знаю,  -  сказал  я  с  удивлением.  -  Наверное,  нет.  Почему  ты
спрашиваешь?
   Она внимательно взглянула на меня.
   - Мне показалось, что несколько недель назад это было  тебе  безразлично.
[230]
   - Думаешь? Может быть. У меня нет чувства юмора.  Наверняка  все  дело  в
этом.
   - Чувства юмора у тебя хватает с избытком.  Впрочем,  сегодня  оно  тебе,
возможно, изменило.
   - Кто в силах сохранить чувство юмора при такой жарище?
   - Фрезер, - тут же ответила Наташа. - В любую  погоду  юмор  бьет  в  нем
ключом, даже в зной.
   Множество мыслей разом пронеслось у меня в голове, но я не  сказал  того,
что хотел сказать. Вместо этого я спокойно заметил:
   - Он мне очень понравился. Да, ты права, юмор бьет в нем  ключом.  В  тот
вечер он был очень занимательным собеседником.
   - Дай мне еще полрюмки, - сказала Наташа, смеясь и поглядывая на меня.
   Я молча налил ей полрюмки.
   Она встала, погладила меня и спросила:
   - Куда же ты предлагаешь идти?
   - Я не могу затащить тебя к себе в номер, здесь слишком много народа.
   - Затащи меня в какой-нибудь прохладный ресторан.
   - Хорошо. Но не  к  рыбам  в  "Морской  царь".  В  маленький  французский
ресторанчик на Третьей авеню. В бистро.
   - Там дорого?
   - Не для человека, у которого в кармане двести пятьдесят долларов.  Каким
бы путем они ему ни достались, - в подарок или не в подарок.
   Глаза у Наташи стали ласковые.
   - Правильно, darling, - сказала она. - К черту мораль!
   Я кивнул. У меня было такое чувство,  словно  я  едва  избежал  множества
разных опасностей.
   Когда мы  выходили  из  ресторана,  уже  сверкали  молнии.  Порывы  ветра
вздымали пыль и клочки бумаги.
   - Началось, - сказал я. - Надо поскорее поймать такси! [231]
   - Зачем? В такси воняет потом. Давай лучше пойдем пешком.
   - Хлынет дождь. А ты без плаща и без зонтика. Будет ливень.
   - Тем лучше. Сегодня вечером я как раз собиралась мыть голову.
   - Ты промокнешь до нитки, Наташа.
   - На мне нейлоновое платье. Его и гладить не придется. В  ресторане  было
даже чересчур прохладно. Пойдем! А в случае чего  спрячемся  в  каком-нибудь
подъезде. Ну и ветер! Прямо сбивает с ног. И будоражит кровь!
   Мы жались поближе к стенам домов. Молнии сверкали теперь над небоскребами
беспрерывно: казалось, они возникают  в  густой  сети  труб  и  кабелей  под
землей. А потом полил дождь; большие темные капли падали на асфальт;  сперва
мы увидели дождь, а уже потом ощутили его.
   Наташа подставила  лицо  под  дождь.  Рот  у  нее  был  приоткрыт,  глаза
зажмурены.
   - Держи меня крепко! - крикнула она.
   Ветер усилился, за секунду улица  опустела.  Только  в  подъездах  жались
люди, да время от времени  кто-нибудь,  согнувшись,  быстро  пробегал  вдоль
домов, влажно заблестевших под серебристой пеленой дождя. Дождь барабанил по
асфальту, и улица превратилась в темную, бурлящую неглубокую реку, в которую
градом сыпались прозрачные копья и стрелы.
   - О Боже! - воскликнула вдруг Наташа. - Ты же в новом костюме.
   - Поздно заметила, - сказал я.
   - Я думала только о себе. А на мне ничего такого нет.  -  Наташа  подняла
платье почти до бедер, мелькнули короткие белые трусики.  Чулок  на  ней  не
было, а в ее белые лаковые босоножки  на  высоких  каблуках  ручьями  лилась
вода. - Ты - совсем другое дело. Что будет с твоим новым костюмом?  Ведь  за
него даже не все деньги внесены.
