- Тебе незачем искать  повод  для  того,  чтобы  нам  остаться  здесь,  -
заметила она саркастически. - Но найдется ли у тебя что-нибудь поесть?
   Неожиданно я вспомнил о гуляше, полученном от Фрислендера. Я совсем забыл
о нем. Наши отношения [382] были такие натянутые, что  мне  и  в  голову  не
пришло подумать о еде.
   - Гуляш! - воскликнул я.  -  С  капустой  и,  я  уверен,  с  малосольными
огурцами. Итак, мы ужинаем дома.
   - А можно? В логове этого гангстера?  А  он  не  позовет  полицию,  чтобы
выгнать нас отсюда? Или, может быть, у тебя есть  апартамент  с  гостиной  и
спальней?
   - Нам это ни к чему. Я  живу  теперь  так,  что  никто  не  видит,  когда
входишь, когда выходишь. Почти в полной безопасности. Идем!
   У Лизы Теруэль были великолепные абажуры на  лампах,  которые  мне  очень
пригодились. Теперь в комнате вечером казалось уютнее, чем  днем.  На  столе
красовалась  кошка,  купленная  у  Лоу.  Кухарка  Мария  дала  мне  гуляш  в
эмалированной  кастрюле,  так  что  я  мог  его  разогреть.  У   меня   была
электрическая плитка, несколько тарелок, ножи, вилки и  ложки.  Я  вынул  из
кастрюли огурцы и достал из шкафа хлеб.
   - Все готово, - сказал я и положил  на  стол  полотенце.  -  Надо  только
подождать, пока гуляш подогреется.
   Наташа прислонилась к стене около двери.
   - Давай сюда пальто, - сказал я, - здесь не слишком  просторно,  но  зато
есть кровать.
   - Вот как?
   Я дал себе слово контролировать свои поступки. Я  еще  не  был  уверен  в
себе. Но у меня было такое же состояние, как  в  первый  вечер:  стоило  мне
прикоснуться к ней, почувствовать, что она почти нагая под тонким платьем, и
я забывал о всех своих благих намерениях. Я ничего  не  говорил.  Молчала  и
Наташа. Я давно уже не спал ни с одной женщиной и понял, что  на  все  можно
пойти - и на скандал и даже на преступление, когда какая-то часть твоего "я"
отступает в глубину и остаются лишь руки,  раскаленная  кожа  и  безудержная
страсть.
   Я жаждал погрузиться в нее, в горячую темноту, пронзить ее до красноватых
легких, чтобы они сложились вокруг меня, как  совиные  крылья,  -  дальше  и
глубже, пока ничего не останется от  наших  "я",  кроме  [383]  пульсирующей
крови и уже не принадлежащего нам дыхания.
   Мы лежали на кровати, изможденные, охваченные дремотой, похожей на легкий
обморок.
   Сознание возвращалось к нам и снова отлетало, и мы опять  растворялись  в
несказанном блаженстве; на какой-то миг собственное "я" вернулось, но не  до
конца, - состояние это близко к состоянию еще не появившегося  на  свет,  но
уже  живущего  своей  жизнью  ребенка,   когда   стирается   граница   между
неосознанным  и  осознанным,  между  эмбрионом   и   индивидуальностью,   то
состояние, которое вновь наступает с последним вздохом.
   Я ощущал рядом с собой Наташу, ее дыхание, волосы, слабое биение  сердца.
Это еще не совсем она, это была еще безымянная женщина, а может быть, только
одно дыхание,  биение  сердца  и  теплая  кожа.  Сознание  прояснялось  лишь
постепенно, а вместе с ним  просыпалась  и  глубокая  нежность.  Истомленная
рука,  ищущая  плечо,  и  рот,   который   старается   произнести   какие-то
бессмысленные слова.
