ли  ему  поручат  сыграть  в
кинофильме Гитлера, он сыграет его как жалкого  брачного  афериста.  Гитлер,
говорит он, точь-в-точь брачный  аферист  с  этим  его  псевдонаполеоновским
клоком волос и со щеточкой под носом. Специалист по стареющим дамам.
   Я кивнул. Хотя давно уже устал от  дешевых  эмигрантских  острот.  Нельзя
отделываться остротами от того, что вызвало мировую катастрофу!
   - Юмор Танненбаума неистощим, - сказал я. - Патентованный остряк.
   Я встал.
   - До свидания, Бетти.  Скоро  я  вернусь.  Надеюсь,  к  тому  времени  вы
забудете все ужасы, какие рисует ваша  богатая  фантазия.  И  опять  станете
прежней Бетти. Ей-богу, вам надо было сделаться писательницей.  Хотелось  бы
мне обладать хотя бы половиной вашей фантазии.
   Бетти восприняла мои слова так, как я и хотел - сочла их комплиментом. Ее
большие глаза, в которых застыл вопрос, оживились.
   - Неплохая мысль, Росс! Но о чем я  могла  бы  написать?  Ведь  я  ничего
особенного не пережила.
   - Напишите о своей жизни, Бетти. О своей самоотверженной  жизни,  которую
вы посвятили всем нам.
   - Знаете что, Росс? Я действительно могу попробовать.
   - Попробуйте.
   - Но кто это  прочтет?  И  кто  напечатает?  Помните,  что  получилось  с
Моллером? Он впал в отчаяние, потому что никто в Америке не хотел напечатать
ни строчки из его сочинений. Из-за этого он и повесился.
   - Не думаю, Бетти. По-моему, это произошло скорее всего из-за  того,  что
он здесь не мог писать, - сказал я поспешно.  -  Это  нечто  совсем  другое.
Моллер не мог писать, его мозг иссяк. В первый год он еще  писал,  тогда  он
был преисполнен возмущения и  гнева.  Но  потом  наступил  штиль.  Опасность
миновала,  слова  возмущения  начали  повторяться,  ибо   его   чувства   не
обогащались новыми впечатлениями; он стал просто скуч[296]  ным  брюзгой,  а
потом брюзжание перешло в пассивность и пессимизм. Да, он спасся,  но  этого
ему было мало, как и большинству из нас. Он  хотел  чего-то  иного  и  из-за
этого погиб.
   Бетти внимательно слушала. Глаза ее стали менее тревожными
   - И Кан тоже? - спросила она.
   - Кан? Что тут общего с Каном?
   - Не знаю. Просто мне пришло на ум.
   -  Кан  не  писатель.  Скорее,  он  противоположность  писателю,  человек
действия.
   - Именно поэтому я о нем вспомнила, - сказала Бетти робко, - но, может, я
ошибаюсь.
   - Уверен, что ошибаетесь, Бетти.
   Впрочем, спускаясь по темной лестнице, я не был в этом уверен. В подъезде
я встретил Грефенгейма.
   - Ну, как она? - спросил он.
   - Плохо, - сказал я. - Вы ей даете лекарства?
   - Пока нет. Но они ей скоро понадобятся.
   Я шел по мокрой от дождя улице. Недалеко от магазина, где работал Кан,  я
свернул. Сперва я намеревался идти прямо  на  Пятьдесят  седьмую  улицу,  но
потом раздумал: решил заглянуть к Кану.
   Кана я застал в магазине.
   - Когда вы едете в Голливуд?
   - Дня через два.
   - Весьма возможно, что вы встретите там Кармен.
   - Кармен?
   Кан засмеялся.
   - Один тамошний жучок  предложил  ей  контракт  как  дебютантке.  На  три
месяца. По сто долларов в неделю. Но скоро она опять явится сюда.  Кармен  -
антиталант.
   - А она хотела ехать?