   - Слишком поздно, - повторил я. - Кроме того, я  его  высушу  и  выглажу.
Кстати, деньги за него уже все внесены.  И  мы  можем  и  впредь  неумеренно
востор  [232]  гаться  разбушевавшимися  стихиями!  К  черту  костюм!  Давай
выкупаемся в фонтане перед отелем "Плаза".  Наташа  засмеялась  и  втолкнула
меня в подъезд.
   - Спасем хотя бы подкладку и конский волос. Их ведь не  выгладишь.  Да  и
ливень не такая уж невидаль, не то что новый костюм.  А  восторгаться  можно
также под крышей в парадном. Смотри, как  сверкает!  Стало  совсем  холодно.
Какой ветер!
   "Наташа умеет быть практичной и в то же время легкомысленной", - думал я,
целуя  ее  теплое  маленькое  личико.  Мы  оказались  между  витринами  двух
магазинов: в одном были выставлены корсеты для пожилых  полных  дам,  другая
была витриной  зоомагазина.  На  полках  от  самого  низа  до  верха  стояли
подсвеченные аквариумы с зеленоватой, как бы шелковистой  водой,  в  которой
плавали яркие рыбки. Когда-то я сам разводил рыбок и узнал теперь  некоторые
породы. Удивительное чувство:  как  будто  передо  мной  в  мерцающем  свете
возникло собственное детство; казалось, оно беззвучно появилось из какого-то
другого нездешнего и все же знакомого мне мира, окруженное зигзагами молний,
но недоступное им; там все осталось таким, как было; словно добрый волшебник
не дал вещам ни состариться, ни разрушиться, ни запачкаться в крови.
   Я держал Наташу в объятиях, ощущал теплоту ее  тела,  и  в  то  же  время
какая-то часть моего  "я"  была  далеко-далеко;  там,  в  этом  далеке,  "я"
склонился над заброшенным фонтаном, который уже давно не  бил,  и  слушал  о
прошлом, очень далеком и потому особенно пленительном. Дни у ручья в лесу, у
маленького озера, над которым повисли трепещущие стрекозы, вечера  в  садах,
густо заросших сиренью, - все это стремительно и беззвучно проносилось перед
моим взором, будто в немом кино.
   - Что ты скажешь, если у меня будет такой зад? - спросила Наташа.
   Я обернулся. Она разглядывала витрину с  корсетами.  На  черный  манекен,
каким обычно пользуются портнихи, был напялен панцирь, который был бы  впору
даже Валькирии. [233]
   - У тебя прелестный зад, -  сказал  я.  -  И  тебе  никогда  не  придется
надевать корсет. Хотя ты и не такая тощая жирафа, как  большинство  нынешних
девиц.
   - Ну и хорошо. Дождь почти перестал. Еле-еле капает. Пошли.
   Я подумал, что нет ничего более удручающего, чем возвращаться в  прошлое,
и бросил прощальный взгляд на аквариумы.
   - Смотри-ка, обезьяны! - воскликнула вдруг Наташа, глядя в ту же витрину,
где на заднем плане стояла  большая  клетка  с  обрубком  дерева.  В  клетке
кувыркались две длиннохвостые беспокойные обезьяны. - Настоящие эмигранты! В
клетке! До этого вас еще не довели!
   - Разве? - спросил я.
   Наташа взглянула на меня.
   - Я же ничего о тебе не знаю, - сказала она. - И не хочу ничего знать.  У
каждого свои проблемы, своя история, и посвящать в  них  другого,  по-моему,
просто скучно. Скучно до одури. - Она  еще  раз  посмотрела  на  корсет  для
Брунгильды. - Как быстро летит время! Скоро эта броня будет мне впору.  И  я
запишусь в какой-нибудь дамский клуб! Иногда я просыпаюсь в холодном поту. А
ты?