   Я постепенно начинал узнавать себя и окружающее,  и  в  этом  изможденном
молчании,  когда  не  знаешь,  что  ты  чувствуешь  острее  -  молчание  или
предшествовавшее ему  беспамятство,  до  меня  вдруг  донесся  слабый  запах
горелого. Я было думал, что мне это показалось, но потом  увидел  на  плитке
эмалированную кастрюлю.
   - Проклятие! - вскочил я. - Это же гуляш!
   Наташа полуоткрыла глаза.
   - Выбрось его в окно.
   - Боже упаси! Я думаю, нам удастся еще кое-что спасти.
   Я выключил электрическую плитку и помешал гуляш. Затем осторожно  выложил
его на тарелки, а подгоревшую кастрюлю поставил на окно.
   - Через минуту запах  улетучится,  -  сказал  я.  -  Гуляш  нисколько  не
пострадал.
   - Гуляш нисколько не пострадал, - повторила Наташа, не пошевельнувшись. -
Что ты хочешь, проклятый обыватель, делать со спасенным  гуляшом?  Я  должна
встать? [384]
   - Ничего, просто хочу предложить тебе  сигарету  и  рюмку  водки.  Но  ты
можешь и отказаться.
   - Нет, я не откажусь, - ответила Наташа, немного  помолчав.  -  Откуда  у
тебя эти абажуры? Привез из Голливуда?
   - Они были здесь.
   - Эти абажуры принадлежали женщине. Они мексиканские.
   - Возможно, женщину звали Лиза Теруэль. Она выехала отсюда.
   - Странная женщина - выезжает  и  бросает  такие  прелестные  абажуры,  -
сонным голосом сказала Наташа.
   - Иногда бросают и нечто большее, Наташа.
   - Да. Если гонится полиция. - Она приподнялась. - Не знаю  почему,  но  я
вдруг страшно проголодалась.
   - Я так и думал. Я тоже.
   - Вот удивительно. Кстати, мне не нравится, когда  ты  что-нибудь  знаешь
наперед.
   Я подал ей тарелку.
   - Послушай, Роберт, - заговорила Наташа, - когда ты сказал, что  идешь  в
эту "гуляшную" семью, я тебе не поверила, но ты действительно там был.
   - Я стараюсь лгать как можно меньше. Так значительно удобнее.
   - То-то и оно.  Я,  например,  не  стала  бы  никогда  говорить,  что  не
обманываю тебя.
   - Обман. Какое своеобразное слово!
   - Почему?
   -  У  этого  слова  две  ложные  посылки.  Странно,  что  оно  так  долго
просуществовало на свете. Оно - как предмет между двумя зеркалами.
   - Да?
   - Разумеется. Трудно себе представить, чтобы искажали оба зеркала  сразу.
Кто имеет право употреблять слово  "обман"?  Если  ты  спишь  с  другим,  ты
обманываешь себя, а не меня.
   Наташа перестала жевать.
   - Это все так просто, да?
   - Да. Если бы это был действительно обман, ты не сумела бы меня обмануть.
Один обман  автоматически  [385]  исключает  другой.  Нельзя  двумя  ключами
одновременно открывать один и тот же замок.
   Она бросила в меня огурец с налипшим на него укропом. Я поймал его.
   - Укроп в этой стране очень редкая вещь, -  заметил  я.  -  Бросаться  им
нельзя.
   - Но нельзя и пытаться открывать им замки!
   - По-моему, мы немножко рехнулись, правда?
   - Не знаю. Неужели все должно иметь свое название, окаянный ты немец!  Да
еще немец без гражданства. Я засмеялся.
   - У меня ужасное ощущение,  Наташа,  что  я  тебя  люблю.  А  мы  столько
положили сил, чтобы этого избежать.
   - Ты так думаешь? - Она вдруг как-то странно на меня  посмотрела.  -  Это
ничего не меняет, Роберт. Я тебя действительно обманывала.
   - Это ничего не меняет, Наташа, - ответил я. - И  все  же  я  боюсь,  что
люблю тебя. И одно никак не связано с другим. Это  как  ветер  и  вода,  они
движут друг друга, но каждый остается самим собой.
