ым этот бунт не мог кончиться.  Опасность  смирения  и
так все время маячила передо мной. И если я сдамся,  то  в  один  прекрасный
день после долгих лет ожидания обнаружу, что из-за бессмысленной  "борьбы  с
тенью" я вовсе перестал быть боксером, превратился в тряпку, в труху... А  я
ведь решил, что сам добьюсь возмездия, сам отомщу; какой толк  в  жалобах  и
протестах; я буду действовать сам. Но для  этого  мне  надо  было  держаться
подальше  от  стены  плача  и  сетований  на  реках  вавилонских.  Я  быстро
оглянулся, словно меня застали на месте преступления.
   - Росс, - сказала Бетти. - Как хорошо, что  вы  пришли.  Прекрасно  иметь
столько друзей.
   - Вы ведь для всех нас, эмигрантов, как родная мать, Бетти.  Без  вас  мы
просто жалкие скитальцы.
   - Как у вас дела с вашим новым хозяином?
   - Очень хорошо, Бетти. Скоро я смогу отдать часть долга Фрислендеру.
   Бетти подняла с подушки разгоряченное лицо и подмигнула мне. [241]
   - Время ждет. Фрислендер очень богатый человек. Эти деньги ему не  нужны.
И вы сможете вернуть долг после того, как все кончится. - Бетти  засмеялась.
- Я рада, что дела у вас идут неплохо, Росс. Очень немногие эмигранты  могут
этим похвастаться. Мне нельзя  долго  болеть.  Люди  во  мне  нуждаются.  Вы
согласны?
   Я пошел к  выходу  вместе  с  Равиком.  У  дверей  стоял  Танненбаум.  Он
нерешительно переводил взгляд с одной сестры Коллер на другую. Лысина у него
блестела. Он уже опять ненавидел меня.
   - Вы с ним поссорились? - спросил Равик.
   - Да нет. Просто глупая перебранка, чтобы немного отвлечься.  Не  умею  я
сидеть у постели больного. Выхожу из терпения и  злюсь.  А  потом  сам  себя
казню, но ничего не могу с этим поделать.
   - Большинство ведет себя так же. Чувствуешь себя виноватым в том, что  ты
здоров.
   - Я чувствую себя виноватым в том, что другой болен.
   Равик остановился на ступеньках.
   - Неужели и вы немного тронулись?
   - Разве этого кто-нибудь избежал?
   Он улыбнулся.
   - Это зависит от  того,  в  какой  степени  вы  подавляете  ваши  эмоции.
Сдержанные люди подвергаются в этом смысле наибольшей  опасности.  Зато  те,
кто сразу начинает бушевать, почти неуязвимы.
   - Приму к сведению, - пообещал я. - Что с Бетти?
   - До операции трудно сказать.
   - Вы уже сдали свои экзамены?
   - Да.
   - И будете делать операцию Бетти?
   - Да.
   - До свидания, Равик.
   - Теперь меня зовут Фрезенбург. Это моя настоящая фамилия.
   - А меня все еще зовут Росс. Это моя ненастоящая фамилия.
   Равик засмеялся и быстро ушел. [242]
   - Почему ты все время озираешься? Можно подумать, что  я  спрятала  здесь
детский трупик, - сказала Наташа.
   - Я всегда озираюсь. Старая привычка. Трудно отделаться от нее так скоро.
   - Тебе часто приходилось скрываться?
   Я взглянул на Наташу с удивлением. Какой дурацкий вопрос. Все равно,  что
тебя спросили бы: "Часто ли тебе приходилось дышать?" Но как ни  странно,  в
груди у меня потеплело от радости, и я подумал: "Слава Богу, что она  ничего
не знает".
   Наташа стояла у широкого окна в комнате с низким потолком.  На  свету  ее
фигура казалась совсем темной. Как  хорошо,  что  ей  не  надо  было  ничего
объяснять. Наконец-то я перестал чувствовать себя беженцем.  Я  обнял  ее  и
поцеловал.