   - Нет. Слишком тяжела на подъем. Мне пришлось ее уговаривать.
   - Зачем?
   - Пусть не думает потом, будто упустила шанс. Не хочу давать ей повод всю
жизнь попрекать меня. Ну, а так она сама во всем  убедится  за  три  месяца.
Правильно? [297]
   Я не ответил. Кан явно нервничал.
   - Разве я неправильно поступил? - спросил он
   снова.
   - Надеюсь, правильно. Но она очень красивая женщина, я бы не рисковал.
   Он снова засмеялся несколько деланным смехом.
   - Почему, собственно? В Голливуде таких, как  Кармен,  тысячи.  И  многие
талантливы. А она даже по-английски не говорит. Но вы все-таки  позаботьтесь
о ней, когда она туда явится.
   - Конечно, Кан. В той степени, в какой вообще можно заботиться о красивой
молодой женщине.
   - С Кармен возни не много. Большую часть времени она спит.
   - Я охотно сделаю все, что смогу. Но ведь я сам  не  знаю  там  ни  души.
Разве что Танненбаума, больше никого.
   - Вы можете время от времени водить ее обедать.  Уговаривайте  ее,  когда
срок истечет, вернуться в Нью-Йорк.
   - Хорошо. Что вы будете делать во время ее отсутствия?
   - То же, что всегда.
   - Что именно?
   - Ничего. Вы же знаете, я  продаю  приемники.  Что  я  могу  делать  еще?
Энтузиазм, вызванный тем, что ты остался жив, напоминает  шампанское.  Когда
бутылку откупоривают, шампанское быстро выдыхается. Хорошо, что почти  никто
не размышляет подолгу на эти  темы.  Желаю  вам  счастья,  Росс!  Только  не
становитесь актером! Вы и так уже актер.
   - Когда ты вернешься, в нашем кукушкином гнезде в  поднебесье  уже  будет
жить этот  педераст-меланхолик,  -  сказала  Наташа,  -  он  возвращается  в
ближайшие дни. Сегодня утром я узнала это из письма на толстой серой бумаге,
от которой несло жокей-клубом.
   - Откуда письмо?
   - Почему тебя это вдруг заинтересовало?
   -  Да  нет  же.  Просто  я   задал   идиотский   вопрос,   чтобы   скрыть
замешательство. [298]
   - Письмо из Мексики. Там тоже закончилась одна большая любовь.
   - Что значит: там тоже?
   - Этот вопрос также вызван желанием скрыть замешательство?
   - Нет. Он вызван чисто  абстрактным  интересом  к  развитию  человеческих
отношений.
   Наташа оперлась на руку и посмотрела в зеркало; наши взгляды встретились.
   - Почему, собственно, мы проявляем гораздо больший  интерес  к  несчастью
своих ближних, нежели к счастью? Значит ли это, что  человек  -  завистливая
скотина?
   - Это уж точно! Но, кроме того, счастье нагоняет  скуку,  а  несчастье  -
нет.
   Наташа засмеялась.
   - В этом что-то есть! О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут
ничего не скажешь,  кроме  того,  что  ты  счастлива.  А  о  несчастье  люди
рассказывают ночи напролет. Правда?
   -  Правда,  когда  речь  идет  о  небольшом  несчастье,   -   сказал   я,
поколебавшись секунду, - а не о подлинном.
   Наташа все еще не сводила с меня взгляда. Косая полоса света из  соседней
комнаты  падала  ей  на  глаза,  и  они  казались  удивительно  светлыми   и
прозрачными.
   - Ты очень несчастен, Роберт? - спросила она, не отрывая взгляда от моего
лица.
   - Нет, - сказал я, помолчав немного.
   - Хорошо, что ты не сказал: я счастлив. Обычно ложь меня не смущает. Да я
и сама умею лгать. Но иногда ложь невыносима.
   - Но я хочу стать счастливым, - сказал я.