   - Я этого не понимаю.
   - Я тоже. Но так ли уж важно всегда все понимать, ты,  женщина  со  всеми
правами гражданства?
   Но я не верил тому, что она мне сказала.  Даже  если  в  этом  была  хоть
какая-то толика правды, в тот момент  мне  было  все  равно.  Наташа  здесь,
рядом, а все прочее - для людей с устроенным будущим.
 
 
 
   XXX
 
   Египетскую кошку я продал одному голландцу. В тот день,  получив  чек,  я
пригласил Кана к "Соседу".
   - Вы что, так разбогатели? - спросил он.
   - Просто я пытаюсь следовать античным образцам, - ответил  я.  -  Древние
проливали немного вина на землю прежде чем выпить  его,  принося  тем  самым
жертву Богам. По той же причине я иду в хороший ресторан. Чтобы не  изменить
своему принципу, мы разопьем бутылку "Шваль  блан".  Это  вино  еще  есть  у
"Соседа". Ну, как? [386]
   - Согласен. Тогда  последний  глоток  мы  выльем  на  тарелку,  чтобы  не
прогневить богов.
   У "Соседа" было полно народу. В военное время в  ресторанах  часто  негде
яблоку упасть. Каждый  торопится  еще  что-то  взять  от  жизни,  тем  более
находясь вне опасности. Деньги тогда тратятся  легче.  Можно  подумать,  что
будущее в мирное время бывает более надежным.
   Кан покачал головой.
   -  Сегодня  от  меня  толку  мало,  Росс.  Кармен  написала  мне  письмо.
Наконец-то собралась! Она считает, что нам  лучше  расстаться.  По-дружески.
Мы, мол, не понимаем друг друга. И мне ведено не писать  ей  больше.  У  нее
есть кто-нибудь?
   Я озадаченно посмотрел на него. Видимо, его глубоко задела эта история.
   - Я ничего такого не заметил, - ответил я. - Она живет довольно скромно в
Вествуде, среди кур и собак, души не  чает  в  своей  хозяйке.  Я  видел  ее
несколько раз. Она довольна, что ничего не делает. Не  думаю,  чтобы  у  нее
кто-нибудь завелся.
   - Как бы вы поступили на моем месте. Росс? Поехали бы туда?  Привезли  бы
ее назад? А согласилась бы она уехать?
   - Не думаю.
   - Я тоже. Так что же мне делать?
   - Ждать. И ничего больше. Ни в коем случае не  писать.  Может  быть,  она
сама вернется.
   - Вы в это верите?
   - Нет, - сказал я. - А вас это так волнует?
   Некоторое время он молчал.
   - Это не должно было бы вовсе меня волновать. Совершенно не должно.  Было
легкое увлечение, а потом вдруг разом все изменилось. Знаете, почему?
   - Потому что она решила уехать. А почему же еще? На  его  лице  появилась
меланхолическая улыбка.
   - Просто, не правда ли? Но когда такое случается, смириться очень трудно.
   Я подумал о Наташе. Почти то же самое чуть не случилось и у меня с ней  -
и, может, уже случилось? [387]
   Я гнал от себя эту мысль, размышляя о том, что же посоветовать Кану.  Все
это как-то не  сочеталось  с  ним.  Ни  Кармен,  ни  эта  ситуация,  ни  его
меланхолия. Одно не вязалось с другим и потому было чревато опасностью. Если
бы такое случилось с наделенным бурной фантазией поэтом, это было бы смешно,
но понятно. В случае же с Каном все было непонятно.  Видимо,  этот  контраст
трагической  красоты  и  флегматичной  души  был  для   него   своего   рода
интеллектуальной забавой, в  которой  он  искал  прибежища.  И  то,  что  он
серьезно  воспринял  историю  с  Кармен,  являлось  роковым  признаком   его
собственного крушения.
