  проговорил  Силверс,  -  принесите,
пожалуйста, светлый пейзаж Сислея.
   Я принес и поставил картину перед ними. Силверс долго  не  произносил  ни
слова: он смотрел в окно на облака.
   - Нравится? - спросил он наконец скучливым  голосом.  -  Одна  из  лучших
картин Сислея. "Наводнение" - мечта каждого коллекционера.
   - Ерунда, - процедил клиент еще скучливее, чем Силверс.
   Силверс улыбнулся.
   - Если картина ерунда, то и критика  не  лучше,  -  заметил  он  с  явной
иронией. - Господин Росс, - обратился он ко мне по-французски, - унесите это
замечательное полотно.
   Я немного постоял, ожидая, чтобы Силверс сказал мне, какую картину теперь
принести. Но поскольку указаний не последовало, я удалился,  унося  с  собой
Сислея. Однако краем уха я успел услышать слова Силверса:
   "Сегодня вы не в духе, господин Купер. Отложим до следующего раза".
   "Ну и хитер, - размышлял я в молочном свете запасника. - Теперь  придется
Куперу попотеть". Когда спустя некоторое время меня позвали снова и  я  одну
за другой стал вносить картины, оба уже курили  сигары  из  ящичка,  который
Силверс держал для клиентуры. Затем пришел мой черед подавать реплику.
   - Картина Дега не здесь, господин Силверс, - сказал я. [141]
   - А где же? Она должна быть здесь.
   Я подошел, нагнулся к нему поближе и прошептал так, чтоб услышал клиент:
   - Картина наверху, у миссис Силверс...
   - Где?
   Я повторил по-французски, что картина висит в спальне у миссис Силверс.
   Силверс хлопнул себя по лбу.
   - А-а, правильно, я об этом совсем забыл. Ну, тогда ничего не выйдет...
   Мое восхищение им было безгранично. Теперь он  снова  уступил  инициативу
Куперу. Он не приказывал мне нести картину и  вместе  с  тем  ни  словом  не
обмолвился о том, что картина предназначена в  подарок  жене  или  даже  уже
принадлежит ей. Он просто прекратил разговор об этом и выжидал.
   Я удалился в свою конуру и тоже стал ждать.  Мне  казалось,  что  Силверс
держит на крючке акулу, но  чем  кончится  поединок  -  акула  ли  проглотит
Силверса или он  выловит  ее,  -  решить  было  трудно.  Впрочем,  положение
Силверса было более выгодным: ведь акула, собственно  говоря,  могла  только
перегрызть леску и уплыть. Одно мне было ясно: Силверс  ничего  задешево  не
отдает, это исключено. Акула то и дело предпринимала новые забавные  броски.
Поскольку дверь была чуть  приоткрыта,  я  слышал,  что  разговор  зашел  об
экономическом положении и войне. Акула предрекала самое худшее: крах  биржи,
долги, новые расходы, новые битвы, кризисы и даже  угрозу  коммунизма.  Все,
мол, погибнет. Только наличный капитал  сохранит  ценность.  Она  не  забыла
упомянуть и о тяжелом кризисе тридцатых  годов,  когда  обладатель  наличных
денег был королем и мог купить все за полцены, за треть, даже за четверть.
   - А предметы роскоши, такие, как мебель, ковры и картины, даже за десятую
часть их стоимости, - добавила акула.
   Невозмутимый Силверс предложил покупателю коньяк.
   - Потом вещи снова поднялись в цене, - сказал он. - А деньги упали. Вы же
сами знаете, нынешние [142] деньги стоят вдвое меньше тогдашних. С  тех  пор
они так и не поднялись в цене, зато картины стали дороже в пять раз и более.
- Он притворно и слащаво засмеялся. - Ох уж эта инфляция! Как  началась  две
тысячи лет назад, так с тех пор  и  не  кончалась.  Ничего  не  поделаешь  -
ценности дорожают, деньги дешевеют.
   - Поэтому ничего не следует продавать, - с радостным рычанием  произнесла
акула.
   - О, если бы это было возможно, - вздохнул Силверс, - я  и  так  стараюсь
продавать как можно меньше. Но ведь необходим  оборотный  капитал.  Спросите
моих клиентов. Для них я настоящий благодетель: совсем недавно я за  двойную
цену выкупил танцовщицу Дега, которую продал пять лет назад.
   - У кого? - спросила акула.
   - Этого я вам, конечно, не скажу. Разве вам было бы приятно,  если  бы  я
раструбил по всему свету, за сколько и что вы у меня покупаете?
   - А почему бы и нет?
   Акула определенно была непростой штучкой.
   - Другим, представьте себе,  это  не  по  нутру.  А  я  вынужден  на  них
ориентироваться. - Силверс сделал вид, что хочет  встать.  -  Жаль,  что  вы
ничего у меня не нашли, господин Купер. Ну, может  быть,  в  следующий  раз.
Поддерживать цены на прежнем уровне я, разумеется, долго не смогу,  вы  это,
конечно, понимаете?
   Акула тоже встала.
   - У вас же была еще одна картина Дега, которую вы мне хотели показать,  -
заметил он как бы между прочим.
   - Это та, что висит в спальне у моей жены? - протянул Силверс.
   И у меня в запаснике раздался звонок.
   - Моя жена у себя?
   - Нет, миссис Силверс ушла полчаса тому назад.
   - Тогда принесите, пожалуйста, полотно Дега, которое висит у зеркала.
   - Для этого потребуется некоторое время, господин Силверс, - сказал я.  -
Вчера  мне  пришлось  ввернуть  деревянную  пробку,  чтобы   картина   лучше
держалась. [143]
   Сейчас она привинчена к стене. Чтобы ее снять, мне нужно несколько минут.
   - Не надо, - бросил  Силверс.  -  Мы  лучше  поднимемся  наверх.  Вас  не
затруднит, господин Купер?
   - Нисколько.
   Я снова уселся  у  себя,  как  дракон,  охраняющий  золото  Рейна.  Через
некоторое время оба вернулись, а мне  было  ведено  подняться  за  картиной,
снять ее и принести  вниз.  Поскольку  никакой  пробки  не  было,  я  просто
подождал там несколько минут. Из окна, выходившего во двор, я увидел  миссис
Силверс, которая стояла у кухонного окна. Она сделала вопросительный жест. Я
резко замотал головой: опасность еще не миновала, и миссис Силверс следовало
еще некоторое время побыть в укрытии.
   Я внес картину в комнату с мольбертами и вышел. Что они  говорили,  я  не
мог разобрать, так как Силверс плотно закрыл за мной дверь. Вот  сейчас  он,
наверное, деликатно намекает, что его жена охотно оставила  бы  эту  картину
для своей частной коллекции; впрочем, нет, я был уверен, что он  преподнесет
все таким образом, чтобы не вызвать недоверия  акулы.  Беседа  в