   - Тебе это, однако, не удается. Ты не можешь  быть  счастливым,  как  все
люди.
   Мы все еще смотрели друг на друга. И мне  казалось,  что  отвечать,  видя
Наташу в зеркале, легче, чем глядя ей в глаза.
   - На днях ты меня уже спрашивала об этом.
   - Тогда ты солгал. Боялся, что я устрою сцену, и хотел ее избежать. Но  я
не собиралась устраивать сцену.
   - Я и тогда не лгал, - возразил я почти машинально и  тут  же  пожалел  о
своих словах. [299]
   За годы скитаний я усвоил некоторые правила, которые были мне необходимы,
чтобы выжить, но не очень-то годились для личной жизни; одно из этих  правил
гласило: никогда не признавайся в том, что ты солгал. В  борьбе  с  властями
оно себя оправдывало, но во взаимоотношениях  с  любимой  женщиной  было  не
всегда приемлемым, хотя и здесь приносило скорее пользу, чем вред.
   - Я не лгал, - повторил я,  -  просто  я  неудачно  выразился.  Некоторые
понятия мы почерпнули из прошлого века, века романтики, но теперь их следует
сильно изменить. К ним относится и понятие счастья.  Как  легко  было  стать
счастливым! Причем под счастьем подразумевалось  абсолютное  счастье!  Я  не
говорю сейчас ни о писателях,  ни  о  фальшивомонетчиках  -  этим  удавалось
дурачить целые эпохи своей хитроумной ложью; даже великие люди попадали  под
гипноз яркого шарика с сусальной позолотой, именовавшегося "счастьем":
   они считали его панацеей от всего! Человек полюбивший был счастлив, а раз
он был счастлив, то уж абсолютно счастлив!
   Наташа отвела от меня взгляд и опять растянулась на кровати.
   - Да, профессор, - пробормотала она. - Это, конечно, очень  умна,  но  не
думаешь ли ты, что раньше было проще?
   - Да, наверное.
   - Все дело в том, как человек воспринимает жизнь! Что  значит  -  правда?
Чувства не имеют отношения к правде.
   Я засмеялся.
   - Конечно, не имеют.
   - Вы все на свете запутали. Как хорошо было  в  старину,  когда  неправду
называли не ложью, а фантазией и когда о любви судили по ее силе,  а  не  по
абстрактным моральным нормам...  Любопытно,  каким  ты  вернешься  из  этого
осиного гнезда - Голливуда! Там тебе все уши прожужжат громкими  и  избитыми
фразами. Они сыплются в этом городе, как пух из лопнувшей перины.
   - Откуда ты знаешь? Разве ты там была? [300]
   - Да, - сказала Наташа. - К счастью, я оказалась нефотогеничной.
   - Ты оказалась нефотогеничной?
   - Да. Понимай как хочешь.
   - А если бы не это, ты бы там осталась?
   Наташа поцеловала меня.
   - Конечно, мой немецкий Гамлет.  Женщина,  которая  ответит  тебе  иначе,
солжет. Ты думаешь, у меня такая уж благодарная  профессия?  Думаешь,  я  не
смогла бы от нее отказаться? Чего стоят одни эти богачки с жирными телесами,
которым надо врать, будто фасоны для стройных годятся и им! А худые  стервы?
Они не решаются завести себе любовника, да и не  могут  найти  его,  а  свою
злость срывают на людях подневольных и беззащитных.
   - Я был бы рад, если бы ты могла поехать со мной, - вырвалось у меня.
   - Ничего не выйдет. Начинается зимний сезон, и у нас нет денег.
   - Ты будешь мне изменять?
   - Естественно, - сказала она.
   - По-твоему, это естественно?
   - Я не изменяю тебе, когда ты здесь.
   Я взглянул на Наташу. Я не был до конца уверен, что у нее на уме  то  же,
что и на языке.