   Он поднял бокал.
   - Как мало мы можем сказать о женщинах, когда счастливы, не правда ли?  И
как много, когда несчастны.
   - Это правда. Вы считаете, что могли бы быть счастливы с Кармен?
   - А вы думаете, что мы не подходим друг другу? Это так. Однако с  людьми,
которые подходят друг другу, расстаться просто. Это как кастрюля с притертой
крышкой. Такое сочетание можно нарушить совершенно  безболезненно.  Но  если
они не подходят и нужно брать в  руки  молоток,  чтобы  подогнать  крышку  к
кастрюле, то легко что-нибудь сломать, когда попытаешься снова  отделить  их
друг от друга.
   - Это только слова, - сказал я. - Все в этих рассуждениях не  так.  Любую
ситуацию можно вывернуть наизнанку.
   Кан с трудом сдержался.
   - И жизнь тоже. Забудем Кармен. Я, наверное, просто устал. Война подходит
к концу, Роберт.
   - Поэтому вы и устали?
   - Нет. Но что будет дальше? Вам известно, что вы будете делать потом?
   - Разве кто-нибудь может точно ответить на такой вопрос? Пока трудно даже
представить себе,  что  война  может  кончиться.  Так  же,  как  я  не  могу
представить себе, чем буду заниматься после войны.
   - Вы думаете остаться здесь?
   - Мне не хотелось бы говорить об этом сегодня. [388]
   - Вот видите! А я постоянно думаю об этом. Тогда для эмигрантов  наступит
миг  отрезвления.  Последней  опорой  для  них  была  учиненная   над   ними
несправедливость. И вдруг этой опоры больше нет. И можно вернуться. А зачем?
Куда? И кому мы вообще нужны? Нам нет пути назад.
   - Многие останутся здесь.
   Он с досадой махнул рукой.
   - Я имею в виду людей надломленных, а не ловких дельцов.
   - А я имею в виду всех, - возразил я, - в том числе и дельцов.
   Кан улыбнулся.
   - Ваше здоровье, Роберт. Сегодня я болтаю сущий  вздор.  Хорошо,  что  вы
здесь. Радиоприемники - хорошие ораторы, но зато какие плохие слушатели!  Вы
можете себе представить, что я буду доживать век в качестве агента по  сбыту
радиоаппаратуры?
   - А почему бы и нет? - сказал я. - Только почему в  качестве  агента?  Вы
станете владельцем фирмы. Он посмотрел на меня.
   - Вы думаете, это возможно?
   - Не знаю, не уверен, - ответил я.
   - То-то и оно, Роберт.
   Он рассмеялся.
   - Вино выпито, - заметил я. - А мы совсем забыли  пожертвовать  последнюю
каплю богам. Может быть, поэтому мы и настроились на излишне меланхолический
лад. Как насчет мороженого? Вы ведь так его любите!
   Он покачал головой.
   - Все  обман,  Роберт.  Иллюзия  легкой  жизни.  Самообман.  Я  отказался
разыгрывать веселость перед самим собой.  Гурман.  Мошенник.  Я  превращаюсь
просто в старого еврея.
   - И это в тридцать-то пять лет?
   - Евреи всегда старые. Они и рождаются стариками. На  каждом  с  рождения
лежит печать двухтысячелетних гонений.
   - Давайте-ка возьмем с собой бутылку  водки  и  разопьем  ее,  беседуя  о
жизни. [389]
   - Евреи даже и не пьяницы. Нет, уж лучше я пойду домой,  в  свою  комнату
над магазином, а завтра вволю посмеюсь над собой. Доброй ночи, Роберт.
   - Я провожу вас, - сказал я, глубоко встревоженный.
   Из ресторанного тепла мы вышли на трескучий мороз. В  эту  ветреную  ночь
аптечные магазины и закусочные  светились  особенно  холодным,  безжалостным
неоновым светом.