   - От солнца у тебя совсем горячие плечи, - сказал я.
   - Я переехала сюда вчера. Холодильник забит до отказа. Можно весь день не
вылезать из дома. Сегодня ведь воскресенье, напоминаю тебе на всякий случай.
   - Я и так помню. А выпивка в холодильнике тоже
   найдется?
   - Там две бутылки водки. И еще две бутылки молока.
   - Ты умеешь готовить?
   - Как сказать. Умею поджарить бифштексы  и  открывать  консервные  банки.
Кроме того, у нас полно фруктов и есть радиоприемник. Давай начнем жить  как
добропорядочные обыватели.
   Наташа засмеялась. Я держал ее за руки и не смеялся. Ее слова  ударяли  в
меня, словно мягкие стрелы; это  были  стрелы  с  резиновыми  наконечниками,
какими ребята стреляют из духовых ружей. Эти стрелы не причиняли боль, но  я
все же их чувствовал.
   - Такая жизнь не  для  тебя.  Правда?  -  спросила  Наташа.  -  Очень  уж
мещанская.
   - Наоборот, для меня это самое большое приключение, какое  человек  может
пережить в наши дни, - возразил я, вдыхая аромат ее волос; они пахли кедром.
- Нынче самая захватывающая жизнь - у простого бухгалтера, он живет так  же,
как во время оно [243] жил король Артур. Я согласился  бы  месяцами  слушать
радио и пить пиво; мещанский уют я  воспринял  бы  как  накинутую  на  плечи
пурпурную мантию.
   - Ты когда-нибудь смотрел телевизор?
   - Очень редко.
   - Я так и думала. Тебе бы он  скоро  осточертел.  А  от  твоей  пурпурной
мантии у тебя бы начали зудеть плечи.
   - Сейчас меня это не трогает. Знаешь, мы сегодня впервые  не  шляемся  по
разным увеселительным заведениям и гостиницам.
   Наташа кивнула.
   - Я же тебе говорила.  Но  ты  подозревал,  что  к  этой  квартире  имеет
отношение Фрезер.
   - Я и сейчас подозреваю. Только мне все равно.
   - Ты становишься умнее. Успокойся! У тебя нет оснований подозревать меня.
   Я огляделся. Это была скромная квартирка на пятнадцатом этаже:  гостиная,
спальня и ванная. Для Фрезера квартира была недостаточно шикарной.  Из  окон
гостиной и спальни открывался великолепный  вид  па  Нью-Йорк  от  Пятьдесят
седьмой улицы до самой Уолл-стрит... Небоскребы... дома пониже...
   - Нравится тебе здесь? - спросила Наташа.
   - Дай Бог такое всем жителям Нью-Йорка. Много света, простор, и город как
на ладони. Ты права, сегодня для нас было бы безумием тронуться с места.
   - Принеси воскресные газеты. Киоск рядом на углу. Тогда у нас будет  все,
что нам требуется. А я за это время попытаюсь сварить кофе.
   Я направился к лифту.
   На углу я купил воскресные выпуски "Нью-Йорк тайме" и "Геральд трибюн", в
каждом из которых было несколько  сотен  страниц.  И  подумал,  не  было  ли
человечество во времена Гете счастливей, хотя в ту  пору  только  богатые  и
образованные люди читали газеты? Я пришел к такому выводу: отсутствие  того,
что человеку  известно,  не  может  сделать  его  несчастным.  Довольно-таки
скромный итог размышлений.
   Любуясь ясным небом, в котором кружил самолет,  я  пытался  выбросить  из
головы все неприятные мысли, [244] словно это были блохи. Потом  я  прошелся
по  Второй  авеню.  Слева  была  мясная  какого-то  баварца,  рядом  с   ней
гастрономический магазин, принадлежавший трем братьям Штерн.