   - Я тоже.
   - Правда? По тебе этого не видно.
   - И по тебе не видно, Наташа.
   - Давай же возьмем от жизни как можно больше!
   - Мы так и делаем.
   - Недостаточно! - Она крепко прижалась ко мне, и я ощутил ее всю с головы
до ног. Платье у нее стало как  купальный  костюм.  Волосы  свисали  мокрыми
прядями, лицо побледнело.
   - Через несколько дней у меня будет другая квартира, - пробормотала  она.
- Тогда ты сможешь приходить ко мне,  и  нам  не  придется  околачиваться  в
гостиницах  и  ресторанах.  -  Наташа  засмеялась.  -  И  в  квартире  будет
кондиционер.
   - Ты переезжаешь на новую квартиру?
   - Нет. Это - квартира моих друзей. [234]
   - Фрезера? - спросил я, и тысячи неприятных догадок пронеслись у  меня  в
мозгу.
   - Нет, не Фрезера. - Наташа опять засмеялась. - Никогда не  стану  больше
делать  из  тебя  сутенера.  Если  это  не  будет  необходимо   для   нашего
благополучия.
   - Я и так уже стал сутенером, - сказал я. -  Мне  приходится  плясать  на
канате морали в свинцовых сапогах. Не  мудрено,  что  я  часто  падаю.  Быть
порядочным эмигрантом - трудное занятие.
   - Будь в таком случае непорядочным, -  сказала  Наташа  и  пошла  впереди
меня.
   Похолодало. Между облаками кое-где уже проглядывали звезды. От света  фар
на мокром асфальте загорались блики, и казалось, машины  мчатся  по  черному
льду.
   - У тебя очень причудливый вид, - сказал я Наташе. - Идя с  тобою,  можно
вообразить  себя  человеком  будущего,  который  возвращается  с   пляжа   с
марсианкой. Почему модельеры  не  придумали  до  сих  пор  такие  облегающие
платья?
   - Они их уже придумали, - сказала  Наташа.  -  Ты  их  только  не  видел.
Подожди, может, попадешь на бал в залах "Сосайете".
   - Я в них как  раз  нахожусь,  -  сказал  я,  втолкнув  Наташу  в  темное
парадное. От нее пахло дождем, вином и чесноком.
   Когда мы дошли до ее дома, дождь совсем перестал. Весь  обратный  путь  я
проделал пешком. Около меня  то  и  дело  останавливались  такси,  предлагая
подвезти. А еще час назад не было ни одной  машины.  Я  упивался  прохладным
воздухом, как вином, и вспоминал минувший день.  Я  чувствовал,  что  где-то
притаилась опасность. Она не угрожала мне со стороны, она  была  во  мне.  Я
боялся, что ненароком переступил какую-то таинственную грань и  очутился  на
чужой территории, которой управляли силы, неподвластные мне.  Особых  причин
для тревоги пока не было. И все же я по собственной воле попал в  запутанный
мир, где существовали совсем иные ценности, неведомые мне. Многое,  что  еще
недавно казалось мне безразличным, приобрело вдруг  цену.  Раньше  я  считал
себя чужаком, а теперь был им только от[235] части. "Что со мной  случилось?
- спрашивал я себя. - Ведь я не влюблен". Впрочем, я знал, что и чужак может
влюбиться и даже не в очень подходящий объект, влюбиться только потому,  что
ему необходимо любить, и не так уж это важно, на кого излить  свои  чувства.
Но знал я также, что на этом пути меня подстерегают  опасности:  внезапно  я
мог оказаться в ловушке и потерять ориентировку.
 
 
 
   XIX
 
   - На завтра Бетти назначили операцию, - сказал мне Кан по телефону. - Она
очень боится. Не зайдете ли вы к ней?
   - Обязательно. Что у нее?