   - Когда человека нет, у тебя появляется чувство, будто он уже никогда  не
вернется, - сказала она. - Не сразу появляется, но очень скоро.
   - Как скоро?
   - Разве это можно сказать заранее? Не  оставляй  меня  одну,  и  тебе  не
придется задавать таких вопросов.
   - Да. Это удобнее всего.
   - Проще всего, - поправила она. - Когда рядом кто-то  есть,  тебе  ничего
больше не нужно. А когда нет, наступает одиночество. Кто же в силах выносить
одиночество? Я не в силах.
   - И все же это происходит мгновенно? - спросил я,  теперь  уже  несколько
встревоженный. - Просто меняют одного на другого?
   Наташа рассмеялась. [301]
   - Ну конечно, нет. Совсем не так.  Меняют  не  одного  на  другого,  а...
одиночество на неодиночество. Мужчины, возможно, умеют жить  в  одиночестве,
женщины - нет.
   - Ты не можешь быть одна?
   - Мне плохо, когда я одна, Роберт. Я как плющ. Стоит мне остаться  одной,
и я начинаю стелиться по полу и гибнуть.
   - За две недели ты погибнешь?
   - Кто знает, сколько ты будешь в отъезде?  Не  верю  я  в  твердые  даты.
Особенно в даты возвращения.
   - Ничего себе, лучезарные перспективы!
   Она внезапно повернулась и опять поцеловала меня.
   - Тебе нравятся слезливые дуры, которые грозятся уйти в монастырь?
   - Когда я здесь, не нравятся, а когда уезжаю, очень нравятся.
   - Нельзя иметь все сразу.
   - Это самая грустная сентенция из всех, какие существуют.
   - Не самая грустная, а самая мудрая.
   Я знал, что мы сражаемся в шутку, что это всего
   лишь игра. Но стрелы были не такие уж тупые, слова
   проникали глубоко под кожу.
   - Будь моя воля, я остался бы, - сказал я. - Ехать в такое время  года  в
Голливуд, по-моему, бессмысленно. Но  если  я  откажусь,  мне  через  неделю
нечего будет есть. Силверс наймет на мое место другого.
   Я тут же  возненавидел  себя  за  эти  слова.  Мне  вообще  не  следовало
пускаться в объяснения - нельзя  было  ставить  себя  в  положение  человека
зависимого, в положение мужа-подбашмачника. Наташа меня перехитрила, подумал
я с горечью, это она выбрала место сражения. И теперь я должен  был  воевать
не на ее, а на своей территории, что всегда опасно.  Когда-то  мне  объяснил
это знакомый матадор.
   - Хочешь не хочешь, надо мириться с судьбой, - сказал я рассмеявшись.
   Ей это не понравилось, но она не стала возражать. Я знал, что  настроение
у нее менялось молниеносно, - вот и на этот раз она вдруг с грустью сказала:
[302]
   Уже осень. А осенью не следует оставаться одной.  Пережить  осень  и  так
достаточно трудно.
   - Для тебя настала зима. Ты ведь всегда на один сезон  опережаешь  время.
Помнишь, ты мне говорила? А сейчас ты в разгаре зимних мод и снежных вьюг.
   - Ты всегда найдешь, что ответить, - сказала она неприязненно. - И всегда
предложишь какой-нибудь выход.
   - Бывает, что и я не могу найти выхода, - сказал я. - Выхода для тебя!
   Выражение ее лица изменилось.
   - Мне бы не хотелось, чтобы ты лгал.
   - Я вовсе не лгу. Я действительно не вижу выхода. Да и как его увидеть?
   - Ты вечно строишь планы на будущее. И не любишь  неожиданностей.  А  для
меня все - неожиданность. Почему это так?
   - В моей жизни неожиданности плохо кончались.  Правда,  не  с  тобой.  Ты
неожиданность, которая никогда не переходит в привычку.
   - Останешься сегодня на ночь у меня?