   Я снова свернул на Пятьдесят седьмую улицу и поднялся на пятнадцатый этаж
в одном лифте с гомосексуалистом, назвавшим  себя  Яспером.  Это  был  рыжий
молодой человек в клетчатом спортивном пиджаке, с белым  пуделем  по  кличке
Рене. Яспер пригласил меня позавтракать с ним. Ускользнув от него, я  пришел
в хорошее настроение и позвонил. Наташа открыла мне  дверь  полуголая  -  на
голове у нее был тюрбан, вокруг бедер обмотано купальное полотенце.
   - Блеск! - сказал я, швырнув газеты на стул  в  передней.  -  Твой  наряд
вполне подходит к характеристике этого этажа.
   - Какой характеристике?
   - Той, которую дал мне Ник, продавец газет на углу.  Он  утверждает,  что
раньше здесь помещался бордель.
   - Я приняла ванну, - сказала Наташа,  -  и  притом  уже  во  второй  раз.
Холодную. А ты все не появлялся. Покупал газеты на Таймс-сквер?
   - Нет, соприкоснулся с незнакомым мне миром, миром  гомосексуалистов.  Ты
знаешь, что здесь их полным-полно?
   Наташа кивнула и бросила на пол купальное полотенце.
   - Знаю. Эта квартира тоже принадлежит парню из их породы. Надеюсь, теперь
ты, наконец, успокоишься?
   - Поэтому ты и встретила меня в таком наряде?
   - Я не подумала, что мой вид тебя так взволнует. Впрочем, по-моему,  тебе
это не повредит.
   Мы лежали на кровати. После кофе мы выпили пива. Стол заказов в  магазине
братьев Штерн, работавший и по воскресеньям, прислал  нам  на  дом  копченое
мясо, салями, масло, сыр и хлеб. В Штатах достаточно позвонить по  телефону,
чтобы приобрести все, что угодно. Даже по воскресеньям.  И  притом  продукты
приносят на дом - тебе остается только  приоткрыть  дверь  [245]  и  забрать
заказ. Прелестная страна для тех, кому по карману эта благодать.
   - Я обожаю тебя, Наташа, - сказал я. В ту минуту у меня была одна  забота
- не надеть пижаму с чужого плеча, которую она мне  кинула.  -  Я  боготворю
тебя. И это так же верно, как то, что я существую. Но  чужую  пижаму  я  все
равно не надену.
   -  Послушай,  Роберт!  Она  ведь  выстирана  и  выглажена.  Да  и  Джерри
чрезвычайно чистоплотный человек.
   - Кто?
   - Джерри. Спишь же ты в своей гостинице на  простынях,  на  которых  черт
знает кто валялся до тебя.
   - Правильно. Но думать об этом мне неприятно. Но это  все  же  другое.  Я
понятия не имею, кто на них спал. Люди эти мне незнакомы.
   - Джерри тоже незнакомый.
   - Я знаю его через тебя. Вот  в  чем  разница.  Одно  дело  есть  курицу,
которую ты никогда не видел, другое дело - курицу, которую ты сам вырастил и
выпестовал.
   - Жаль! Я с удовольствием поглядела бы на тебя в красной пижаме. Но  меня
клонит ко сну. Ты не возражаешь, если я посплю  часок?  От  салями,  пива  и
любви я совсем разомлела. А ты пока почитай газеты.
   - И не подумаю. Я буду лежать с тобой рядом.
   - По-твоему, мы так сможем заснуть? По-моему, это трудно.
   - Давай попробуем. Я  тоже  постараюсь  заснуть.  Через  несколько  минут
Наташа крепко заснула. Довольно долго я смотрел на нее, но  мысли  мои  были
далеко. Кондиционер почти неслышно гудел, и  снизу  доносились  приглушенные
звуки рояля. Кто-то играл упражнения, видимо, начинающий пианист;  он  играл
очень плохо, но как раз поэтому я вспомнил  детство  и  жаркие  летние  дни,
когда нерешительные и медленные  звуки  рояля  просачивались  в  квартиру  с
другого этажа, а за окном лениво шелестели каштаны, колеблемые ветром.