   - Точно не известно. Ее смотрели  Грефенгейм  и  Равик.  Только  операция
покажет, какая у Бетти опухоль: доброкачественная или нет.
   - Боже мой! - сказал я.
   -  Равик  будет  за  ней  наблюдать.  Он  теперь  ассистент  в   больнице
Маунт-синай.
   - Он будет ее оперировать?
   - Нет. Только присутствовать при операции. Не знаю, разрешено ли ему  уже
оперировать самостоятельно. Когда вы пойдете к Бетти?
   - В шесть. Освобожусь и пойду. Что нового с Гиршем?
   Я у него был. Все в порядке. Грефенгейм уже получил деньги.  Всучить  ему
эти деньги было труднее, чем выцарапать их у Гирша. Иметь  дело  с  честными
людьми - наказание Божье. С жуликами ты по крайней  мере  знаешь,  как  себя
вести.
   - Вы тоже пойдете к Бетти?
   - Я только оттуда. До этого я целый час сражался с  Грефенгеймом.  Думаю,
он вернул бы Гиршу деньги, если бы я не пригрозил, что пошлю их в  Берлин  в
организацию "Сила через радость". Он, видите ли, не желал брать  собственные
деньги из рук подлеца! И при этом он голодает. Пойдите к Бетти.  Я  не  могу
пойти к ней опять. Она и так напугана. И ей покажется подозрительным, если я
навещу ее во второй раз. Она еще [236] пуще  испугается.  Пойдите  к  Бетти,
поболтайте с пей по-немецки. Она утверждает, что когда  человек  болен,  ему
уже незачем говорить по-английски.
   Я отправился к Бетти. День  выдался  теплый  и  пасмурный,  и  небо  было
светло-пепельным. Бетти лежала в постели в  ярко-розовом  халате;  очевидно,
фабрикант из Бруклина считал, что в его халатах будут щеголять мандарины.
   - Вы пришли в самый раз, на мою прощальную трапезу, - закричала Бетти,  -
завтра меня отправят под нож.
   - Что  ты  говоришь,  Бетти,  -  возмутился  Грефенгейм.  -  Завтра  тебя
обследуют  в  больнице.  Обычная  процедура.  И  совершают  ее   из   чистой
предосторожности.
   - Нож  это  нож!  -  возразила  Бетти  с  наигранной,  слишком  нарочитой
веселостью. - Неважно, что тебе отрежут - ногти или голову.
   Я огляделся вокруг. У Бетти было человек  десять  гостей.  Большинство  -
знакомые. Равик тоже пришел. Он сидел у окна и не отрываясь глядел на улицу.
В комнате было очень душно, тем не менее окна были закрыты.  Бетти  боялась,
что при открытых окнах будет  еще  жарче.  На  этажерке  жужжал  вентилятор,
похожий на большую усталую муху. Дверь в соседнюю комнату  стояла  открытой.
Сестры-близнецы Коллер внесли кофе и яблочный пирог; в первую минуту я их не
узнал. Они стали блондинками. Их  щебетанье  разом  заполнило  всю  комнату;
сестры напоминали ласточек. Двигались они  проворно,  как  белки.  Двойняшки
были в коротких юбках и в бумажных джемперах в  косую  полоску  с  короткими
рукавами.
   - Очень аппетитно. Не правда ли? - спросил Танненбаум.
   Я не сразу понял, что он имел в виду, яблочный пирог или девушек. Он имел
в виду девушек.
   - Очень, - согласился я. - Дух захватывает при мысли  о  том,  что  можно
завести роман с близнецами, особенно с такими похожими.
   - Да. Двойная гарантия, - сказал Танненбаум,  разрезая  кусок  пирога.  -
Если одна из сестер умрет, можно жениться на второй. Редкий случай. [237]
   - Какие у вас мрачные мысли.