   - Останусь до тех пор, пока не придется бегом нестись на вокзал.
   - Это вовсе не обязательно. Проще взять такси.
   В ту ночь мы спали мало. Просыпались и любили друг друга, потом засыпали,
крепко обнявшись, и опять просыпались, и, поговорив  немного,  снова  любили
друг друга или просто лежали рядом, чувствуя теплоту наших  тел  и  стараясь
проникнуть в тайну  человеческой  кожи,  сближающей  и  навек  разъединяющей
людей. Мы изнемогали от попыток слиться воедино и,  громко  крича,  понукали
друг друга, как понукают лошадей, заставляя их  напрячь  все  силы,  но  эти
окрики, и эти слова,  всплывавшие  откуда-то  из  глубин  подсознания,  были
бесполезны; мы ненавидели, и мы любили друг друга, и изрыгали  ругательства,
которые были под стать разве что ломовым извозчикам, и все лишь затем, чтобы
теснее слиться  друг  с  другом  и  освободить  свой  мозг  от  искусственно
возведенных барьеров, мешающих познать тайну  ветра  и  моря  и  тайну  мира
зверей; мы осыпали [303] друг друга площадной бранью и  шептали  Друг  другу
самые нежные слова, а потом, вконец вымотанные и измученные, лежали, ожидая,
когда придет тишина, глубокая, коричнево-золотая тишина, полное  успокоение,
при котором нет сил произнести ни слова, да и вообще слова не  нужны  -  они
разбросаны где-то вдалеке, подобно камням после сильного урагана;  мы  ждали
этой тишины, и она приходила к нам, была с нами рядом, мы ее  чувствовали  и
сами становились тихими, как дыхание, но не бурное дыхание, а еле  заметное,
почти не вздымающее грудь. Тишина приходила, мы погружались в нее целиком, и
Наташа сразу проваливалась куда-то вглубь, в сон. А я долго не засыпал и все
смотрел на нее. Смотрел с тайным любопытством, которое я почему-то испытываю
ко всем спящим, словно они знают нечто такое, что скрыто от меня навсегда. Я
смотрел на отрешенное Наташине лицо с длинными ресницами и знал, что  сон  -
этот маг и волшебник - отнял ее у меня, заставил забыть обо мне и  о  только
что промелькнувшем часе  клятв,  криков  и  восторгов;  для  нее  я  уже  не
существовал; я мог умереть, но и это ничего не изменило бы. Я жадно, даже  с
некоторым страхом смотрел на эту чужую женщину, которая стала для меня самой
близкой, и, глядя на нее, вдруг понял, что только  мертвые  принадлежат  нам
целиком, только они не могут ускользнуть. Все остальное  в  жизни  движется,
видоизменяется,  уходит,  исчезает  и,  даже  появившись  вновь,  становится
неузнаваемым. Одни лишь мертвые хранят верность. И в этом их сила.
   Я прислушался к ветру: на такой высоте  он  почти  всегда  завывал  между
домами. Я боялся заснуть, хотел окончательно  отогнать  от  себя  прошлое  и
смотрел на Наташине лицо, -  между  бровями  у  нее  теперь  залегла  тонкая
складка. Я смотрел на Наташу, и в какое-то мгновение мне показалось,  что  я
вот-вот пойму нечто важное, войду в какую-то  незнакомую,  ровно  освещенную
комнату, о существовании которой я  до  сих  пор  не  подозревал.  И  тут  я
почувствовал внезапно, как меня охватило тихое чувство счастья,  ибо  передо
мной  от[304]  крылись  неведомые  просторы.  Затаив  дыхание,  я  осторожно
приближался к ним, но в тот миг, когда я сделал  последний  шаг,  все  опять
исчезло, и я заснул.
 
 
 
   XXIV
 
   В  "Садах  Аллаха"  был  бассейн  для  плаванья  и  маленькие   коттеджи,
сдававшиеся внаем. В них жили по одному, по двое или по  нескольку  человек.