   Внезапно я очнулся. Оказывается, я тоже спал. Я осторожно слез с  кровати
и прошел в соседнюю комнату. [246] чтобы одеться. Мои вещи  были  разбросаны
повсюду. Я собрал их, а потом подошел к окну и начал смотреть на этот  чужой
город, лишенный воспоминаний и традиций.  Никаких  воспоминаний!  Город  был
новый, весь устремленный в будущее. Я долго стоял и думал о всякой  всячине.
Кто-то снова начал терзать рояль, на этот  раз  играли  не  этюды  Черни,  а
сонату Клементи. А потом заиграли медленный блюз.
   Я встал на середину комнаты,  чтобы  видеть  Наташу.  Она  лежала  поверх
одеяла, обнаженная, закинув руку за голову, лицом к стене. Я очень любил ее.
Любил за то, что  она  не  знала  сомнений.  И  еще  она  умела  стать  тебе
необходимой и в то же время  никогда  не  быть  в  тягость;  ты  не  успевал
оглянуться, а ее уже и  след  простыл.  Я  опять  подошел  к  окну  и  начал
разглядывать эту белую каменную пустыню, напоминавшую Восток. Нечто  среднее
между Алжиром и лунным ландшафтом.
   Я прислушивался к незатихающему уличному шуму и следил за  длинным  рядом
светофоров на Второй авеню, свет  в  которых  автоматически  переключался  с
зеленого на  красный,  а  потом  снова  на  зеленый.  В  регулярности  этого
переключения  было  что-то  успокаивающее  и  вместе  с  тем  бесчеловечное;
казалось, этим городом управляют роботы. Впрочем, мысль о  роботах  меня  не
пугала.
   Я снова встал на середину комнаты; теперь  я  сделал  открытие:  когда  я
оборачивался, то видел Наташу в зеркале, висевшем напротив нее. Я видел ее в
зеркале и без зеркала. Странное ощущение! Мне скоро стало не по себе, словно
мы оба утратили свою реальность, и я повис в башне  между  двумя  зеркалами,
которые перебрасывались возникавшими в них изображениями, пока не исчезли  в
бесконечности.
   Наташа зашевелилась. Вздохнув, она повернулась на живот. Я  раздумывал  -
не вынести ли мне на  кухню  поднос  с  жестянками  из-под  пива,  бумажными
салфетками, салями и хлебом. Но потом решил, что не стоит. Я ведь  вовсе  не
собирался потрясать  ее  своими  хозяйственными  способностями.  Я  даже  не
поставил водку в холодильник; правда, я знал, что  у  нас  есть  еще  вторая
[247] бутылка, в холодильнике. И тут  я  подумал,  что  меня  до  странности
трогает вся эта обстановка, в сущности, очень обыденная:  ты  пришел  домой,
где тебя ждет Другой человек,  который  доверчиво  спит  теперь  в  соседней
комнате и ничего не боится. Очень давно я пережил нечто подобное,  но  тогда
покой казался призрачным. И я не хотел вспоминать о тех  временах,  пока  не
вернусь назад. Я знал, что воспоминания чрезвычайно опасны; если ты вступишь
на путь воспоминаний, то окажешься  на  узких  мостках  без  перил,  по  обе
стороны  которых  -  пропасть;  пробираясь  по  этим  мосткам,   нельзя   ни
иронизировать, ни  размышлять,  можно  только  идти  вперед  не  раздумывая.
Конечно, я мог избрать эту дорогу; но при любом неверном  шаге  мне  грозила
опасность, какая грозит акробату под куполом цирка.