   Я взглянул на Бетти, но она нас  не  слышала.  По  ее  просьбе  двойняшки
принесли в спальню гравюры на меди с изображением  Берлина,  которые  обычно
висели в большой комнате; теперь они поставили гравюры на  тумбочки  по  обе
стороны кровати.
   - Я вовсе не думал, что на близнецах можно дважды жениться, - сказал я. -
И не подумал так уж сразу о смерти.
   Танненбаум покачал головой; его окруженная черной растительностью  лысина
смахивала на блестящий зад павиана.
   - О чем еще  можно  думать?  Когда  ты  кого-нибудь  любишь,  обязательно
думаешь: "Кто-то из нас умрет раньше другого, и тот  останется  один".  Если
человек так не думает, он не любит по-настоящему. В этих мыслях находит свое
выражение великий первобытный страх, правда, в  несколько  измененном  виде.
Благодаря любви примитивный страх перед собственной смертью  превращается  в
тревогу за другого. И как  раз  эта  сублимация  страха  делает  любовь  еще
большей мукой, чем смерть,  ибо  страх  полностью  переходит  на  того,  кто
пережил партнера. -  Танненбаум  слизнул  с  пальцев  сахарную  пудру.  -  А
поскольку нас преследует страх и тогда, когда мы живем в одиночестве - ибо и
одиночество - мука! - самое разумное взять в жены близнецов. Тем более таких
красивых, как сестры Коллер.
   - Неужели вам все равно, на которой из них жениться? - спросил  я.  -  Вы
ведь не можете их отличить. Придется бросить жребий. Не иначе!
   Танненбаум метнул на меня взгляд из-под  косматых  бровей,  нависших  над
пенсне.
   - Смейтесь, смейтесь над бедным, больным, лысым евреем. Это в вашем духе,
арийское чудовище! Среди нас вы  -  белая  ворона!  Когда  наши  предки  уже
достигли вершин культуры, древние германцы в звериных шкурах еще  сидели  на
деревьях на берегах Рейна и плевали друг в друга.
   - Красочная  картинка!  -  сказал  я.  -  Но  давайте  вернемся  к  нашим
двойняшкам. Почему  бы  вам  не  отбросить  комплекс  неполноценности  и  не
ринуться в атаку? [238]
   Секунду Танненбаум печально взирал на меня.
   - Эти девушки предназначены  для  кинопродюсеров,  -  сказал  он  немного
погодя. - Голливудский товар.
   - Вы, кажется, актер.
   - Да. Но я играю нацистов, мелких нацистов. И я отнюдь не Тарзан.
   - Что касается меня, то я рассматриваю этот  вопрос  с  иной  стороны:  с
близнецами хорошо жить, а не умирать. Представьте  себе,  вы  разругались  с
одной сестрой, на этот случай осталась другая. А если  одна  сестра  сбежит,
опять-таки  в  запасе  вторая.  Безусловно,  здесь   существуют   богатейшие
возможности.
   Танненбаум посмотрел на меня с отвращением.
   - Неужели вы пережили эти последние десять лет  только  для  того,  чтобы
говорить пошлости? И неужели вам неизвестно, что сейчас идет  величайшая  из
войн, какие только знал мир? Странные уроки вы извлекли из кровавых событий.
   - Танненбаум, - сказал я. -  Вы  первый  начали  разговор  об  аппетитных
женских задницах. Вы, а не я.
   - Я говорил об этом в чисто метафизическом смысле. Говорил, чтобы  забыть
о трагических противоречиях этой жизни. А у вас на уме одни гадости. Ведь вы
всего-навсего запоздалый цветок на древе под названием мушмула, описанном  в
вашей Эдде, - произнес Танненбаум с грустью.
   Одна из двойняшек подошла к нам, держа поднос с новой  порцией  яблочного
пирога. Танненбаум оживился; он не сводил с меня глаз,  и  вдруг  его  будто
осенило:
   он показал на кусок пирога. Девушка положила этот кусок ему  на  тарелку,
и, пока у нее были заняты обе руки, Танненбаум робко шлепнул ее по округлому
заду.