Меня поселили в домике, где уже находился один постоялец - актер. У  каждого
из нас была своя комната,  а  ванная  была  общая.  По  виду  эта  гостиница
смахивала на цыганский табор, хотя жить  в  ней  было  удобно.  Несмотря  на
непривычную обстановку, я почувствовал себя хорошо. В первый же вечер  актер
пригласил меня к себе. Он угощал виски и калифорнийским вином, и весь  вечер
к нему валил народ - его знакомые. Обстановка была самая  непринужденная,  и
если   кому-нибудь   из   гостей   хотелось   освежиться,   он   прыгал    в
зеленовато-голубую подсвеченную воду бассейна и плавал  там.  Я  выступал  в
своей старой роли - бывшего эксперта из Лувра. Опасаясь  длинных  языков,  я
счел самым правильным и в частной жизни  придерживаться  той  же  версии;  в
конце концов Силверс платил мне именно за это.
   В первые дни я был совершенно свободен. Картины, которые  Силверс  послал
сюда из Нью-Йорка, еще не прибыли. Я бродил по "Садам  Аллаха"  и  ездил  на
берег океана с Джоном Скоттом - моим соседом-актером, который просвещал меня
насчет жизни в Голливуде.
   Уже в Нью-Йорке меня преследовала мысль о нереальности  окружающего;  эта
огромная страна вела войну, и в  то  же  время  войны  здесь  совершенно  не
чувствовалось: между Америкой и фронтами  пролегало  полмира;  ну,  а  уж  в
Голливуде война и вообще  казалась  просто  литературной  категорией.  Здесь
бродили косяками полковники и капитаны в соответствующих мундирах, но  никто
из них понятия не  имел  о  войне,  то  были  кинополковники,  кинокапитаны,
кинорежиссеры и кинопродюсеры, каждого из которых могли  в  один  прекрасный
[305] день произвести в чин полковника благодаря какой-то  чепухе,  тем  или
иным образом связанной с военными фильмами; никто из них, разумеется, ничего
не смыслил в военном деле, разве что усвоил нехитрую истину:
   здороваясь, нельзя снимать фуражку.  Война  стала  в  Голливуде  примерно
таким же понятием, как "Дикий Запад", и у меня  создалось  впечатление,  что
статисты, участвовавшие в фильмах о  войне,  вечером  появлялись  в  тех  же
костюмах. Иллюзия и действительность слились  здесь  настолько  прочно,  что
превратились в некую новую субстанцию, наподобие того, как медь,  сплавляясь
с цинком, превращается в латунь, эдакое золото для бедных. При  всем  том  в
Голливуде было полным-полно выдающихся музыкантов, поэтов и философов, равно
как и мечтателей, сектантов и просто жуликов. Всех он принимал, но тех,  кто
вовремя не спохватывался,  нивелировал,  хотя  многие  этого  не  сознавали.
Пошлая фраза о том, что человек продает душу  дьяволу,  имела  здесь  вполне
реальный смысл. Правда, Голливуд превращал в латунь всего лишь медь и  цинк,
так что далеко не все громкие сетования, раздававшиеся по этому поводу, были
обоснованы.
   Мы сидели на песчаном  пляже  в  Санта-Монике.  Тихий  океан  катил  свои
серо-зеленые волны у наших ног. Рядом с нами пищали  детишки,  а  позади,  в
дощатой закусочной, варили омаров. Начинающие  актеры  с  независимым  видом
вышагивали по пляжу в надежде, что их "откроет" какой-нибудь  talentscout(1)
или помощник режиссера. Официантки во всех ресторанах  и  кафе  также  ждали
своего  часа,  а  пока  что  потребляли  тонны  румян  и  помады,  ходили  в
обтягивающих брючках и коротких юбках. И вообще атмосфера здесь была, как  в
игорном д