   Я снова взглянул на Наташу. Я очень любил ее, но в моем чувстве к ней  не
было ни малейшей сентиментальности. И до тех пор, пока сентиментальность  не
появится,  я  был  в  безопасности.  Я  мог  порвать  с   ней   сравнительно
безболезненно. Я любовался ее  красивыми  плечами,  ее  прелестными  руками,
бесшумно шевеля пальцами, делая пассы и шепча заклинания: "Останься со мной,
существо из другого мира! Не покидай меня раньше,  чем  я  покину  тебя!  Да
будет благословенна твоя сущность - воплощение необузданности и покоя!"
   - Что ты делаешь? - спросила Наташа.
   Я опустил руки.
   - Разве ты меня видишь? - удивился я. - Ведь ты лежишь на животе!
   Она показала рукой на маленькое зеркальце,  стоявшее  на  ночном  столике
рядом с радиоприемником.
   - Хочешь меня заколдовать? - спросила она. - Или  уже  успел  пресытиться
радостями домашнего очага?
   - Ни то, ни другое. Мы не тронемся с места, не выйдем из  этой  крепости;
правда, из нее уже почти выветрился запах борделя, но зато здесь  попахивает
гомосексуализмом. Самое большее, на что я  готов  решиться  -  это  пройтись
после обеда по Пятой авеню, как все приличные американские граждане, потомки
тех, кто [248] прибыл на "Мейфлауерс"(1). Но мы тут  же  вернемся  к  своему
радио, бифштексам, электрической плите и любви.
   Мы не вышли на улицу даже после обеда. Вместо этого  мы  открыли  на  час
окна, и в комнату хлынул горячий воздух.  А  потом  мы  включили  на  полную
мощность кондиционер, чтобы не вспотеть.
   В конце этого дня у меня появилось странное чувство: мне казалось, что мы
прожили  почти  год  в  безвоздушном  пространстве,  в  состоянии  покоя   и
невесомости.
 
 
 
   XX
 
   - Я устраиваю небольшой прием, - сообщил Силверс. - Вас я тоже приглашаю.
   - Спасибо, - сказал я без особого энтузиазма. - К сожалению,  я  вынужден
отказаться. У меня нет смокинга.
   - И не надо. Сейчас лето. Каждый может прийти в чем хочет.
   Теперь у меня не было пути к отступлению.
   - Хорошо, - сказал я.
   - Смогли бы вы привести с собой миссис Уимпер?
   - Вы ее пригласили?
   - Пока еще нет. Ведь она ваша знакомая.
   Я взглянул на Силверса. Ну и хитрец!
   - Не думаю, чтобы ее можно было так вот взять и привести. Кроме того,  вы
утверждали, что она ваша знакомая, и притом очень давняя.
   - Я сказал это просто так, к слову. У меня будут очень интересные люди.
   Я отлично  представлял  себе,  что  это  за  интересные  люди.  Та  часть
человечества,  которая  живет  на  доходы  от  купли-продажи,   воспринимает
прикладную психологию весьма примитивно. Люди, на которых можно  заработать,
- интересные.  Остаток  рода  человеческого  делится  на  людей  приятных  и
безразличных. Что же касается людей, из-за которых можно потерять деньги, то
они,      безусловно,      подлецы.      Силверс      фактически      строго
-----------------------------------------(1)  Имеется  в  виду  корабль,  на
котором  прибыли  первые  поселенцы  в  Америку.  [249]  придерживался  этой
классификации. И даже, пожалуй, шел еще дальше...
   Рокфеллеров, Фордов и Меллонов я на приеме не увидел, хотя, по  рассказам
Силверса, они являлись его лучшими друзьями  и  должны  были  присутствовать
обязательно. Зато другие миллионеры пришли - очевидно, миллионеры  в  первом
поколении, а не во втором и тем паче  в  третьем.  Они  вели  себя  шумно  и
благодушно,  ибо  находились  сейчас  на  ничейной  земле   между   царством
чистогана, где чувствовали себя очень уверенно,  и  царством  живописи,  где
чувствовали себя не очень уверенно. Все они считали себя коллекционерами,  а
не людьми, случайно купившими несколько картин, чтобы повесить  их  дома.  В
этом заключался самый главный трюк Силверса:  он  делал  из  своих  клиентов
коллекционеров, то есть заботился о том, чтобы музеи время от времени  брали
у них какую-нибудь картину для выставки и вносили ее в каталог  с  пометкой:
"Из  собрания  мистера  и  миссис  X".  Благодаря  этому  клиенты   Силверса
подымались еще на одну ступеньку выше по  вожделенной  лестнице,  ведущей  в
светское общество.