   - Что вы делаете, господин Танненбаум, - прошептала девушка. -  Не  здесь
же! - покачивая бедрами, она скользнула дальше.
   - Хорош метафизик! - сказал я. - Запоздалый цветок  на  иссохшем  кактусе
Талмуда.
   - Все из-за вас, - заявил сконфуженный и взволнованный Танненбаум. [239]
   - Ну разумеется. У немецкого щелкунчика виноватый всегда  найдется,  лишь
бы не нести самому ответственность.
   - Я хотел сказать,  что  это  благодаря  вам!  По-моему,  она  ничуть  не
обиделась. А как по-вашему?
   Танненбаум расцветал на  глазах.  Вытянул  шею  и  покрылся  красно-бурым
румянцем; теперь его лицо напоминало железо, долго мокнувшее под дождем.
   - Вы совершили ошибку, господин Танненбаум, - сказал я. -  Вам  следовало
пометить ее юбку мелом - провести маленькую незаметную черточку. Тогда бы вы
знали, какая из двойняшек приняла  ваши  пошлые  ухаживания.  Допустим,  что
другой они не по вкусу. Вы повторите свою  попытку,  а  она  швырнет  вам  в
голову поднос с яблочным пирогом и  кофейник  в  придачу!  Как  видите,  обе
сестрицы вносят в данный момент свежий пирог. Вы помните, кто из них  угощал
вас только что? Я уже не помню.
   - Я... Это была... Нет... - Танненбаум бросил на меня взгляд, исполненный
ненависти, и уставился на двойняшек. Казалось, его слепит солнце. Потом он с
неимоверным трудом выдавил из себя сладенькую улыбку. Танненбаум решил,  что
та сестра, к которой он приставал, ответит ему улыбкой. Однако  обе  девушки
улыбнулись одновременно. Танненбаум выругался сквозь зубы.  Покинув  его,  я
опять подошел к Бетти.
   Мне хотелось уйти. Эта смесь слащавой сентиментальности  и  неподдельного
страха  была  просто  невыносима.  Меня  от  нее  мутило.  Я  ненавидел  эту
неистребимую эмигрантскую тоску, эту  фальшивую  ностальгию,  которая,  даже
превратившись в ненависть и  отвращение,  всегда  находила  себе  лазейки  и
возникала снова. На  своем  веку  я  слишком  много  наслушался  разговоров,
которые начинались сакраментальной фразой "не все немцы такие"  и  кончались
болтовней на тему о старых и добрых временах в Германии до прихода нацистов.
Я хорошо понимал Бетти, понимал ее нежное и наивное сердце, любил ее  и  все
же не мог здесь оставаться. Глаза на мокром месте, картинки Берлина,  родной
язык, за который она цеплялась в страхе перед [240] завтрашним днем,  -  все
это трогало меня до слез.  Но  мне  казалось  при  этом,  что  я  чую  запах
покорности  и  бессильного  бунтарства,  которое  наперед  знает,  что   оно
бессильно, и которое, будучи субъективно  честным,  сводится  всего  лишь  к
пустым словам и красивым жестам. Я снова ощутил себя узником, хотя нигде  не
было колючей проволоки; меня опять окружал этот  трупный  дух  воспоминаний,
эта призрачная и беспредметная ненависть.
   Я оглянулся. Я был, наверное, дезертиром - ведь  я  хотел  бежать.  Хотел
бежать, несмотря на то, что знал, сколько истинных страданий и невосполнимых
утрат пережили эти люди, - у многих из них близкие исчезли навек. Но, на мой
взгляд, эти утраты были слишком велики, и никто не имел  права  поминать  их
всуе, это только губило душу.
   Внезапно я понял, почему мне не терпелось  уйти.  Я  не  желал  принимать
участия в их  бессильном  и  призрачном  бунте,  не  желал  впасть  затем  в
смирение, ибо ничем ин