   - В некоторых ситуациях героическое одиночество кажется нелепым, - сказал
я. - Ваша холодная каморка. ..
   - Она слишком жарко натоплена, - перебил меня Кан. - Как, впрочем,  всюду
в Нью-Йорке.
   -  Нью-Йорк  слишком  натоплен  и  слишком  холоден,  холоден,  как  этот
проклятый неоновый свет - сама безутешность; кажется, что  один  бродишь  по
улицам и стучишь зубами от холода. Почему бы вам не перебраться  в  плюшевую
конуру гостиницы "Ройбен"? Среди гомосексуалистов,  сутенеров,  самоубийц  и
лунатиков чувствуешь себя в большей безопасности, чем где  бы  то  ни  было.
Будьте же благоразумны и перебирайтесь к нам!
   - Завтра, - сказал Кан. - На сегодня у меня назначено свидание.
   - Глупости.
   - Да, свидание, - повторил он. - С Лиззи Коллер. Теперь вы верите?
   "С одной из двойняшек", - подумал я. А почему бы и нет? Странно, но  она,
как мне казалось, еще меньше подходила Кану, чем Кармен. Прелестная  внешне,
Лиззи была домовитой, она нуждалась в ласке,  как  заблудшая  кошка,  будучи
притом гораздо умнее, чем Кармен; и вдруг в эту холодную, ветреную ночь меня
осенило,  почему  Кан  мог  быть  только  с  Кармен:  это  сочетание   своей
бессмысленностью снимало бессмысленность лишенного корней бытия.
   Кан смотрел на улицу, где,  как  разбросанные  угли,  красновато  мерцали
задние фонари автомобилей, тщетно пытаясь согреть холодную темноту. [390]
   - Эта призрачная война с невидимыми  ранеными  и  невидимыми  убитыми,  с
неслышными разрывами бомб и безмолвными кладбищами  подходит  к  концу.  Что
останется от всего этого? Тени, тени - и мы тоже всего лишь тени.
   Мы подошли к  радиомагазину.  Приемники  блестели  в  лунном  свете,  как
автоматические солдаты будущей войны. Я поднял голову. В окне у  Кана  горел
свет.
   - Не оглядывайтесь по сторонам, точно озабоченная наседка, - сказал  Кан.
- Вы видите, что я не потушил света. Не могу приходить в темную комнату.
   Я подумал о двойняшке, которая тоже боялась  собственной  комнаты.  Может
быть, она действительно сидела  сейчас  наверху  и  причесывалась.  Но  это,
конечно,  было  не  так  и  только   усугубляло   общее   состояние   полной
безнадежности.
   - Что, в Нью-Йорке будет еще холоднее? - спросил я.
   - Да, еще холоднее, - ответил Кан.
   В ушах у Наташи были серьги, в которых  сверкали  крупные  рубины,  колье
было из рубинов и алмазов, а на пальце великолепное кольцо.
   - В кольце сорок два карата, - прошептал мне на  ухо  фотограф  Хорст.  -
Собственно, нам нужен был для этого большой звездчатый рубин,  но  таких  не
найти, их нет даже у "Ван Клеефа и Арпельса". Мы  хотим  снять  ее  руки.  В
цвете. Ну, а звезду можно подрисовать. Сделать даже  еще  красивее,  чем  на
самом деле, - добавил он с удовлетворением. - В наше время ведь все сплошной
монтаж.
   - Да? - спросил я и посмотрел на Наташу, на которой было  белое  шелковое
платье.
   Вся сверкая рубинами, она спокойно сидела на  возвышении  в  ярком  свете
софитов. Ничто не напоминало о том, что прошлым вечером она лежала  на  моей
кровати и хрипло кричала, изогнувшись, как тетива: "Ломай меня!  Ну  разорви
же меня!"