   Внезапно я увидел напротив себя миссис Уимпер. Она поманила меня пальцем.
   - Что мы делаем здесь, среди этих акул? - спросила она. - Для чего  меня,
собственно, пригласили? Ужасные люди. Не сбежать ли нам?
   - Куда?
   - Все равно куда. В "Эль Марокко" или ко мне домой.
   - Я бы с удовольствием, - начал я. - Но не могу. Я здесь, так сказать, по
долгу службы.
   - По долгу службы? А как же я? Ведь у вас есть долг  и  по  отношению  ко
мне. Вы должны доставить меня домой. Меня пригласили из-за вас.
   Ее аргументация показалась мне весьма занятной.
   - Вы, случайно, не русская? - осведомился я.
   - Нет. А почему вы спрашиваете?
   -  Да  потому,  что  некоторые  русские  дамы  умеют  возводить  стройные
логические   построения,   основываясь   на   ложных   посылках   и   ложных
умозаключениях,  [250]  а  потом  предъявлять  претензии  к  другим.   Очень
привлекательная, очень женственная и  очень  опасная  черта.  Миссис  Уимпер
вдруг рассмеялась.
   - У вас так много знакомых русских дам?
   - Есть несколько. Эмигрантки. Я  заметил,  что  они  обладают  гениальной
способностью предъявлять ложные обвинения ни в чем не повинным мужчинам.  По
их мнению, это не дает угаснуть любви.
   - И все-то вы знаете! - заметила миссис Уимпер,  бросив  на  меня  долгий
испытующий взгляд. - Когда же мы уйдем?  Не  желаю  выслушивать  фарисейские
проповеди этой Красной Шапочки.
   - Почему Красной Шапочки?
   - Тогда волка в овечьей шкуре.
   - Это уже не из сказки о Красной Шапочке. Это из Библии, миссис Уимпер.
   - Спасибо, профессор. Но и тут и там фигурирует  волк.  Скажите,  неужели
вам не становится худо при виде этой стаи малых и  больших  гиен  и  волков,
которые шныряют взад и вперед с Ренуарами в пасти?
   - Пока нет. Я воспринимаю это иначе, чем вы. Мне нравится, когда  человек
серьезно рассуждает о материях, в которых он ничего не смыслит.  Это  звучит
по-детски и успокаивает нервы. Узкие специалисты нагоняют скуку.
   - А ваш верховный жрец? Он говорит о картинах со слезами на глазах, будто
это его родные дети, а потом выгодно продает их. Впрочем, он продаст и мать,
и отца.
   Я не мог удержаться от смеха.  Она  хорошо  разбиралась  в  этой  ярмарке
тщеславия.
   - Нам здесь нечего делать, - сказала она. - Проводите меня домой.
   - Могу отвезти вас домой, но потом я должен вернуться.
   - Хорошо.
   Я бы и сам мог догадаться, что у подъезда миссис  Уимпер  ждет  машина  с
шофером, но для меня это было почему-то  неожиданностью.  Она  заметила  мое
удивление. [251]
   - Все равно, отвезите меня домой. Я не кусаюсь, - сказала  она.  -  Шофер
доставит вас обратно. Ненавижу приходить домой  одна.  Вы  не  представляете
себе, какой пустой может казаться собственная квартира.
   - Ошибаетесь, - возразил я, -  представляю.  Машина  остановилась,  шофер
распахнул дверцу. Миссис Уимпер