   - Конечно! -  заявил  Хорст.  -  Женщины,  как  и  политики,  все  больше
применяют монтаж. Фальшивые [391]  бюсты,  зады  с  накладками  из  пористой
резины, грим, искусственные ресницы, парики, вставные  зубы  -  все  фикция,
обман, мираж. Добавьте к этому мягкую  наводку  на  резкость,  неконтрастные
линзы, утонченные световые эффекты, и вот годы уже тают, как сахар  в  кофе.
Voila(1). A политики? Большинство не умеют ни читать, ни тем  более  писать.
Для этого у них есть маленькие умные  евреи,  которые  составляют  им  речи,
референты, подбрасывающие им bon mots  (2),  есть  авторы,  пишущие  за  них
книги, консультанты, стоящие за их спиной,  актеры,  отрабатывающие  с  ними
правильную осанку, а то и пластинки, говорящие  за  них.  -  Он  поднялся  и
подскочил к своему аппарату. - Так хорошо, Наташа! Минуточку, не двигайтесь.
Готово!
   Наташа спустилось со своего возвышения, выскользнув из белых лучей света,
и в один момент превратилась из  императрицы  в  сверкающую  драгоценностями
жену фабриканта оружия.
   - Я только переоденусь, - сказала  она.  -  Еще  осталось  что-нибудь  от
гуляша?
   Я покачал головой.
   -  Его  хватило  на  три  дня.  Вчера  вечером  мы   выскребли   остатки.
Драгоценности ты должна взять с собой?
   - Нет. Их возьмет вон тот светловолосый человек от "Ван Клеефа".
   - Хорошо. Тогда мы можем пойти куда угодно.
   - У меня еще съемка в платье из весенней коллекции. Боже, как мне хочется
есть.
   Я сунул руку в карман. Мне были знакомы ее приступы голода; она  страдала
болезнью, противоположной диабету, с ужасным названием  "гипогликемия".  Эта
болезнь заключается  в  том,  что  содержание  сахара  в  крови  уменьшается
быстрее, чем у нормальных людей. В результате  человек  совершенно  внезапно
ощущает резкий приступ голода. Когда Наташа жила на Пятьдесят седьмой улице,
я           нередко           просыпался            ночью,            думая,
-----------------------------------------(1) Вот так-то (франц.).
   (2) Острое словцо (франц.). [392] что в квартиру залезли воры, и заставал
ее перед холодильником: голая, магически освещенная светом из  холодильника,
она с упоением расправлялась с холодной котлетой, держа в другой руке  кусок
сыра.
   Я достал из кармана сверток, завернутый в пергамент.
   - Бифштекс по-татарски, - сказал я. - На, замори червячка.
   - С луком?
   - С луком и с черным хлебом.
   - Ты ангел! - воскликнула она, передвинула  колье,  чтобы  не  мешало,  и
принялась есть.
   Я привык носить такие пакетики в карманах, когда мы шли куда-нибудь,  где
несколько часов подряд нельзя было поесть, - особенно когда мы  отправлялись
в кино или в театр. Это избавляло меня от многих неудобств, так  как  Наташа
очень сердилась, когда ее  начинал  мучить  неудержимый  приступ  голода,  а
поблизости нельзя было достать ни кусочка хлеба. Она ничего не могла с собой
поделать. Это походило на своего рода физиологическое помешательство. Дело в
том, что она ощущала голод значительно острее  и  резче,  чем  другие  люди,
будто целый день до этого постилась. Как правило, в кармане пиджака я  носил
маленькую бутылочку, в которую входило лишь два глотка водки. Если  к  этому
прибавить бифштекс по-татарски, получалось поистине царское лакомство,  хотя
водка, естественно, не  была  холодной.  Урок  такой  запасливости  когда-то
преподал мне человек, от которого я получил паспорт. "Телесный комфорт  куда
важнее  душевных  порывов,  -  сказал  он  мне.  -  Стоит   лишь   чуть-чуть
побеспокоиться, и человек уже счастлив".
   Наташа, конечно, снова о